ли  Кусачку.  Поместив
Бартлби за ширмами так  близко  от  себя,  я,  между  прочим,  имел  в  виду
пользоваться его услугами в таких вот пустячных случаях. И  вот  на  третий,
помнится, день его пребывания у  меня,  еще  до  того,  как  возникла  нужда
сличать что-либо им написанное, я, торопясь закончить одно  небольшое  дело,
кликнул Бартлби. Поскольку я спешил и, естественно, ожидал, что  он  немедля
повинуется, я не отрывал глаз от документа, лежавшего передо мной на  столе,
а правую руку с копией протянул вбок,  так,  чтобы  Бартлби,  появившись  из
своего убежища, мог тотчас же схватить бумагу и без  задержки  приступить  к
делу.
   И вот, сидя в этой позе, я окликнул его и быстро  объяснил,  что  мне  от
него нужно, - а именно, проверить со мной небольшой документ. Каково же было
мое удивление, вернее, мой ужас,  когда  Бартлби,  не  двинувшись  с  места,
ответил необыкновенно тихим, ясным голосом:
   - Я бы предпочел отказаться.
   Минуту я сидел молча, как громом пораженный. Потом мне пришло  в  голову,
что я ослышался или что Бартлби меня не понял. Я повторил свое  распоряжение
как можно отчетливее. Но не менее отчетливо прозвучал и прежний ответ:
   - Я бы предпочел отказаться.
   - Предпочли отказаться? - переспросил я и, от волнения встав с  места,  в
два шага пересек комнату. - Что вы мелете? В своем ли вы уме? Я хочу,  чтобы
вы считали со мной этот лист, - вот, держите. - И я сунул ему бумагу.
   - Я бы предпочел отказаться, - повторил он.
   Я пристально посмотрел на него. Худое лицо его  было  невозмутимо;  серые
глаза смотрели спокойно. Ни одна жилка в нем не дрогнула. Будь в его  манере
держаться хоть капля смущения, гнева,  раздражительности  или  нахальства  -
словом, будь в нем хоть что-то по-человечески понятное,  я  бы,  несомненно,
вспылил и велел ему убираться с глаз долой. Но сейчас мне это и в голову  не
пришло - это было бы все равно  как  выгнать  за  дверь  мой  гипсовый  бюст
Цицерона. Я постоял, глядя  на  Бартлби,  который  тем  временем  уже  опять
углубился в переписку, потом вернулся к своему  столу.  Это  очень  странно,
думал я. Как же мне поступить? Однако спешные дела не ждали.  Я  решил  пока
забыть об этом случае и обдумать его на досуге. Я вызвал из  другой  комнаты
Кусачку, и скоро бумага была проверена.
   Спустя  несколько  дней  Бартлби   закончил   переписывание   в   четырех
экземплярах длинного  документа  -  свидетельских  показаний,  которые  я  в
течение недели собирал как член совестного  суда.  Их  нужно  было  сличить.
Тяжба была серьезная, и требовалась сугубая точность.  Подготовив  все,  что
нужно, я вызвал Индюка, Кусачку и Пряника, решив раздать копии моим  четырем
клеркам, а самому читать вслух подлинник. И  вот  Индюк,  Кусачка  и  Пряник
уселись в ряд, каждый со своими бумагами,  а  я  позвал  Бартлби,  чтобы  он
присоединился к этой живописной группе.
   - Бартлби! Поживее, я жду.
   Я услышал, как ножки стула медленно проскребли по голому полу, и  Бартлби
появился у входа в свое убежище.
   - Что нужно? - спросил он тихо.
   - Копии, копии, - отвечал я  нетерпеливо.  -  Сейчас  будем  их  сличать.
Берите. - И я протянул ему четвертый экземпляр.
   - Я бы предпочел отказаться, - сказал он и бесшумно скрылся за ширмы.
   Я превратился в соляной столб. Но, простояв так несколько мгновений возле
моих трех застывших в ожидании  клерков,  я  очнулся,  подошел  к  ширмам  и
пожелал узнать причину столь несуразного поведения.
   - Почему вы упрямитесь?
   - Я бы предпочел отказаться.
   Будь передо мною другой человек, я бы страшно вспылил и без дальних  слов
с позором выставил его вон. Но в Бартлби было что-то,  что  не  только  меня
обезоруживало,  но  странным  образом  смущало  и  трогало.   Я   стал   его
урезонивать.
   - Вы же сами снимали копии, которые мы должны просмотреть.  Это  сбережет
вам время, ведь за один раз будут проверены все четыре. Так всегда делается.
