новую даю  вам,  да  любите
друг друга". Право же, только это и спасло меня. Помимо более высоких  своих
достоинств, милосердие зачастую оказывается и весьма благоразумным принципом
- надежной защитой  тому,  кто  им  обладает.  Человек  совершает  убийство,
движимый ревностью,  злобой,  ненавистью,  себялюбием,  гордыней;  но  я  не
слышал,  чтобы  хоть  кого-либо  толкнуло  на   зверское   убийство   святое
милосердие. А следовательно, всем, особенно  же  людям  вспыльчивым,  должно
хотя бы ради собственной  пользы,  если  уж  нет  у  них  более  благородных
побуждений, стремиться к милосердию и добрым делам. Так или иначе, я обуздал
свою ярость, постаравшись объяснить поведение моего  переписчика  как  можно
благожелательнее. Бедный малый, думал я, он не понимает, что  делает;  да  и
жилось ему нелегко, и нельзя с него строго спрашивать.
   Я решил поскорее  заняться  делами  и  этим  придать  себе  хоть  немного
бодрости. Мне все представлялось, что в течение утра, в какое-нибудь  время,
которое он найдет для себя  подходящим,  Бартлби  сам  выберется  из  своего
убежища и начнет передвигаться по направлению к  двери.  Но  нет.  Наступила
половина  первого;  Индюк  уже,  как  водится,  излучал   жар,   опрокидывал
чернильницу и  вообще  буянил;  Кусачка  присмирел  и  стал  отменно  учтив;
Имбирный Пряник жевал румяное яблоко; а Бартлби все  стоял  у  своего  окна,
точно в каком-то забытьи, вперив глаза в глухую стену. Признаться ли?  Этому
трудно поверить, но в тот вечер я ушел из конторы, не сказавши ему больше ни
одного слова.
   В последующие дни я,  когда  выдавалась  свободная  минута,  просматривал
Эдвардса "О воле" и Пристли "О необходимости". Книги  эти  подействовали  на
меня как бальзам. Мало-помалу я проникся убеждением, что все  мои  заботы  и
неприятности, связанные с Бартлби, были суждены мне от века, что  он  послан
мне всемудрым провидением в каких-то таинственных целях,  разгадать  которые
недоступно простому смертному. "Да, Бартлби,  -  думал  я,  -  оставайся  за
своими ширмами, я больше не буду тебе досаждать, ты безобиден и тих, как эти
старые кресла; да что там - я никогда не ощущаю такой тишины, как  когда  ты
здесь. Теперь я хотя бы увидел, почувствовал, постиг, для  чего  я  живу  на
земле.  Я  доволен.  Пусть  другим  достался  более  высокий  удел;  мое  же
предназначение в этой жизни, Бартлби, заключается в том, чтобы отвести  тебе
уголок в конторе на столько времени, сколько ты пожелаешь здесь находиться".
   Я бы, вероятно, так и пребывал в этом возвышенном  и  отрадном  состоянии
духа, если бы мои деловые знакомые, бывавшие у меня в конторе, не стали  мне
навязывать своих непрошеных и негуманных советов. Но ведь частенько  бывает,
что лучшие намерения людей доброжелательных в  конце  концов  разбиваются  о
постоянное противодействие менее великодушных умов. Впрочем, как  подумаешь,
не приходится особенно удивляться тому, что посетители мои  бывали  поражены
странным видом необъяснимого Бартлби и, не подумав, отпускали  на  его  счет
какое-нибудь неприятное  замечание.  Вот,  предположим,  заходит  ко  мне  в
контору адвокат, с которым я веду дела, и, не застав никого, кроме  Бартлби,
пытается у него узнать поточнее, где меня можно найти; а Бартлби  неподвижно
стоит посреди комнаты, как будто и не слыша, что он там болтает. И  адвокат,
полюбовавшись некоторое время на это зрелище, уходит ни с чем. Или,  скажем,
у меня разбирается апелляция.  Комната  полна  юристов  и  свидетелей,  дело
подвигается быстро, и какой-нибудь сильно  занятый  стряпчий,  заметив,  что
Бартлби сидит сложа руки, просит его сбегать в его  (стряпчего)  контору  за
нужными бумагами. Бартлби преспокойно отказывается, однако и  за  работу  не
берется. Стряпчий делает большие глаза и обращается ко мне.  А  что  я  могу
сказать?
