о сбежал бы из этого дома на чистый воздух, на свежий океанский  простор
или хотя бы на берег какого-нибудь ручейка... Впрочем, я ведь к тому же  был
связан и с Кейзом, ну и, понятно,  навеки  покрыл  бы  себя  позором  и  уже
никогда не смог бы ходить по этому острову с высоко поднятой головой, улизни
я от девушки в первую брачную ночь.
     Солнце уже село, и по всему небу полыхал  закат,  а  в  доме  засветили
лампу, когда возвратился Кейз  с  Юмой  и  с  негром.  Юма  принарядилась  и
натерлась  благовониями;  на  ней  была  юбочка  из   очень   тонкой   тапы,
переливавшейся на сгибах, что твой шелк. Ее груди цвета  темного  меда  были
слегка прикрыты добрым десятком ожерелий из семян и  цветочными  гирляндами.
За ушами и в волосах алели гибискусы. Она, как и подобало невесте, держалась
спокойно и с достоинством, и мне стало совестно стоять рядом с  ней  в  этом
мерзком доме перед скалившим зубы негром. Мне стало  совестно,  повторяю  я,
ибо этот фигляр нацепил на себя огромный бумажный воротник и держал в  руках
какой-то растрепанный старый роман,  притворяясь,  будто  читает  Библию,  а
слова, которые он при этом произносил, даже не годятся для печати. Когда  он
соединил наши руки, я испытал мучительный укор совести, а когда он  протянул
Юме брачное свидетельство, я уже готов был  бросить  эту  подлую  комедию  и
признаться ей во всем.
     Вот что значилось в этом документе. Его написал Кейз - вырвал  лист  из
конторской книги и сам за всех расписался:

     "Сим подтверждается,  что  Юма,  дочь  Фа-авао  из  Фалезы,  сочеталась
беззаконным браком с мистером Джоном Уилтширом, сроком  на  одну  неделю,  и
вышеназванному мистеру Джону Уилтширу не возбраняется послать ее к  чертовой
матери, как только он того пожелает.

                                     Джон Черномазый, капеллан старой баржи.
                              Выписка из судового журнала. С подлинным верно
                                                Вильям Т. Рэндолл, капитан".

     Ничего себе бумажка? А девушка прячет ее у себя на груди, словно слиток
золота. Трудновато не почувствовать себя при этом мелким подлецом. Но таковы
были нравы этих мест, и  не  наша  (так  твердил  я  себе)  в  том  вина,  а
миссионеров. Если бы миссионеры оставили туземцев в покое, мне бы совсем  не
пришлось прибегать к этому обману. Я бы  просто  выбрал  себе  в  жены  всех
девушек, какие пришлись мне по вкусу, а  как  надоест,  прогонял  бы  их,  и
совесть моя была бы чиста.
     И чем гаже я себя чувствовал, тем скорее  хотелось  мне  со  всем  этим
покончить и уйти, и я  даже  не  обратил  внимания  на  то,  как  изменилось
обхождение со мною Кейза и его приспешников. Поначалу Кейз в меня прямо-таки
вцепился, а теперь, словно цель его была достигнута, так же  явно  стремился
от меня отделаться. Юма, сказал он, покажет мне мой дом. И  с  этим  вся  их
троица поспешила распрощаться с нами у дверей.
     Уже спускалась ночь. В поселке пахло цветами, древесной листвой,  морем
и печеными плодами хлебного дерева. За рифом гулко шумел прибой, а издали  -
из леса, из хижин - доносились веселые, звучные голоса туземцев - и взрослых
и ребятишек. Приятно было вдыхать свежий воздух, приятно было сознавать, что
я отделался от капитана, а вместо него возле меня это юное создание. Клянусь
богом, мне даже померещилось вдруг, словно я у себя на родине, в  Англии,  а
рядом со мной одна из наших девушек, и я  невольно  взял  Юму  за  руку.  Ее
пальцы оказались в  моей  ладони,  я  слышал  ее  порывистое,  участившееся,
дыхание, и внезапно она прижала мою руку к своей щеке.
     - Ты хороший! - воскликнула  она  и  побежала  от  меня  вперед,  потом
остановилась, оглянулась, на лице ее сверкнула улыбка, и она снова  побежала
вперед. И так она вела меня вдоль  опушки  леса  узенькой  тропкой  к  дому,
который стал теперь моим.