Каждый переписчик обязан участвовать в проверке своей работы. Разве нет? Ну,
что же вы молчите? Отвечайте!
   - Я предпочту отказаться, - ответил он своим нежным голосом.
   У меня было впечатление, что,  пока  я  с  ним  говорил,  он  старательно
обдумывал каждую мою фразу; вполне понимал ее смысл; не мог не согласиться и
с выводом. Но в  то  же  время,  подчиняясь  каким-то  высшим  соображениям,
продолжал твердить свое.
   - Так, значит,  вы  окончательно  решили  не  слушаться  меня,  хотя  мое
требование не противоречит ни заведенному порядку, ни здравому смыслу?
   Он  кратко  дал  мне  понять,  что  я  не  ошибаюсь.  Да,   решение   его
бесповоротно.
   Когда  человек  получает  отпор,  притом  неожиданный  и   до   крайности
неразумный, ему случается усомниться  в  собственной  правоте.  В  мозг  его
закрадывается смутное подозрение, что, как  это  ни  удивительно,  правда  и
разум не на его стороне. И если есть поблизости  беспристрастные  лица,  он,
естественно, обращается к ним, ища подкрепить свое пошатнувшееся суждение.
   - Индюк, - сказал я, - что вы об этом думаете? Разве я не прав?
   - Осмелюсь сказать, сэр, - ответил Индюк с утонченной вежливостью,  -  на
мой взгляд, вы совершенно правы.
   - Кусачка, - сказал я, - а вы что об этом думаете?
   -  Думаю,  что  вышвырнул  бы  его  к  черту.  (Проницательный  читатель,
вероятно, отметит, что, поскольку дело было утром,  ответ  Индюка  прозвучал
вежливо и спокойно, Кусачкин же - весьма раздраженно. Или, возвращаясь к уже
употребленному сравнению, у Кусачки его норов стоял на карауле, а  у  Индюка
уже сменился.)
   - Имбирный Пряник, - сказал я, стремясь завербовать любую поддержку, - ну
а ты что об этом думаешь?
   - Я думаю, сэр, что он маленько  рехнулся,  -  ответил  Имбирный  Пряник,
расплываясь в улыбке.
   - Вы слышали, что здесь было сказано,  -  проговорил  я,  повернувшись  к
ширмам. - Идите сюда и исполняйте свой долг.
   Но он не удостоил  меня  ответом.  Горестное  недоумение  овладело  мною.
Однако и сейчас дело не терпело отлагательства. И я опять решил обдумать эту
загадку когда-нибудь после, на досуге.  Мы  кое-как  приспособились  сличать
копии без Бартлби, хотя Индюк через каждые две-три  страницы  позволял  себе
вполне учтиво заметить, что это непорядок и никуда не  годится,  а  Кусачка,
ерзая на стуле от беспокойства в  животе,  поскрипывал  зубами  и  время  от
времени шипел что-то весьма нелестное по адресу упрямого невежи  за  ширмой.
Что до него (Кусачки), то это он в первый и последний раз выполняет  задаром
чужие обязанности.
   Бартлби же тем временем сидел у себя в келье, слепой и глухой  ко  всему,
кроме собственного своего дела.
   Прошло несколько дней, в  течение  которых  мой  писец  был  занят  новой
объемистой работой. Непонятное его поведение заставило меня  внимательнее  к
нему приглядеться. Я приметил, что он никогда не уходит обедать; более того,
что он вообще никуда не уходит. Я не мог припомнить ни одного случая,  чтобы
он отлучился из конторы. Он был как бессменный часовой в своем углу.  Однако
я замечал, что часов в одиннадцать утра Имбирный Пряник заглядывал за ширмы,
словно его неслышно оттуда поманили, сделав знак, которого я со своего места
не мог увидеть. Затем мальчик  исчезал  из  конторы,  позвякивая  в  кармане
мелочью, и вскоре появлялся вновь с пригоршней имбирных пряников, которые  и
сдавал в келью, получая два пряника за труды.
   Значит, он питается имбирными пряниками, подумал я; никогда по-настоящему
не обедает; как видно, вегетарианец; впрочем, нет, он и  овощей  никогда  не
ест,  не  ест  ничего,  кроме  имбирных  пряников.  И  я  предался  туманным
размышлениям относительно того, как может отразиться  на  существе  человека
диета из одних имбирных пряников. Пряники эти  названы  так  потому,  что  в
состав их входит имбирь, который и придает им  особый  вкус.  Что  же  такое
имбирь? Острый и пряный корень.  Есть  ли  в  Бартлби  что-нибудь  острое  и
пряное?  Отнюдь  нет.  Значит,  имбирь  не  оказывает  на  Бартлби  никакого
действия. Вероятно, он предпочитает, чтобы это было так, а не иначе.
