то верно, то верно, - сказал он с усмешкой.
     - Между прочим, -  сказал  я,  -  что  за  человек  этот  патер?  Вроде
добродушный такой.
     Тут Кейз громко расхохотался.
     - Вот оно что! - сказал он. -  Теперь  я  понимаю,  что  вас  зацепило.
Галюше поймал вас на свою удочку.
     Священника все в поселке звали отец Галоша, но Кейз всегда называл  его
на французский манер - он и этим старался показать, что,  дескать,  Кейз  не
чета другим.
     - Да, я видел его, - сказал я, - и понял, что он  не  слишком  высокого
мнения о вашем капитане Рэндолле.
     - Нет, не слишком, - сказал Кейз.  -  А  все  из-за  этой  передряги  с
беднягой Эдемсом. В тот день, когда он лежал на смертном  одре,  около  него
был молодой Бэнком. Вы знаете Бэнкома?
     Я сказал, что нет, не знаю.
     - Он лекаришка! - усмехнулся Кейз. - Ну так вот,  Банком  вбил  себе  в
голову, что так как здесь нет других священников, если не  считать  канаков,
то мы должны пригласить отца Галюше, чтобы старик Эдемс мог  исповедаться  и
причаститься. Мне, конечно, как вы понимаете, было наплевать, но  я  сказал,
что, по-моему, надо прежде спросить самого Эдемса. Он все время нес какую-то
чепуху насчет того, что ему подмочили копру. "Послушай, -  сказал  я,  -  ты
серьезно болен, позвать  к  тебе  Галошу?"  Тут  он  приподнялся  на  локте.
"Давайте его сюда! - говорит. -  Давайте  сюда,  не  подыхать  же  мне,  как
собаке!" Говорил он довольно разумно, хотя и кричал,  точно  был  вне  себя.
Короче, нам ничего другого не  оставалось,  как  пойти  и  попросить  Галюше
прийти. Ну, ясное дело, он всегда готов, не успели мы слова молвить, как  он
уже натянул на себя свою грязную  сутану.  Но  мы-то  все  это  сделали,  не
посоветовавшись с папашей Рэндоллом. А папаша у нас самый  что  ни  на  есть
строгий баптист и никаких патеров не признает начисто. Так он возьми и запри
дверь. Тогда Банком сказал ему, что он фанатик и изувер, и я думал, что  его
хватит удар. "Фанатик! - как  заорет  он.  -  Я  фанатик?  Почему  я  должен
выслушивать такое от этого наглеца?" И бросился на Бэнкома, а  мне  пришлось
их разнимать, а тут еще  этот  Эдемс  опять  как  полоумный  понес  какую-то
околесицу про копру. Ну, прямо как в театре, и я думал, что просто помру  со
смеху, как вдруг Эдемс ни с того ни с сего  садится  на  постели,  прижимает
руки к груди, и его начинает корчить. Да, он тяжело  умирал,  очень  тяжело,
наш Джон Эдемс, - сказал Кейз, и лицо у него вдруг стало хмурое.
     - А патер что? - спросил я.
     - Патер? - повторил Кейз. - Ну, патер дубасил что было  мочи  в  дверь,
хотел ее выломать, сзывал туземцев на подмогу и вопил, что там, дескать,  за
этой дверью, душа, которую он должен спасти. В общем,  молол  всякий  вздор.
Ужас как бесновался, совсем не в себе был наш отец Галоша. А еще бы!  Джонни
отдал концы и ускользнул у него прямо из-под рук - он так ничего и не  успел
над ним проделать. Вскоре после этой истории  папаша  Рэндолл  услыхал,  что
патер читает молитвы на могиле Джонни. Наш папаша был сильно  под  хмельком,
схватил дубинку и махнул прямо на погост: видит, Галюше стоит на коленях,  а
вокруг туземцы глазеют на него, разинув рты. Казалось бы, папаше ни до чего,
кроме как до выпивки, дела нет, однако он там с патером так схлестнулся, что
они два часа честили друг друга на все корки, и  лишь  только  Галюше  делал
попытку опуститься на колени, папаша бросался на него  с  дубинкой.  Сколько
живу на этом острове, никогда не видел ничего забавнее. Кончилось дело  тем,
что капитана Рэндолла хватил не то удар, не то припадок, и патер  вышел-таки
из этой схватки победителем. Однако  он  был  зол  как  черт  и  пожаловался
местным вождям на то, что тут, дескать, совершено оскорбление действием, как
он выразился. Толку ему от этого было мало, потому как  здесь  все  вожди  -
протестанты, да и он уже успел  им  порядком  надоесть  из-за  барабана  для
школы, и они были рады случаю посчитаться с ним. С тех  пор  он  клянется  и
божится, что старик Рэндолл отравил Эдемса или так или иначе его  прикончил,
и при встречах они щерятся друг на друга, как два бабуина.