     Правду сказать, дело-то обстояло вот как:  Кейз  посватался  к  Юме  от
моего имени прямо по всем правилам. Он сказал ей, что я от нее без ума, а на
остальное мне, дескать, наплевать и, гори все огнем, я должен  получить  ее,
после чего бедная девочка, зная то, о чем мне было  тогда  совсем  невдомек,
поверила ему, поверила каждому его слову, и у  нее,  понятное  дело,  совсем
закружилась голова, - ну, тут и гордость и  чувство  благодарности.  А  я-то
ведь ни о чем этом и не подозревал.  Я  был  решительно  против  всяких  там
романтических бредней: достаточно насмотрелся я на белых, вконец  измученных
родственниками своих жен-туземок, на их дурацкое положение и  потому  сказал
себе, что должен тотчас же положить всем этим глупостям  конец  и  поставить
мою подружку на место. Но она была такая  хрупкая,  такая  красивая,  когда,
отбежав вперед, оборачивалась и поджидала меня, так была похожа  на  ребенка
или  преданную  собачонку,  что  я  мог  только  молча  следовать  за   ней,
прислушиваясь к легким шагам ее босых ног и смутно различая  ее  белеющую  в
полумраке фигурку. А потом мысли мои приняли иное направление. В лесу, когда
мы остались одни, она  играла  со  мной,  словно  котенок,  но,  как  только
вступили мы в дом, вся ее повадка изменилась: она стала держаться скромно  в
вместе с  тем  величественно,  словно  какая-нибудь  герцогиня.  И  в  своем
праздничном наряде, хотя и туземном, но очень красивом, вся благоухающая,  в
юбочке из  тончайшей  тапы,  в  уборе  из  алых  цветов  и  крашеных  семян,
сверкавших, точно драгоценные камни, только покрупнее, она и  вправду  вдруг
показалась мне герцогиней, блистающей туалетом на каком-нибудь там концерте,
где поют разные знаменитости, и представилось мне, что я, скромный торговец,
совсем ей не пара.
     В дом она вбежала первой, и не успел я переступить порог, как вспыхнула
спичка и окна засветились. Дом был хорош, построен из  кораллового  туфа,  с
очень просторной верандой и большой гостиной с высоким потолком. Только  мои
чемоданы и ящики, грудой сваленные в углу, порядком портили впечатление,  но
возле стола, среди всего этого разорения, стояла,  поджидая  меня,  Юма.  Ее
кожа ярко золотилась в свете лампы, а огромная ее тень уходила под  железную
крышу. Я остановился в дверях, и она поглядела на меня - в глазах ее были  и
призыв и испуг; затем она коснулась рукой своей груди.
     - Я твоя жена, - сказала она.
     И тут случилось со мной такое, чего  еще  не  случалось  никогда.  Меня
потянуло  к  ней  с  такой  силой,  что  я  пошатнулся,  словно   суденышко,
подхваченное внезапно налетевшим шквалом.
     Я не мог произнести ни слова, даже если бы захотел. А найди  я  в  себе
силы заговорить, я бы все равно промолчал. Я стыдился  того,  что  меня  так
влечет к туземной женщине, стыдился этой комедии  брака  и  этой  бумажонки,
которую она спрятала на груди, как святыню, и, отвернувшись, я  сделал  вид,
будто роюсь в своих ящиках. Мне сразу подвернулся под руку ящик с  бутылками
джина - единственный, который я привез с собой. И вдруг - то  ли  ради  этой
девушки,  то  ли  вспомнив  старого  Рэндолла,  -  но  я  принял  совершенно
неожиданное решение. Оторвал крышку ящика, одну за  другой  откупорил  своим
карманным штопором все бутылки и велел Юме пойти на веранду  и  вылить  весь
джин на землю.
     Вылив все  до  капли,  она  возвратилась  в  комнату  и  с  недоумением
поглядела на меня,
     - Это плохое, - сказал я, обретя наконец способность ворочать языком. -
Когда человек пьет, он нехороший человек.
     Она, казалось, была согласна со мной, но задумалась.
     - А зачем ты его привезти? - спросила она. - Не хотеть пить  не  везти.
Так думаю я.
     - Да, ты права, - сказал я. - Но было время,  когда  я  хотел  пить.  А
теперь не хочу. Видишь ли, я не знал,  что  у  меня  здесь  будет  маленькая
женушка. А теперь, если я начну пить джин, моя маленькая женушка будет  меня
бояться.
     Я говорил с ней ласково, и этого уже было за глаза довольно. Я  же  дал
себе слово никогда не принимать своих отношений с  туземками  всерьез.  И  я
замолчал, боясь прибавить еще хоть слово.