   Ничто  так  не  ожесточает  уважающего  себя  человека,   как   пассивное
сопротивление. Однако если тот, кому оказывают такое сопротивление, не лишен
гуманности, а сопротивляющийся -  личность  вполне  безобидная,  то  первый,
сколько хватит у него терпения, будет милосердно пытаться силою  воображения
представить себе то, что он не может постичь рассудком. Именно так я  обычно
и подходил к Бартлби. "Бедняга! - думал я. - В нем нет коварства. Ясно,  как
день, что дерзость его не преднамеренная.  И  чудит  он  без  всякой  задней
мысли, это сразу видно. Он мне полезен. Я научился с ним ладить. Если я  его
уволю, он, чего доброго, попадет к  менее  снисходительному  хозяину  и  тот
обойдется с ним грубо, прогонит его, быть может, обречет на голодную смерть.
Да.  Мне  представляется  случай  задешево  купить  восхитительное  ощущение
собственной  праведности.  Обласкать  этого  Бартлби,   потворствовать   его
странному упрямству мне почти ничего не стоит, а у меня будет чем при случае
успокоить свою совесть". Но не всегда мне удавалось сохранить такую  ясность
духа. Порою пассивность Бартлби  выводила  меня  из  терпения.  Меня  так  и
подмывало нарочно его раззадорить, вызвать и у него ответную вспышку  гнева.
С тем же успехом я стал бы тщиться выбить пальцами искру из куска  душистого
мыла. Но иногда соблазн бывал слишком велик, и однажды после обеда в конторе
разыгралась следующая сценка.
   - Бартлби, - сказал я, - когда вы кончите переписывать эту бумагу,  мы  с
вами ее сличим.
   - Я бы предпочел отказаться.
   - Что? С вас еще не соскочила эта блажь? Ответа не последовало.
   Я распахнул дверь и воскликнул в сердцах, обращаясь к Индюку и Кусачке:
   - Он опять говорит, что не будет сличать копии. Что вы об  этом  думаете.
Индюк?
   Как уже сказано, время было после полудня. Индюк сидел  раскаленный,  как
медный котел,  от  лысой  его  головы  шел  пар,  руки  ворошили  закапанные
чернилами бумаги.
   - Думаю?! - взревел Индюк. - Я думаю, что вот  зайду  к  нему  сейчас  за
ширмы да поставлю ему фонарь под глазом!
   С этими словами Индюк поднялся и высоко занес сжатый кулак. Он  шагнул  к
двери, готовый привести свою угрозу в исполнение, но я остановил его - я  уж
сам  был  не  рад,  что  так   опрометчиво   разбудил   его   послеобеденную
воинственность.
   - Сядьте, Индюк, - сказал я, - и послушаем, что скажет Кусачка. Что вы об
этом думаете, Кусачка? Разве нет  у  меня  оснований  немедля  дать  Бартлби
расчет?
   - Прошу прощенья, сэр, вам виднее. Я нахожу, что он ведет себя  необычно,
а по отношению к Индюку и ко мне нехорошо. Но возможно,  что  это  каприз  и
скоро обойдется.
   - Ах, вот как! - воскликнул я. - Вы, значит, изменили свое мнение? Теперь
вы отзываетесь о нем очень снисходительно. - Это все пиво! - крикнул  Индюк.
- Вся мягкость от пива: мы  с  Кусачкой  сегодня  вместе  обедали.  Вы  сами
видите, какой я стал мягкий. Ну, поставить ему фонарь?
   - Вы, очевидно, имеете в виду Бартлби? Нет, Индюк, лучше  в  другой  раз.
Прошу вас, уберите кулаки.
   Я затворил дверь и  снова  подошел  к  Бартлби.  Меня  неудержимо  тянуло
испытать судьбу. До смерти хотелось еще раз встретить отпор. Я вспомнил, что
Бартлби никогда не отлучается из конторы.
   - Бартлби, - сказал я, - Имбирный  Пряник  куда-то  ушел.  Будьте  добры,
сходите на почтамт (туда было три минуты ходу) и узнайте, нет  ли  для  меня
писем.
   - Я бы предпочел не ходить.
   - Вы не пойдете?
   - Предпочту не ходить.
   Я, шатаясь, добрел до своего кресла и погрузился  в  задумчивость.  Тупое
упрямство завладело  мною.  Что  бы  еще  такое  придумать,  чтобы  получить
унизительный отказ от этого хилого, нищего призрака? От клерка,  которому  я
плачу  жалованье?  Какую  еще  разумную  просьбу  он  непременно   откажется
выполнить?
