имание мое привлек закрытый стол Бартлби с  торчащим  в  замке
ключом.
   "У  меня  нет  дурных  намерений,  я  не   ищу   удовлетворить   праздное
любопытство, - подумал я. - Кроме того, стол принадлежит  мне  и  содержимое
его также, вот я и загляну в него". Все было в безупречном  порядке,  бумаги
аккуратно сложены.  Ящики  были  глубокие;  я  вытащил  пачки  документов  и
обследовал стол до последнего уголка. В одном из ящиков  я  что-то  нащупал.
Это оказался старый клетчатый платок, тяжелый, связанный узелком. Я развязал
его и убедился, что он служит сберегательной кассой.
   Тут я припомнил, как  много  загадочного  я  уже  отмечал  в  Бартлби.  Я
вспомнил, что он никогда не разговаривает - только отвечает на вопросы; что,
хотя у него бывает свободное время, он никогда ничего не читает, даже газет;
что он подолгу простаивает у своего тусклого окна за ширмами, вперив глаза в
глухую кирпичную стену. Я был уверен, что он никогда не ходит ни в  трактир,
ни в закусочную, а бледное его лицо без слов говорило,  что  он  никогда  не
пьет пива, как Индюк, ни даже чая и кофе, как другие люди. Я  вспомнил,  что
на моей памяти он вообще никуда не ходил, даже на прогулку,  разве  что  вот
сейчас пошел прогуляться; что он не пожелал сообщить  мне,  кто  он,  откуда
приехал и есть ли у него родные; что он, хотя крайне худ и  бледен,  никогда
не жаловался на  здоровье.  А  самое  главное  -  я  вспомнил  присущее  ему
выражение  бессознательной,  вялой...  -  как  бы  это  сказать?   -   вялой
надменности или, вернее, суровой сдержанности, которая и устрашила  меня  до
того, что я покорно сносил его причуды и боялся  попросить  его  о  малейшей
услуге даже тогда, когда по затянувшейся тишине за ширмами  знал  наверняка.
что он стоит, неизвестно о чем задумавшись, вперив глаза в  кирпичную  стену
за окном.
   Я перебирал все это в уме, сопоставлял с только что сделанным  открытием,
что он превратил мою контору в постоянное  свое  жилище  и  местопребывание,
думал и о  болезненной  его  замкнутости;  и  постепенно  во  мне  заговорил
инстинкт самосохранения.  Первыми  моими  чувствами  были  чистая  печаль  и
искренняя жалость: но по мере того как я  все  яснее  представлял  себе,  до
какой степени Бартлби несчастен и  одинок,  печаль  переходила  в  страх,  а
жалость в неприязнь. Как это верно - и как ужасно! - что до известной  черты
чужие муки будят в нас лучшие побуждения;  но  дальше  этой  черты,  в  иных
случаях, дело не идет. И не правы  те,  кто  стал  бы  утверждать,  что  это
объясняется лишь свойственным человеку себялюбием. Скорее это проистекает от
сознания, что ты бессилен излечить слишком далеко зашедший  недуг.  Человеку
чувствительному жалость, которую он испытывает, нередко  причиняет  боль.  И
когда наконец становится ясно,  что  жалостью  не  поможешь,  здравый  смысл
приказывает вырвать ее из сердца. Все увиденное мною в то утро убедило меня,
что  мой  переписчик  -  жертва   врожденного   и   неизлечимого   душевного
расстройства. Я мог подать ему милостыню; но тело его не страдало - мучилась
его душа, а душа его была для меня недосягаема.
   В то утро я, вопреки своему намерению, так и не попал в  церковь  Троицы.
После того, что я видел, мне было  как-то  не  до  церкви.  Я  пошел  домой,
раздумывая о том, что мне делать с Бартлби. Наконец я порешил так:  утром  я
спокойно задам ему несколько вопросов касательно его прошлого и  т.  п.;  но
буде он откажется откровенно на них ответить (а я полагал, что он предпочтет
отказаться), дам ему двадцать долларов сверх  того,  что  я  ему  должен  за
работу, и скажу, что более не нуждаюсь в его услугах, но  что  если  я  могу
как-нибудь иначе ему помочь, я с радостью это сделаю; в частности,  если  он
хочет вернуться к себе на родину, где бы это ни было, я  охотно  оплачу  ему
проезд.  Более  того,  если  он,  приехав  домой,  окажется   в   стесненных
обстоятельствах, пусть только напишет мне, и я тотчас откликнусь.