     Я присел на пустой ящик, а она стояла  и  очень  серьезно  смотрела  на
меня.
     - Я знай, ты хороший человек, - сказала она и вдруг упала  передо  мной
на колени. - Я теперь твой, совсем, совсем твой! - пылко воскликнула она.

ГЛАВА ВТОРАЯ
                                ОТВЕРЖЕННЫЕ

     Утром я вышел на веранду, когда занималась заря. Мой дом стоял на  краю
поселка; с восточной стороны чаща леса и холмы закрывали от меня горизонт. С
западной стороны дома струился быстрый прохладный  ручей,  а  за  ним  лежал
утопавший в зелени поселок: кокосовые  пальмы,  хлебные  деревья  и  хижины.
Кое-где в домах открывались  ставни.  Я  видел  темные  фигуры:  кто-то  уже
проснулся и сидел под своим пологом от москитов, и то здесь,  то  там  среди
зелени листвы двигались молчаливые тени, похожие в своих разноцветных ночных
одеждах на бедуинов с картинок в Библии. Кругом было  тихо,  торжественно  и
прохладно, как в могиле, и на заливе огненным пятном лежал отблеск зари.
     Однако мое внимание привлекло и смутило то,  что  происходило  ближе  к
моему дому. Десятка полтора мальчишек и парней собрались у  дома,  образовав
как бы полукруг, разделенный надвое ручьем: одни находились по  эту  сторону
ручья, другие - по ту, а один мальчишка устроился на  большом  валуне  прямо
посреди потока. И все сидели молча, завернувшись  в  свои  покрывала,  и  не
сводили глаз с моего дома, словно охотничьи собаки,  сделавшие  стойку.  Все
это сразу показалось  мне  странным,  когда  я  вышел  из  дому.  Когда  же,
искупавшись, я воротился, они по-прежнему были на своих местах, к  ним  даже
прибавилось еще двое-трое, и это показалось мне еще  того  непонятней.  Чего
они глазеют, что такое они тут увидели, подумал я и вошел в дом.
     Но мысль об этих, прикованных к моему  дому,  взглядах  не  давала  мне
покоя, и в конце концов я снова вышел на веранду. Солнце поднялось  довольно
высоко, но еще не выглянуло из-за верхушек деревьев. Прошло, вероятно, около
четверти часа. Толпа зевак заметно возросла, они заполнили  уже  почти  весь
противоположный берег ручья: среди них было по меньшей мере человек тридцать
взрослых, а ребятишек и подавно не счесть. Одни  стояли,  другие  сидели  на
корточках, и все глазели на  мой  дом.  Как-то  раз  в  одном  из  островных
поселений я видел такую же вот толпу, обступившую дом, но тогда в этом  доме
торговец избивал жену, а она визжала, как резаная. Здесь же ничего такого не
происходило: топился очаг, из трубы, как положено,  вился  дымок,  все  было
по-божески, тихо-мирно, как у людей. Конечно, в их селении  появился  новый,
чужой им человек, но они имели возможность видеть этого чужака еще  вчера  и
не проявили никакого беспокойства. Какая  же  муха  укусила  их  сегодня?  Я
облокотился на перила веранды и, в свою очередь, уставился на них. Нет, черт
побери, этим их не проймешь! Ребятишки - те еще  время  от  времени  болтали
между собой, но так тихо, что до меня долетал лишь неясный гул. Остальные же
застыли, словно статуи, и этак молча, печально таращили на меня глаза, будто
я стою на эшафоте, а они собрались поглядеть, как меня будут вешать.
     Я почувствовал, что начинаю робеть, и напугался еще больше, как бы  кто
этого не заметил, ведь это было бы уже последнее дело.  Я  встал,  притворно
потянулся, спустился с веранды и  зашагал  прямо  к  ручью.  Туземцы  начали
перешептываться - точь-в-точь как в театре перед поднятием занавеса, - и те,
что стояли ближе, малость попятились назад. Я заметил, как одна  из  девушек
положила руку на плечо своего соседа, а другую воздела  вверх  и  произнесла
что-то испуганным глуховатым голосом. Трое ребятишек с выбритыми головами  и
пучком  волос  на  макушке,  завернутые  в  покрывала,  сидели  возле  самой
тропинки, по которой я должен был пройти. Сидят черноморденькие этак  чинно,
ни дать ни взять фарфоровые фигурки на каминной  полке,  а  я  иду  себе  не
спеша, по-деловому, делаю свой пять узлов по тропинке и  примечаю,  что  они
глаза на меня выпучили и рты разинули. Вдруг один из них -  тот,  что  сидел
подале, - как вскочит и со всех ног припустился к маменьке.  А  двое  хотели
было за ним, да запутались в своих Хламидах, шлепнулись, заревели, вскочили,
уже нагишом, и, визжа, точно поросята, бросились кто куда. Туземцы,  которые
не упустят случая посмеяться, даже  на  похоронах,  фыркнули,  будто  собаки
тявкнули, и снова стало тихо.