   - Бартлби!
   Никакого ответа.
   - Бартлби! (Громче.)
   Никакого ответа.
   - Бартлби! - заорал я.
   Как заправское привидение, согласно всем колдовским законам  появляющееся
по третьему зову, он выглянул из своего убежища.
   - Пойдите в соседнюю комнату и вызовите ко мне Кусачку.
   - Я предпочту отказаться, - ответил он почтительно, с расстановкой и тихо
исчез.
   - Хорошо же, Бартлби, - произнес я сурово и сдержанно, тоном своим  давая
понять, что близок час неотвратимого и ужасного возмездия. В  ту  минуту  я,
кажется, и сам это чувствовал. Но так как  мне  уже  почти  пора  было  идти
обедать, я счел за  лучшее  надеть  шляпу  и  отправиться  домой  в  великой
растерянности и смятении.
   Признаться ли? Кончилось тем, что в  конторе  у  меня  скоро  установился
следующий порядок: бледнолицый молодой  писец  по  имени  Бартлби  имел  там
рабочий стол: он переписывал для меня бумаги за обычную плату - четыре цента
лист (то есть сто слов), но он раз и навсегда был освобожден от  обязанности
проверять им же выполненную работу, каковая обязанность перешла к  Индюку  и
Кусачке, - надо полагать, в награду за их отличные способности; более  того,
вышеназванного Бартлби никогда и никуда не посылали, будь то  даже  с  самым
пустяковым поручением, ибо всем было известно, что,  ежели  и  обратиться  к
нему с покорной о том просьбой,  он  предпочтет  ее  не  выполнить  -  иными
словами, откажется наотрез.
   Время шло, и я почти что примирился с Бартлби. Его  порядочность,  полное
отсутствие легкомыслия, неустанное прилежание (кроме случаев, когда он вдруг
замечтается  о  чем-то  за  своими   ширмами),   его   крайняя   скромность,
неизменность его поведения при любых обстоятельствах -  все  это  заставляло
считать его ценным приобретением для конторы. А главное, он  всегда  был  на
месте: раньше всех являлся по утрам, не уходил весь день, дольше всех  сидел
вечерами. В его честности я почему-то  никогда  не  сомневался.  Я  спокойно
доверял ему самые важные мои документы. Бывало, конечно, что я просто не мог
сдержаться и крепко его распекал: очень уж трудно было постоянно  помнить  о
тех странностях, привилегиях и неслыханных поблажках, которые Бартлби как бы
поставил неписаным условием своего пребывания  у  меня  в  конторе.  Иногда,
желая поскорее покончить  с  каким-нибудь  спешным  делом,  я,  позабывшись,
окликал Бартлби и в резких, торопливых выражениях  просил  его,  к  примеру,
придержать пальцем красную тесьму, которой я обвязывал  пачку  бумаг.  Из-за
ширм, конечно же, раздавался обычный ответ: "Я предпочту отказаться"; и  мог
ли тогда простой смертный, наделенный присущими человеку слабостями, не дать
волю своему возмущению такой строптивостью, таким неразумием! Впрочем, после
каждого полученного мною афронта становилось все менее вероятным, что я  еще
раз проявлю такую забывчивость.
   Здесь следует сказать, что  я,  подобно  большинству  юристов,  снимающих
конторы в битком набитых зданиях, для этого отведенных, имел не один ключ от
своей двери, а несколько. Один находился у женщины, которая жила на  чердаке
и ежедневно подметала и стирала пыль в конторе, а раз в  неделю  мыла  полы.
Второй для удобства был передан Индюку. Третий я сам носил в кармане. У кого
был четвертый - я не знал.
   И вот однажды в воскресенье утром я отправился в церковь Троицы послушать
знаменитого проповедника, а прибыв на Уолл-стрит немного раньше, чем  нужно,
решил ненадолго зайти к себе в контору. Ключ  у  меня,  по  счастью,  был  с
собой, но, вставляя его в замочную скважину, я  обнаружил,  что  она  занята
ключом изнутри. У меня вырвался возглас удивления; и  тут,  к  моему  ужасу,
ключ  повернулся,  из-за  двери  высунулась  тощая  физиономия,  и  Бартлби,
появившийся передо мной  без  сюртука  и  в  сильно  потрепанном  дезабилье,
спокойно сообщил, что он сожалеет, но очень занят и... предпочтет пока  меня
не впускать. Он добавил и еще несколько слов в том смысле, что мне, пожалуй,
стоит два-три раза пройтись  до  угла  и  обратно,  а  к  тому  времени  он,
вероятно, успеет закончить свои дела.