   Настало следующее утро.
   - Бартлби, - ласково сказал я, глядя на ширмы.
   Ответа не последовало.
   - Бартлби, - сказал я еще ласковее, - подите сюда. Я не собираюсь просить
вас ни о чем, чего вы предпочли бы не делать, я просто хочу  побеседовать  с
вами.
   Тогда он бесшумно выдвинулся из-за ширм.
   - Скажите мне, Бартлби, где вы родились?
   - Я предпочел бы не говорить.
   - Вы мне ничего не хотите о себе рассказать?
   - Предпочел бы не рассказывать.
   - Но чем вы объясняете такое нежелание говорить со мною?  Ведь  я  к  вам
хорошо отношусь.
   Пока я говорил, он не смотрел на меня, - взгляд его был прикован к  бюсту
Цицерона, стоявшему за моей спиной, дюймов на шесть выше моей головы.
   - Какой же будет ваш ответ,  Бартлби?  -  спросил  я,  переждав  довольно
продолжительное время, в течение которого лицо его  оставалось  неподвижным,
только по тонким бескровным губам пробегала едва заметная дрожь.
   - Пока я предпочел бы не давать ответа, - сказал  он  и  скрылся  в  свое
убежище.
   Пусть это было слабостью, но, признаюсь, в этот раз его тон уязвил  меня.
Мало того, что в нем сквозило холодное  высокомерие  -  такое  упорство  уже
граничило с неблагодарностью: ведь нельзя отрицать, что  я  был  к  нему  до
крайности снисходителен.
   И снова я сидел, соображая, как быть. Хоть и очень  меня  раздражало  его
поведение, хоть я и шел в контору с твердым решением рассчитать его,  однако
же какое-то суеверное чувство меня удерживало, какой-то голос твердил, что я
буду последним  злодеем,  если  посмею  хоть  словом  обидеть  этого  самого
несчастного на свете человека. Наконец, с  шумом  вдвинув  стул  к  нему  за
ширму, я сел и сказал:
   - Ну хорошо, Бартлби, можете не рассказывать мне о своей жизни. Но  прошу
вас  как  друг,  подчиняйтесь  вы  порядку,  заведенному  в  этой   конторе.
Пообещайте, что завтра  или  послезавтра  будете  вместе  со  всеми  сличать
бумаги,  короче  говоря,  что  через   день-другой   проявите   хоть   каплю
благоразумия. Ну же, Бартлби, обещайте!
   - Пока я предпочел бы  не  проявлять  капли  благоразумия,  -  последовал
тихий, замогильный ответ.
   В эту самую минуту дверь отворилась, и вошел Кусачка. Он явно не выспался
- как видно, несварение желудка мучило его ночью больше обычного.  Последние
слова Бартлби донеслись до его слуха.
   - Предпочел бы, говоришь? - прошипел он. - Уж я бы его предпочел, сэр,  -
обратился он ко мне, - я бы его предпочел, я бы ему,  ослу  упрямому,  такое
оказал предпочтение... Чего он еще предпочитает не делать, сэр?
   Бартлби и бровью не повел.
   - Мистер Кусачка, - сказал я, - я бы  предпочел,  чтобы  вы  пока  отсюда
ушли.
   В последнее время я стал ловить себя на том,  что  употребляю  это  слово
"предпочитать" по всякому поводу, даже и не вполне подходящему. И я трепетал
при мысли,  что  общение  с  переписчиком  уже  успело  отразиться  на  моем
рассудке. Не последует ли за этим и  более  серьезное  помрачение  ума?  Это
опасение отчасти и заставило меня решиться на крутые меры.
   Только что Кусачка с весьма кислой и расстроенной миной исчез  в  дверях,
как подошел Индюк, услужливый и смирный.
   - Осмелюсь сказать, сэр, - начал он, - я тут вчера думал  об  этом  самом
Бартлби и надумал, что если б он только предпочел каждый  день  выпивать  по
кварте доброго эля, это, наверное, пошло бы  ему  на  пользу  и  помогло  бы
проверять бумаги.
   - Значит, и вы подхватили это слово, - сказал я не без легкой тревоги.
   - Осмелюсь спросить: какое слово, сэр?  -  заговорил  Индюк,  почтительно
протискиваясь в узкое пространство за ширмами и так  прижав  меня,  что  мне
поневоле пришлось толкнуть плечом Бартлби. - Какое слово, сэр?