     Говорят, люди боятся одиночества. Но то, что я чувствовал, было  совсем
другое. В темноте или в чаще леса страшно почему: не  знаешь,  то  ли  ты  и
вправду один, то ли, может, за твоей спиной целая неприятельская армия.  Еще
страшнее находиться посреди толпы и не знать, что у нее на уме.  Когда  смех
затих, я остановился. Мальчишки еще не скрылись из глаз, они еще удирали  со
всех ног, а я уже сделал полный поворот и лег на обратный курс. Со  стороны,
верно, нельзя было глядеть без смеха, когда я, делая свои пять  узлов  вдоль
тропинки, вдруг, как дурак, развернулся - и  обратно.  Только  на  этот  раз
никто не засмеялся, и мне уже совсем стало не по  себе.  Лишь  одна  старуха
издала нечто вроде  молитвенного  стона,  словно  какая-нибудь  сектантка  в
часовне во время проповеди.
     - Отродясь еще не видал таких дураков, как ваши канаки, - сказал я Юме,
посматривая в окно на тех, кто продолжал глазеть на мой дом.
     - Не знай ничего, - отвечала Юма этак свысока, на что она была  большая
мастерица,
     И больше мы об этом не говорили,  потому  как  Юма  показала  мне,  что
ничего в этом нет особенного, нечего и внимание обращать, я мне даже  стыдно
стало.
     И так весь день от зари и  до  зари  эти  дурни  -  то  их  становилось
побольше, то поменьше - сидели у моего дома и по ту и по эту сторону ручья и
ждали невесть  чего,  может,  огненного  дождя,  который  упадет  с  неба  и
испепелит  меня  вместе  со  всем  моим  добром.  Но  к  вечеру,  как  истые
островитяне, они утомились от этого занятия, ушли и устроили пляски в  одной
из больших овальных хижин, где часов до  десяти  вечера  распевали  песни  и
хлопали  в  ладоши,  а  на  следующий  день  словно  бы  и  забыли  о   моем
существовании. И тут, казалось,  разрази  меня  гром  небесный,  разверзнись
земля у меня под ногами, некому было бы полюбоваться этим  зрелищем,  некому
было бы и урок извлечь. Однако  потом  я  заметил,  что  канаки  все  же  не
упускали меня из поля своего зрения и продолжали украдкой следить  за  мной,
видимо, ожидая чего-то необычайного.
     Эти первые дни я был сильно занят, разгружая товары и приводя в порядок
то, что оставил мне Вигорс. Принявшись за дело, я  порядком  расстроился,  и
мне уже было не до островитян. Бен в прошлый рейс заходил  сюда  и  сам  все
проверил, а я знал, что на него можно положиться. Однако было  ясно,  что  с
тех пор кто-то здесь похозяйничал. Я понял,  что  потерял  по  меньшей  мере
полугодовое жалованье, не говоря уже о барышах, и готов  был  надавать  себе
пинков в зад перед лицом всего поселка за то, что  свалял  такого  дурака  и
пьянствовал с этим Кейзом, вместо того чтобы сразу же приняться  за  дело  и
проверить все товары.
     Но, снявши голову, по волосам  не  плачут.  Что  пропало,  то  пропало.
Приходилось довольствоваться тем, что осталось, привести все это  в  порядок
так же, как и мои запасы -  их-то  я  делал  по  собственному  выбору,  -  и
потравить крыс и тараканов, чтобы в лавке у  меня  все  было  как  положено.