   Потрясающее открытие,  что  Бартлби  расположился  у  меня  в  конторе  в
воскресное утро, его замогильно-беспечный тон в  сочетании  с  твердостью  и
полным самообладанием - все это так странно на меня подействовало, что я тот
же час поплелся прочь от своей двери и  поступил  точно  по  его  указаниям.
Однако нет-нет да и поднимался во мне бессильный ропот против тихой наглости
этого непостижимого писца. В самом деле, именно  его  поразительная  тихость
больше  всего  меня  обезоруживала  и   даже   в   некотором   роде   лишала
самообладания. Ибо я считаю,  что,  если  человек  позволяет  своему  клерку
распоряжаться собой и приказывать ему  покинуть  собственную  контору,  этот
человек поистине лишен  самообладания.  Кроме  того,  меня  сильно  тревожил
вопрос - что мог Бартлби делать у меня в конторе в  воскресенье  утром,  без
сюртука и вообще в таком виде. Неужто тут творятся некрасивые дела? Нет, это
исключено. Заподозрить Бартлби в безнравственности просто немыслимо. Но  чем
же он там занимался? Переписыванием? Опять-таки нет. У  Бартлби  было  много
причуд, но он неукоснительно соблюдал приличия. Ничто не  заставило  бы  его
сесть за рабочий стол  в  состоянии,  близком  к  наготе.  К  тому  же  было
воскресенье. А в Бартлби было что-то, не позволявшее  предположить,  что  он
способен  нарушить  торжественность  этого   дня   какими-нибудь   светскими
занятиями.
   И все же на душе у меня было неспокойно, и тревожное любопытство  владело
мною, когда я наконец вернулся к двери. Без всякой помехи я вставил  ключ  в
замок, отворил дверь и вошел. Бартлби не было видно. Я с опаской  огляделся,
заглянул за ширмы;  было  ясно,  что  он  ушел.  Более  внимательный  осмотр
помещения убедил меня в том, что Бартлби уже давно и  ест,  и  одевается,  и
спит у меня в конторе, притом без тарелок, без зеркала и без кровати. Шаткая
старая кушетка в углу хранила слабый отпечаток длинного,  худого  тела.  Под
столом у Бартлби я обнаружил скатанное одеяло; в давно не топленном камине -
банку с ваксой и щетку; на стуле - жестяной таз, мыло и рваное полотенце;  а
в газете - крошки от имбирных пряников и небольшой кусок сыра.  Да,  подумал
я, нет сомнений, что Бартлби здесь обосновался; устроил себе, можно сказать,
холостую квартиру.  И  тут  же  меня  пронзила  мысль:  о  каком  бесконечно
тоскливом  одиночестве  это  свидетельствует!  Бедность   его   велика.   Но
одиночество - сколь ужасно!  Подумать  только.  По  воскресеньям  Уолл-стрит
безлюдна, как Петра, и каждый вечер она словно вымирает. Самое  это  здание,
где в будние дни кипит работа и жизнь, по ночам дает  приют  только  гулкому
эху, и все  воскресенье  оно  необитаемо.  И  здесь-то  Бартлби  нашел  себе
пристанище; одинокий созерцатель  пустыни,  которая  на  его  памяти  кишела
народом,  -  некий  простодушный  Марий  нашего  века,  предающийся  мрачным
раздумьям на развалинах Карфагена.
   Впервые в жизни меня охватило чувство тягостной, щемящей  печали.  Раньше
мне приходилось испытывать только не лишенную приятности грусть.  Теперь  же
сознание родственной связи с другими людьми невыразимо меня угнетало. Печаль
брата! Ведь мы с Бартлби оба были сынами Адама. Мне вспомнились яркие  шелка
и веселые лица, которые  в  тот  день  праздничной  вереницей,  как  лебеди,
проплывали передо мной по широкой реке Бродвея; и, сопоставляя их с  бледным
моим переписчиком, я думал: "Да, счастье ищет света, поэтому мы считаем, что
мир - веселое место; но нужда и горе прячутся от людских глаз, и поэтому  мы
считаем, что нужды  и  горя  нет".  Эти  горькие  мысли  -  химеры  глупого,
воспаленного мозга  -  привели  к  другим,  более  определенным,  касающимся
странностей Бартлби. Горестные предчувствия сжимали мне сердце. Мне виделось
изможденное тело переписчика,  окутанное  холодным  саваном,  лежащее  среди
чужих, равнодушных людей.
   Внезапно вн