     Все это Кейз выбалтывал мне этак просто и легко, будто самую развеселую
историю, но когда теперь, после стольких  лет,  я  вспоминаю  об  этом,  его
болтовня представляется мне довольно мерзкой. Впрочем,  Кейз  никогда  и  не
старался казаться добряком. Он держался дружелюбно и вроде  как  с  открытой
душой, но показывал себя настоящим мужчиной и не только по внешности,  но  и
по характеру. Словом, правду сказать, его рассказ поставил меня в тупик.
     Вернувшись  домой,  я  спросил  Юму,  может,  она   "попи",   то   есть
по-туземному католичка?
     - Э ле аи! - сказала Юма. Она всякий раз, когда  хотела  сказать  "нет,
нет", говорила это на своем языке, и оно и вправду звучало сильнее. - "Попи"
плохие, - добавила она.
     Тогда я стал расспрашивать ее об  Эдемсе  и  патере,  и  она  по-своему
пересказала мне почти все то же слово в слово.  Короче,  я  не  узнал  почти
ничего нового и, в  общем,  склонен  был  считать,  что  эта  распря  у  них
получилась по части религии, а насчет яда - пустая болтовня.
     На следующий день было воскресенье, и, понятно, никакой  торговли.  Юма
спросила меня поутру, не пойду  ли  я  "помолиться",  я  сказал,  что  и  не
подумаю, и она больше ничего не прибавила и тоже осталась дома. Я нашел, что
это очень странное поведение для женщины, да еще для туземки,  особенно  для
туземки, у которой появились новые наряды и, значит, есть  чем  похвалиться.
Ну что ж, меня это вполне устраивало, и я не больно-то над этим задумывался.
А вот что было уж совсем чудно - так это то, что  я  сам  едва  не  попал  в
церковь, а как, этого я ни в жизнь не забуду. Я  вышел  немного  пройтись  и
услышал пение гимна. Ну, вы, верно, знаете, как это бывает:  если  услышишь,
что где-то поют, тебя туда так и потянет, и вскоре я очутился возле  церкви.
Это было длинное низкое сооружение  из  кораллового  туфа,  закругленное  на
концах наподобие вельбота, с дырами вместо окон  и  дырами  побольше  вместо
дверей, крытое на туземный манер. Я заглянул в окно и до  того  поразился  -
ведь на тех островах, где мне  довелось  побывать,  все  происходило  совсем
иначе, - что застыл у этого окна и все смотрел и смотрел. Паства  сидела  на
полу на циновках - женщины отдельно от мужчин; все были  разодеты  в  пух  и
прах: женщины в платьях и шляпках, мужчины  в  белых  рубашках  и  пиджаках.
Пение гимна закончилось; пастор,  здоровенный  канак,  стоял  на  кафедре  и
надрывался вовсю: читал проповедь и при  этом  так  потрясал  кулаками,  так
напрягал свои голосовые связки, так лез  из  кожи  вон,  втолковывая  что-то
своей пастве, что я понял:  этот  малый  -  в  своем  деле  мастак.  И  вот,
представьте, он вдруг бросает взгляд в мою сторону,  видит  меня  и,  хотите
верьте, хотите  нет,  чуть  не  летит  кувырком  с  кафедры;  глаза  у  него
прямо-таки лезут на лоб, а рука словно сама собой подымается, и он  тычет  в
меня пальцем, и на этом проповедь приходит к концу.
     Не очень-то приятно сознаваться в таких вещах, но я удрал,  и,  случись
со мной такое еще раз, удрал бы  снова.  Когда  я  увидел,  как  этот  канак
лопотал, лопотал что-то и вдруг, заметив меня, едва не свалился с кафедры, у
меня поджилки затряслись. Я пошел прямо домой, больше никуда  не  выходил  и
обо всем молчал. Вы скажете, что надо бы мне  было  поделиться  с  Юмой,  но
такие вещи против моих правил. И вы, верно, скажете еще, что я мог бы  пойти
посоветоваться с Кейзом, но, по правде, мне было  просто  стыдно.  Думалось,
каждый рассмеется мне в лицо. Поэтому я помалкивал  и  только  все  думал  и
думал. И чем больше я думал, тем меньше мне все это нравилось.
     В понедельник к вечеру я уже знал твердо: на меня  наложено  табу.  Кто
это поверит, чтобы в поселке открылась новая лавка и  за  два  дня  ни  один
туземец и ни одна туземка не зашли в нее хотя бы поглазеть на товары!