Выставил я свои товары лучше нельзя, и  на  третье  утро,  когда  я  закурил
трубку и, стоя в дверях  магазина,  полюбовался  на  свою  работу,  а  потом
поглядел вдаль на горы и на колеблемые ветром верхушки пальм (у, сколько там
было тонн копры!), и окинул взглядом весь  утопавший  в  зелени  поселок,  и
заприметил кое-кого из местных щеголей, и  прикинул  в  уме,  сколько  ярдов
пестрого  ситца  понадобится  им  для  их  юбочек  и  прочих  одеяний,   мне
подумалось, что я, как-никак,  набрел  на  подходящее  местечко,  где  сумею
сколотить деньжат и, вернувшись домой, открыть пивную. И  вот  -  послушайте
только! - я сидел у себя на веранде, в одном из красивейших уголков  земного
шара, под славным жарким солнышком, и прохладный ветерок веял с моря,  бодря
и освежая не хуже купания, сидел и, словно слепец, ничего этого не  замечал,
а все мечтал  об  Англии,  которая,  уж  если  на  то  пошло,  довольно-таки
холодная, хмурая, сырая дыра, где даже света солнечного так  мало,  что  без
лампы и читать-то нельзя, да о своей будущей пивной у перекрестка на широкой
проезжей дороге и видел перед собой вывеску на зеленом шесте.
     Так было утром, но время шло, а ни одна душа не заглянула в мою  лавку.
Зная обычаи туземцев других островов, я нашел это по меньшей мере  странным.
В свое время кое-кто посмеивался над нашей фирмой с ее красивыми  факториями
и над лавкой в селении Фалеза в особенности: вся копра со всего  острова  не
окупит ваших затрат и за пятьдесят лет - такие шли разговоры, но  я  считал,
что они далеко хватили. Однако вот уже перевалило за полдень, а  покупателей
все нет как нет, и мне, признаться, стало  не  по  себе,  и  часа  в  три  я
отправился побродить. На лугу  мне  повстречался  белый  человек  в  сутане;
впрочем, я и по лицу сразу распознал в нем католического священника. С  виду
это был довольно симпатичный, добродушный старикан,  уже  порядком  седой  и
такой грязный, что, кажется, заверни его в бумагу, он бы так на ней  весь  и
отпечатался.
     - Добрый день, сэр, - сказал я ему.
     Он словоохотливо ответил мне что-то на туземном наречии.
     - Вы не говорите по-английски? - спросил я.
     - Только по-французски, - сказал он.
     - Жаль, - сказал я, - но, увы, это не по моей части.
     Он попробовал все  же  объясниться  со  мной  по-французски,  но  затем
вернулся к туземному языку, решив, что так, пожалуй, будет больше  проку.  Я
заметил, что он не просто так хочет со мной побалакать, а вроде бы  пытается
мне кое-что рассказать. Я с интересом прислушался  к  нему  и  уловил  имена
Эдемса, Кейза и Рэндолла; особенно часто повторялось имя Рэндолла и какое-то
слово, похожее на "отраву" или  что-то  в  этом  духе;  кроме  того,  старик
настойчиво повторял еще  одно  туземное  слово.  Возвращаясь  домой,  я  все
твердил его про себя.
     - Что это значит, "фусси-окки"? - спросил я  Юму,  стараясь  как  можно
точнее выговорить это туземное слово.
     - Сделать мертвым, - сказала она.
     - Что за чертовщина! - сказал я. - Ты когда-нибудь слыхала о том, чтобы
Кейз отравил Джони Эдемса?
     - Так это каждый, каждый знать, - - сказала Юма с оттенком презрения  в
голосе. - Он дать ему белый порошок - скверный белый порошок. Кейз и  сейчас
иметь такой порошок. Кейз угощать тебя джин, ты не пить.
     Разговоры в таком духе я слышал почти на всех островах, и  всегда-то  в
них присутствовал белый порошок, отчего я совсем перестал им верить. Все  же
я отправился к Рэндоллу - поглядеть, нельзя ли разведать чего-нибудь там,  и
увидел Кейза; стоя на пороге, он чистил ружье.
     - Хорошая тут охота? - спросил я.
     - Первый сорт, - сказал он. - В зарослях полно птиц. Вот  если  бы  еще
копры было не меньше, - добавил он, как показалось мне, не без задней мысли,
- но ничего не поделаешь.
     Я  видел,  что  в  лавке  у  них  Черный  Джек  обслуживает   какого-то
покупателя.
     - Но торговля у вас тем не менее идет, как я погляжу, - заметил я.
     - Первый покупатель за последние три недели, - сказал Кейз.
     - Толкуйте, быть того не может! - сказал я. - За три недели? Ну и ну!
     - Если вы мне не верите, - воскликнул он  как-то  уж  очень  горячо,  -
подите на склад, где мы держим копру, сами убедитесь!  Он  наполовину  пуст,
будь я трижды проклят.
     - Это ничего не доказывает, - сказал я. - Я же не знаю, может, вчера он
был и вовсе пуст.
     - Ч