   Наконец до меня дошло, что в  кругу  моих  собратьев  под  шумок  ведутся
оживленные пересуды по поводу диковинного создания, которое я держу у себя в
конторе. Это сильно меня обеспокоило. И  когда  мне  пришло  в  голову,  что
Бартлби, возможно, доживет до глубокой старости и так все и будет обретаться
у меня в конторе; и отказывать мне в повиновении; и  ставить  в  тупик  моих
посетителей; и бросать тень на мое доброе имя; и распространять вокруг  себя
уныние; и будет кое-как кормиться на свои  сбережения  (ведь  он  тратит  не
больше пяти центов в  день!);  и,  чего  доброго,  переживет  меня,  да  еще
вздумает притязать на мою контору, ссылаясь на бессменное там проживание,  -
когда эти мрачные мысли стали все более завладевать мною, между тем как  мои
знакомые не уставали чесать языки насчет привидения, которое я у себя держу,
тогда во мне произошла большая перемена. Я решил собраться  с  духом  и  раз
навсегда избавиться от этого невыносимого кошмара.
   Однако, прежде нежели составить какой-нибудь сложный план кампании, я еще
раз сказал Бартлби, что ему следует со мною  расстаться.  Я  очень  серьезно
советовал ему  обдумать  эту  перспективу,  тщательно  и  не  торопясь.  Но,
употребив на размышления три дня, он сообщил  мне,  что  первоначальное  его
решение не изменилось, иначе говоря, что он и сейчас предпочитает остаться у
меня.
   Как же быть? - спросил я себя, застегивая сюртук  на  все  пуговицы.  Что
делать? Как подсказывает мне совесть поступить с этим человеком или, вернее,
призраком? Избавиться от него необходимо, и я это сделаю. Но как? Ты  же  не
выбросишь за  порог  это  беззащитное  создание,  этого  жалкого,  бледного,
безобидного человека? Не унизишься до такой жестокости? Нет, не выброшу,  не
могу. Скорее я позволю ему жить и умереть здесь, а потом замурую его останки
в стене. Так как же ты поступишь? Твои уговоры на него не действуют.  Взятки
он оставляет у тебя на столе, под пресс-папье. В общем, совершенно ясно, что
он предпочитает не покидать тебя.
   В таком случае надо принять строгие, чрезвычайные меры. Как!  Неужели  ты
распорядишься,  чтобы  констебль  взял  его  за   шиворот   и,   безвинного,
препроводил в тюрьму? Да и на каком основании ты стал  бы  этого  требовать?
Бродяжничество? Но разве он бродяга? Это он-то, который не желает сдвинуться
с места, - бродяга, шатун? Ты его потому и хочешь записать в бродяги, что он
не хочет бродяжничать. Это уж совсем глупо. Ну хорошо,  тогда  -  отсутствие
видимых средств к  существованию.  Опять  не  выходит:  ведь  он  несомненно
существует,  а  это  единственное  бесспорное  доказательство  того,  что  у
человека есть к  тому  средства.  Нет,  довольно.  Раз  он  не  желает  меня
покидать, придется мне самому его покинуть. Я сниму другую контору, перееду,
а его предупрежу, что если обнаружу его по новому своему адресу, то поступлю
с ним, как со всяким нарушителем порядка, пойманным в чужих владениях.
   Верный своему намерению, я наутро обратился к нему с такой речью:
   - Мне неудобно, что моя контора так далеко от городской управы; и  воздух
здесь нездоровый. Словом, на будущей неделе я переезжаю, и ваши  услуги  мне
больше не понадобятся. Говорю вам об этом заранее, чтобы вы могли  подыскать
себе другое место.
   Он не ответил, и более ничего не было сказано.
   В назначенный день я нанял людей и подводы, и так как  мебели  в  конторе
было мало, с укладкой справились  быстро.  Все  время,  пока  уносили  вещи,
переписчик стоял за ширмами - я распорядился, чтобы их забрали  в  последнюю
очередь. Но вот и их унесли, сложив, как огромную  папку,  и  в  оголившейся
комнате не осталось ничего, кроме недвижимого Бартлби. Я постоял на  пороге,
глядя  на  него  и  прислушиваясь  к  внутреннему  голосу,  в  чем-то   меня
упрекавшему.
   Потом я вернулся в комнату. Руку я держал в кармане, а  в  сердце  ощущал
непонятный страх.
   - Прощайте,  Бартлби,  я  уезжаю.  Прощайте,  и  уж  да  благословит  вас
как-нибудь бог. Вот, возьмите-ка. - И я сунул ему в руку денег. Но они упали
на пол, и тут я - странно сказать - с болью душевной  расстался  с  тем,  от
кого так мечтал избавиться.