     - Юма, - сказал я, - похоже, на меня наложили табу.
     - Я думай так, - сказала она.
     Я хотел было расспросить ее еще кое о чем, но негоже вбивать туземцам в
голову, что кто-то может ждать от  них  совета,  и  я  пошел  к  Кейзу.  Уже
смерклось, и он, как обычно, сидел один на своем крылечке и курил.
     - Кейз, - сказал я, - странные творятся дела. На меня наложили табу.
     - Вздор! - сказал Кейз. - Этого на наших островах не водится.
     - Ну, как знать, - сказал я. - Это случалось на тех островах,  где  мне
довелось побывать. Уж мне-то эти штуки знакомы, и говорю вам точно: на  меня
наложили табу.
     - Да ну? - сказал он. - А что вы такого сделали?
     - Вот это-то я и хотел бы знать, - сказал я.
     - Да нет, не может того быть, - сказал Кейз. -  Не  верю.  Но  так  или
иначе, чтобы  облегчить  вашу  душу,  я  пойду  и  узнаю  все  точно.  А  вы
валяйте-ка, поговорите пока что с папашей.
     - Нет, спасибо, - сказал я. - Лучше уж я останусь  здесь,  на  веранде.
Больно у вас там душно.
     - Что ж, я могу позвать папашу сюда, - сказал он.
     - Нет, приятель, - сказал я, - не стоит. Правду сказать, меня к мистеру
Рэндоллу как-то не тянет.
     Кейз рассмеялся, вынес из лавки  фонарь  и  направился  в  поселок.  Он
возвратился примерно через четверть часа, и вид у него был совсем хмурый.
     - Подумать только, - сказал он, с грохотом ставя  фонарь  на  ступеньки
веранды. - Вот уж никогда  бы  не  поверил.  Просто  непостижимо,  до  каких
пределов может дойти наглость этих канаков! Они, как видно, утратили  всякое
уважение к белым. Нам бы сюда  хороший  военный  корабль  -  предпочтительно
немецкий. Те-то знают, как приводить в чувство туземцев.
     - Так, значит, на меня все-таки наложили табу? - воскликнул я.
     - Да, похоже, что так, - сказал он.  -  Возмутительно,  в  жизни  своей
такого не слыхал. Но я буду стоять за вас грудью,  Уилтшир,  как  полагается
мужчине. Приходите сюда завтра часиков в девять, и мы обсудим все это дело с
ихними вождями. Они меня побаиваются, во всяком случае, побаивались  раньше.
Теперь они, правда, так стали задирать нос, что  просто  не  знаешь,  что  и
думать. Понимаете, Уилтшир: я  не  считаю,  что  это  ваша  личная  ссора  с
туземцами. - Тут он заговорил очень торжественно. - Я рассматриваю  это  как
нашу общую ссору с туземцами, я считаю, что  это  подрывает  престиж  Белого
Человека, и буду грудью стоять за вас, что бы ни случилось. Вот вам  в  этом
моя рука.
     - А что всему этому причиной, докопались вы или нет? - спросил я.
     - Пока еще нет, - сказал Кейз. - Но завтра мы их припрем к стене.
     Его решительный тон пришелся мне по душе, а еще больше  понравился  мне
его суровый и энергичный вид, когда на следующий день мы встретились,  чтобы
отправиться к вождям. Те ожидали нас в одной из  больших  круглых  хижин,  в
которой именно, мы поняли сразу, так как вокруг  нее  толпилась  по  меньшей
мере сотня мужчин, женщин и ребятишек. Кое-кто из мужчин задержался здесь по
дороге на работу, и бедра их опоясывали гирлянды зеленых листьев, что издали
напомнило мне празднование первого мая у меня на родине. Когда нас  увидели,
толпа расступилась и сразу же загудела сердито и глухо.
     Нас поджидали пятеро вождей:  четверо  из  них  были  молодые,  статные
мужчины, пятый - сморщенный старикашка. Они сидели  на  циновках,  одетые  в
белые юбки и курточки.  Сидели  на  циновках  и  обмахивались  веерами,  как
благородные дамы. У двоих - у тех, что помоложе, -  я  заметил  католические
ладанки, что заставило меня малость призадуматься. Место для  нас  уже  было
приготовлено: ближе к выходу, прямо напротив сих величественных вельмож,  на
пол были брошены циновки. Середина помещения оставалась пуста,  а  толпа  за
нашей спиной колыхалась и ворчала. Туземцы отпихивали друг друга,  вытягивая
шею, старались заглянуть внутрь, и  на  чистом,  галечном  полу  перед  нами
плясали их  тени.  Возбуждение  толпы  невольно  передалось  мне,  но  вожди
держались спокойно и вежливо, и это убеждало меня, что опасаться  нечего,  -
особенно после того, как один из них заговорил и эдак  негромко,  не  спеша,
произнес пространную речь, причем то показывал на Кейза, то на меня, а время
от времени постукивал костяшками пальцев по циновке. Одно было ясно: ни один
из вождей не был настроен враждебно.