   Устроившись на новом месте, я первые дни держал дверь на запоре и  всякий
раз вздрагивал от шагов на лестнице. Возвращаясь в  контору  после  недолгой
отлучки, я замирал перед дверью и прислушивался, прежде чем поднести ключ  к
замку. Но страхи мои были излишни: Бартлби не показывался.
   Мне уже представлялось, что все идет хорошо, когда однажды ко мне  явился
какой-то взбудораженный незнакомец и спросил, не я ли до  недавнего  времени
имел контору на Уолл-стрит, в доме номер**.
   Сразу почуяв недоброе, я ответил утвердительно.
   - В таком случае, сэр, - продолжал незнакомец, оказавшийся юристом, -  вы
отвечаете за человека, которого там  оставили.  Он  не  желает  переписывать
бумаги, не желает вообще ничего делать; говорит, что предпочтет  отказаться;
и уходить тоже не желает.
   - Очень сожалею, сэр, -  сказал  я  с  притворным  спокойствием,  хотя  и
содрогнувшись в душе, - но, уверяю вас, человек, о котором вы говорите,  для
меня ничто. Он мне не родственник и не состоит у меня в учении, так  что  вы
напрасно считаете меня ответственным за него.
   - Да кто же он такой, прости господи?
   - Не могу вам сказать. Мне о нем ничего не известно. Раньше он  служил  у
меня переписчиком, но теперь я уже давно не пользуюсь его услугами.
   - В таком случае я от него отделаюсь. Всего хорошего, сэр.
   Прошло несколько дней, все было тихо; и  хотя  голос  милосердия  не  раз
подсказывал мне, что  нужно  повидать  бедного  Бартлби,  какое-то  странное
отвращение меня удерживало.
   Теперь я о нем больше не услышу, решил  я  наконец,  когда  миновала  еще
неделя, а никаких новых сведений о Бартлби до меня не дошло. Но на следующий
же день, подходя  к  дверям  своей  конторы,  я  увидел  там  группу  людей,
ожидавших меня и, видимо, чем-то взволнованных.
   - Вот он, вот он идет! - воскликнул тот, что стоял всего ближе, и я узнал
в нем юриста, который ранее приходил ко мне один.
   - Забирайте его, сэр, и притом немедля, - громко заговорил, подступая  ко
мне,  дородный  мужчина  -  владелец  дома  номер**  по  Уолл-стрит.  -  Эти
джентльмены, мои съемщики, не могут больше терпеть такое  положение.  Мистер
Б., - он указал на юриста, - выставил его из своей конторы,  так  теперь  он
бродит по всему дому - днем сидит на лестнице, ночью спит  в  подъезде.  Нам
всем от этого большие неприятности. Клиенты разбегаются. Пошли  разговоры  -
боятся, как бы над ним не учинили  самосуд.  Вы  просто  обязаны  что-нибудь
предпринять, и как можно скорее.
   Перепуганный, я отступил перед  этим  потоком  слов  и,  будь  моя  воля,
заперся бы в своей новой конторе. Напрасно я твердил, что Бартлби  для  меня
чужой человек, так же как и для всех здесь присутствующих. Нет, я  последним
имел к нему какое-то отношение, и мне не уйти от ответа. Опасаясь,  что  имя
мое может  попасть  в  газеты  (как  пригрозил  один  из  моих  разгневанных
посетителей), я подумал немного и наконец сказал, что  если  юрист  позволит
мне поговорить с переписчиком с глазу на глаз  в  его  (юриста)  конторе,  я
сегодня же приложу все усилия к тому,  чтобы  избавить  их  от  предмета  их
жалоб.
   Поднимаясь по знакомой лестнице, я действительно  увидел  Бартлби,  молча
сидящего на перилах площадки.
   - Что вы здесь делаете, Бартлби? - спросил я.
   - Сижу на перилах, - ответил он тихо.
   Я сделал ему знак пройти со мною в контору, и юрист оставил нас одних.
   - Бартлби, - сказал я, - известно ли вам,  что  вы  причиняете  мне  кучу
хлопот, оставаясь в этом доме после того, как я вас рассчитал?
   Он не ответил.
   - Теперь возможно одно из двух: либо  вы  что-то  сделаете,  либо  что-то
сделают с вами. Скажите же мне, чем бы  вы  хотели  заняться?  Хотите  снова
поступить к кому-нибудь в переписчики?
   - Нет, я бы предпочел ничего не менять.
   - Хотите пойти сидельцем в мануфактурную лавку?
   - Там мало свежего воздуха. Нет, сидельцем я не хотел бы; а впрочем,  мне
все равно.
   - Что? - вскричал я. - Да вас на свежий воздух калачом не выманишь!