     - Что он сказал? - спросил я Кейза, когда этот оратор умолк.
     - Да просто, что они очень рады познакомиться с вами.  Поняли  из  моих
слов, что у вас имеются кое-какие претензии, и вы можете их  выкладывать,  а
они постараются все уладить.
     - Только и всего? Много же он потратил своего драгоценного  времени  на
то, чтобы это выговорить, - заметил я.
     - Ну, там были еще "бонжуры" и всякие комплименты, - сказал Кейз. -  Вы
же знаете этих канаков.
     - Так пусть они не ждут слишком больших "бонжуров" от меня, - сказал я.
- Растолкуйте им, кто я такой. Я белый,  британский  подданный  и  такой  же
важный человек у себя на родине, как они здесь.  Я  прибыл  сюда  с  добрыми
намерениями, принес им цивилизацию, и вот, не успел я открыть торговлю,  как
они взяли и объявили мне табу. И теперь никто не смеет подойти к моему дому!
Объясните им, что я не собираюсь нарушать их  порядков,  и  если  им  просто
хочется получить от меня подарок, пожалуйста,  я  готов,  только  пусть  все
будет по совести. Скажите им, что я не осуждаю человека, когда он  старается
извлечь какую-то выгоду для себя, так как это в натуре людей,  но  если  они
думают, что могут навязать мне свои туземные обычаи, то пусть не надеются. И
скажите им коротко и ясно, что я, как белый человек и британский  подданный,
требую, чтобы они объяснили, что все это значит.
     Так я сказал. Я знал, как нужно вести себя с канаками: стоит поговорить
с ними честно и в открытую, и они, надо  отдать  им  справедливость,  всегда
пойдут на уступки. Необходимо втолковать им только одно: они  не  настоящие,
полноправные правители, и у них нет настоящих порядков и законов, а если  бы
даже они и были, то смешно навязывать их белому человеку. Это же дико, чтобы
мы проделали весь этот путь сюда и не могли иметь здесь то, чего хотим!  При
одной мысли об этом  меня  такая  злость  разбирала,  что  я  позволил  себе
прибегнуть к довольно крепким выражениям.
     Затем Кейз перевел мою речь или, скажем, сделал вид, что перевел ее,  и
первый вождь стал держать ответ, а за ним - второй, а за вторым - третий,  и
все они говорили одинаково - спокойно и учтиво, но вместе с  тем  и  не  без
достоинства. Один раз Кейзу был задан вопрос, Кейз ответил на него, и тотчас
все - как вожди, так и народ - громко расхохотались  и  поглядели  на  меня.
Затем сморщенный старикашка и высокий молодой вождь, который говорил первым,
подвергли Кейза прямо-таки перекрестному допросу. Он, как я понял, временами
делал попытку отругиваться, но они вгрызались в него,  словно  овчарки.  Пот
ручьями струился по его лицу, и зрелище это  было  не  из  приятных,  а  при
некоторых его ответах толпа начинала гудеть и роптать, и  слышать  это  было
еще того хуже. Обидно, что я не понимал туземного языка, ведь они (теперь-то
я в этом  уверен)  расспрашивали  Кейза  про  мою  женитьбу,  и  ему,  чтобы
выгородить себя, приходилось нелегко. Впрочем, бог с ним, с Кейзом; с  такой
головой, как у него, он вполне мог бы заправлять парламентом.
     - Ну, все, что ли, наконец? - спросил я, когда наступило молчание.
     - Пошли отсюда, - сказал Кейз, утирая лоб. -  Я  расскажу  вам  все  по
дороге.
     - Значит, они не намерены снять табу? - вскричал я.
     - Тут происходит что-то странное, - сказал он. - Говорю  вам,  расскажу
все дорогой. Давайте уйдем отсюда подобру-поздорову.
     - Но я не желаю уступать им! - вскричал я. - Не на  такого  напали!  Не
думайте, что я удеру, поджав хвост, от этой шайки канаков.
     - Для вас это было бы лучше, - сказал Кейз.