   - Я предпочел бы не идти в сидельцы, - сказал он,  словно  давая  понять,
что с этим вопросом покончено.
   - А место буфетчика в ресторане вас не  прельщает?  По  крайней  мере  не
утомительно для глаз.
   - Совсем не прельщает. А впрочем, как я уже сказал, мне все равно.
   Необычная словоохотливость его придала мне  мужества.  Я  снова  пошел  в
атаку:
   - Ну, тогда вы, может быть, хотите поездить, получать для  купцов  деньги
по счетам с иногородних покупателей? Это бы вам и для здоровья было полезно.
   - Нет, я предпочел бы что-нибудь другое. - А  что,  если  вам  поехать  в
Европу с каким-нибудь молодым человеком, которому нужен спутник,  -  это  бы
вам подошло?
   - Отнюдь нет. Мне кажется, в этом есть  что-то  неопределенное.  Я  люблю
оставаться на месте. А впрочем, мне все равно.
   - Ну и оставайтесь на месте! - вскричал я, потеряв терпение  и  в  первый
раз за время наших с ним нелегких отношений давая волю своей ярости. -  Если
вы нынче  же  не  уберетесь  из  этого  дома,  я  буду  вынужден...  я...  я
вынужден... сам отсюда уйти, - закончил  я  довольно-таки  глупо,  не  зная,
какой угрозой запугать его и сдвинуть с мертвой точки. Отчаявшись  в  успехе
дальнейших попыток, я уже бросился было к двери, но тут  вспомнил  еще  одну
возможность, мысль о которой и раньше у меня мелькала.
   - Бартлби, - сказал я, вложив в  свой  голос  всю  мягкость,  какая  была
возможна в столь напряженную минуту, - пойдемте ко мне -  не  в  контору,  а
домой, и поживите у меня, пока мы не  спеша  придумаем  для  вас  что-нибудь
подходящее. Ну, пойдемте же прямо сейчас, не откладывая.
   - Нет. Пока я предпочел бы оставить все как есть.
   Я ничего не ответил;  но,  ошеломив  всех  внезапностью  своего  бегства,
ринулся вниз по лестнице и  вон  из  подъезда,  пробежал  по  Уолл-стрит  до
Бродвея и, вскочив в первый попавшийся омнибус, вскоре ушел от погони.
   Стоило мне немного успокоиться, и я понял, что сделал все  возможное  как
по отношению к домовладельцу и его съемщикам, так и по отношению к  Бартлби,
которого из чувства долга и просто из жалости пытался до сих пор оградить от
грубых преследований. Теперь я решил дать себе полный отдых от этих забот  и
треволнений, но это оказалось не так-то легко, хотя совесть меня ни в чем не
упрекала. Я до того боялся, как бы разъяренный домовладелец и доведенные  до
отчаяния съемщики не вздумали  снова  меня  настигнуть,  что,  передав  дела
Кусачке, несколько дней разъезжал в своей карете по северной части города  и
предместьям,  переправлялся  в  Джерси-Сити  и  Хобокен  и   лишь   украдкой
наведывался в Манхэттенвилл и Асторию. Можно сказать, что я прожил эти  дни,
почти не выходя из кареты.
   Когда я  снова  появился  в  конторе,  на  столе  меня  ждало  письмо  от
домовладельца. Я вскрыл его дрожащими руками. Домовладелец сообщал мне,  что
он обратился в полицию и Бартлби препровожден в Гробницу за  бродяжничество.
А поскольку я знаю о нем больше, чем кто бы то  ни  было,  мне  следует  там
побывать и сообщить все известные мне факты. Весть  эта  произвела  на  меня
смешанное впечатление. Сперва я  возмутился,  потом  пришел  к  выводу,  что
возмущаться нечем. Домовладелец, в силу своего  энергического,  решительного
характера, поступил так, как сам я, вероятно, не отважился бы  поступить;  а
между тем при столь необычайных обстоятельствах ничего иного как будто и  не
оставалось.
   Как я узнал  впоследствии,  бедный  переписчик  не  оказал  ни  малейшего
сопротивления, услышав, что его поведут в Гробницу, но подчинился, по своему
обыкновению, молча и безучастно.
   К  нему  присоединилось  несколько  прохожих  -  жалостливых   и   просто
любопытных, - и безмолвная процессия, возглавляемая одним из констеблей рука
об руку с Бартлби, потянулась  по  шумным,  жарким  улицам,  среди  бурлящей
полуденной толпы.
   Получив письмо, я в тот же день поехал в Гробницу, или,  выражаясь  более
правильно, в городскую тюрьму. Я разыскал  нужного  чиновника,  изложил  ему
цель своего приезда, и он подтвердил, что тот, о ком я говорю, действительно
здесь. Тогда я заверил его, что Бартлби - честнейший человек, чудак, пусть и
безответственный, но достойный всяческого сочувствия. Я рассказал  все,  что
мне было известно, и в заключение добавил, что, по моему  мнению,  содержать
его следует возможно менее сурово и в дальнейшем  постараться  смягчить  его
участь, как именно - я, в сущности, и сам не знал. На худой конец, его нужно
поместить в богадельню. Затем я попросил о свидании.
   Поскольку никакого  тяжкого  обвинения  Бартлби  не  было  предъявлено  и
поведения он был спокойного, его не запирали в камере и даже  разрешали  ему
свободно выходить на поросшие травой внутренние тюремные дворики. Здесь я  и
нашел его - он стоял один в самом пустынном дворике,  повернувшись  лицом  к
высокой стене, и мне чудилось, что со всех сторон, из узких тюремных окошек,
на него смотрят глаза убийц и воров.
   - Бартлби!
   - Я вас знаю,  -  сказал  он,  не  оборачиваясь.  -  Я  не  хочу  с  вами
разговаривать.
   - Не моя вина, что вы здесь, Бартлби, - сказал я, уязвленный подозрением,
которое прозвучало в его словах. - А вам здесь, должно быть, не так уж худо.
И доброе имя ваше ничуть не пострадает. Да и не такое уж это  унылое  место,
как можно бы ожидать. Взгляните, вон небо, а вот трава.
   - Я знаю, где нахожусь, - ответил он, но больше не  сказал  ничего,  и  я
оставил его в покое.
   Когда  я  входил  со  двора  в  коридор,  ко  мне  приблизился  дородный,
краснолицый мужчина в фартуке и, ткнув большим пальцем через плечо, спросил:
   - Ваш приятель?
   - Да.
   - Он что, хочет с голоду умереть? Тогда пусть живет на тюремной пище, вот
и все.
   - Кто вы такой? - спросил я, с удивлением услышав  в  этих  стенах  столь
неофициальную речь.
   - Я - кухмистер. Господа, у которых приятели сюда попадают,  платят  мне,
чтобы я кормил этих пташек повкуснее.
   - Это правда? - спросил я, обращаясь к тюремщику.
   Он сказал, что правда.
   - В таком случае, - сказал я, отсыпая кухмистеру в руку немного  серебра,
- я прошу вас отнестись к моему другу с особым вниманием. Давайте ему лучшие
обеды, какие у вас есть. И будьте с ним как можно вежливее.
   - А вы нас познакомьте, ладно? - сказал  кухмистер  с  таким  выражением,
точно ему не терпелось мне показать, как он отменно воспитан.
   Я согласился, полагая, что это будет полезно для переписчика, и,  спросив
у кухмистера, как его фамилия, подошел вместе с ним к Бартлби.
   - Познакомьтесь, Бартлби, это мистер Котлетс; он  может  быть  вам  очень
полезен.
   - К вашим услугам, сэр, к вашим услугам, - заговорил тот,  шевеля  руками
под фартуком и отвешивая низкий поклон. - Надеюсь, вам здесь нравится,  сэр,
- обширное здание, прохладные комнаты, - надеюсь, сэр, вы у  нас  погостите;
постараемся угодить. Разрешите от своего имени и  от  имени  миссис  Котлетс
пригласить вас отобедать с нами?
   - Я предпочту сегодня не обедать, - сказал Бартлби, отворачиваясь. -  Мне
это вредно; я не привык обедать.
   Он медленно отошел в дальний конец дворика и остановился лицом к стене.
   - Это что же такое?  -  произнес  удивленный  кухмистер.  -  Какой-то  он
чудной, а?
   - Кажется, он немного помешан, - сказал я печально.
   - Помешан, говорите? Ну и ну! А я думал, он фальшивомонетчик  из  хорошей
семьи - они всегда этакие бледные и благородного вида.  Очень  я  их  жалею,
сэр, очень жалею. Вы Монро Эдвардса знали? - добавил он умильно и  помолчал.
Потом, соболезнующе положив мне руку на плечо, вздохнул. - Умер от чахотки в
Синг-Синге. Так вы не знали Монро?
   - Нет, среди моих знакомых не было ни одного  фальшивомонетчика.  Но  мне
пора. Позаботьтесь о моем друге. Вы об  этом  не  пожалеете.  Я  еще  к  вам
наведаюсь.
   Спустя несколько дней я опять получил пропуск в Гробницу и  стал  бр