     Он как-то многозначительно поглядел на меня, пятеро вождей поглядели на
меня учтиво, но вроде настороженно, а в толпе все вытягивали шеи и  напирали
друг на  друга,  чтобы  увидеть  меня.  Тут  мне  припомнилось,  как  канаки
сторожили мой дом и как пастор чуть не свалился с  кафедры  при  одном  моем
появлении, и от всего этого мне  так  стало  не  по  себе,  что  я  встал  и
последовал за Кейзом. Толпа снова расступилась, чтобы нас пропустить, но  на
этот раз отпрянула дальше, а ребятишки с воплем бросились  от  нас  со  всех
ног, и мы с Кейзом прошли мимо этих туземцев, как сквозь строй, а они стояли
и молча глазели на нас.
     - Ну, теперь выкладывайте, - сказал я, - что все это значит?
     - Правду сказать, я и сам в толк не возьму. Они почему-то восстановлены
против вас, - сказал Кейз.
     - Наложить на человека табу только потому, что он  пришелся  им  не  по
нраву! - воскликнул я. - Сроду такого не слыхал!
     - Нет, тут дело, понимаете ли, обстоит хуже, - сказал Кейз. - На вас не
накладывали табу - я ведь говорил вам,  что  этого  не  может  быть.  Просто
канаки не хотят общаться с вами, Уилтшир, вот и все.
     - Не хотят общаться со мной?  Как  это  понять?  Почему  они  не  хотят
общаться со мной? - закричал я.
     Кейз колебался.
     - По-видимому, они чем-то напуганы, - сказал он, понизив голос.
     Я остановился как вкопанный.
     - Напуганы? Напуганы? - повторил я. - Никак вы тоже  спятили,  Кейз?  С
чего бы это они могли вдруг напугаться?
     - Мне самому хотелось бы это знать, - отвечал Кейз, покачивая  головой.
- Должно быть, опять какое-нибудь их дурацкое суеверие. Вот с  чем  я  здесь
никак не могу освоиться, -  сказал  он.  -  Это  напоминает  мне  историю  с
Вигорсом.
     - Как это прикажете понимать? Потрудитесь, пожалуйста,  объясниться,  -
сказал я.
     - Ну, вы же знаете, Вигорс сбежал  отсюда,  бросив  все,  как  есть,  -
сказал Кейз. - Тоже из-за какого-то их идиотского суеверия. В чем  там  было
дело, я так и не дознался. Но, в общем, под  конец  с  ним  стало  твориться
что-то неладное.
     - А мне рассказывали совсем не так, - сказал я, -  и  не  вижу  причины
молчать об этом. Мне рассказывали, что он сбежал отсюда из-за вас.
     - Что ж, возможно, ему было неловко признаться, как все было  на  самом
деле, - сказал Кейз. - Верно, понимал, до чего это глупо. И я  действительно
помог ему убраться отсюда. "Как бы ты поступил на моем  месте,  старина?"  -
спрашивает он меня. "Смотал бы удочки, - говорю я, - и ни минуты не стал  бы
раздумывать". У меня как камень с души свалился,  когда  я  увидел,  что  он
собирается в дорогу. Не в моем обычае поворачиваться спиной к товарищу, если
он попал в беду, но в поселке такое  пошло  твориться,  что  еще  неизвестно
было, чем все это  кончится.  Я  свалял  дурака,  что  так  возился  с  этим
Вигорсом. Сегодня мне это припомнили. Не слышали вы разве, как  Маэа  -  ну,
этот молодой вождь, высоченный такой, - все выкрикивал: "Вика"? Это они  его
поминали. Должно быть, все еще никак не могут успокоиться.
     - Ну, ладно, - сказал я, - но  чем  же  они  недовольны  теперь?  Чего,
собственно, они боятся, не понимаю. Что это за суеверие?
     - Да откуда же я могу  знать!  -  сказал  Кейз.  -  Это  и  мне  самому
неведомо.
     - Вы могли бы у них спросить, по-моему, - сказал я.
     - Я спросил, - сказал он. - Но вы тоже могли  бы  заметить,  вы  же  не
слепой, что они не отвечали, а сами задавали вопросы. Я сделал все,  на  что
мог рискнуть ради своего  брата-европейца,  но  если  меня  начинают  крепко
прижимать, тут уж прежде приходится думать о, собственной шкуре. Моя беда  в
том, что я слишком добросердечен. И  позвольте  мне  вам  заметить,  что  вы
избрали довольно  странный  способ  выражать  свою  благодарность  человеку,
который из-за вас ввязался в такую скверную историю.
     - А я вот что думаю, - сказал я. -  Вы  сваляли  дурака,  связавшись  с
Вигорсом.