   - Я бы предпочел, чтобы меня оставили здесь  одного,  -  сказал  Бартлби,
словно оскорбленный нашим вторжением.
   - Вот это самое слово. Индюк, - сказал я.
   - А-а, "предпочел"? Да, да, чудное слово. Я-то его никогда не употребляю.
Так вот, сэр, я и говорю, если б он только предпочел...
   - Индюк, - перебил я, - будьте добры выйти отсюда.
   - Слушаю, сэр, конечно, если  вы  так  предпочитаете.  Когда  он  отворил
дверь, Кусачка увидел меня со своего места и спросил, как  я  предпочитаю  -
чтобы он переписал такой-то документ на голубой бумаге или на  белой.  Слово
"предпочитаю" он произнес без всякого озорства или подчеркивания. Ясно было,
что оно слетело у него с языка само собой. Нет, подумал я,  пора  избавиться
от сумасшедшего, который и мне, и моим клеркам уже свихнул если не мозги, то
язык. Но я почел за лучшее не сразу сообщать ему об отставке.
   На следующий день я заметил, что Бартлби ничего не делает,  а  все  время
стоит у окна, вперившись в глухую стену. На мой вопрос, почему он не  пишет,
он ответил, что решил больше не писать.
   - Что такое? - воскликнул я. - Что вы еще придумали? Больше не писать?
   - Не писать.
   - А по какой причине?
   - Разве вы сами не видите причину? - сказал он равнодушно.
   Я внимательно посмотрел на него и заметил, что глаза у него  мутные,  без
блеска. Меня осенила догадка, что работа у темного  окна,  да  еще  при  том
беспримерном усердии, какое проявлял он в первые недели, плохо отразилась на
его зрении.
   Я был растроган. Я сказал ему какие-то слова утешения, дал понять, что он
правильно сделает, если на время воздержится от переписывания,  и  советовал
воспользоваться передышкой и побольше бывать на воздухе.  Этому  совету  он,
впрочем, не последовал. Спустя немного дней, когда мне потребовалось  срочно
отправить по почте несколько писем, а другие мои клерки уже ушли, я подумал,
что раз  Бартлби  решительно  нечего  делать,  он,  конечно  же,  не  станет
упорствовать, как обычно, а снесет эти письма на почтамт. Но  он  отказался.
Волей-неволей пришлось мне идти самому.
   Прошло еще несколько дней. Лучше ли стало у Бартлби с глазами или нет,  я
не знал. Мне казалось, что получше. Но когда я спросил его, так ли  это,  он
не соизволил ответить. Писать он, во всяком случае, не писал  и  наконец  на
мои настойчивые вопросы сообщил мне,  что  навсегда  покончил  с  перепиской
бумаг.
   - Что? - воскликнул я. - А если зрение  у  вас  совсем  восстановится,  -
будет лучше, чем раньше, - вы и тогда не станете работать?
   - Я покончил с перепиской, -  сказал  он  и  отвернулся.  По-прежнему  он
никуда не трогался из моей конторы. Более того,  он  как  будто  еще  крепче
прирос к ней. Что было делать? Работать он не желал, так чего ради было  ему
здесь оставаться?  Он,  попросту  говоря,  стал  жерновом  у  меня  на  шее,
бесполезным, как ожерелье, и достаточно обременительным. И все же  мне  было
жаль его. Я не отступлю от правды, если скажу, что  я  за  него  тревожился.
Назови он хоть одного своего родственника или друга, я  немедля  написал  бы
им, настаивая,  чтобы  они  поместили  беднягу  в  какой-нибудь  приют.  Но,
по-видимому, он был один, совершенно один на свете. Обломок крушения посреди
океана. В конце концов требования дела перевесили все остальные соображения.
Я как мог деликатнее сказал Бартлби, что через шесть дней он должен  во  что
бы то ни стало покинуть контору. Я предупредил его, чтобы он  за  это  время
подыскал себе другое жилище. Я предложил помочь ему  в  этом,  если  он  сам
предпримет хотя бы первый шаг.
   - И когда мы будем расставаться, Бартлби, - добавил я, - уж я  позабочусь
о том, чтобы не оставить вас на мели. Помните: шесть дней, считая  от  этого
часа.
   Когда истекло назначенное время, я заглянул за ширмы - и что же?  Бартлби
был там.
   Я застегнул сюртук, приосанился, медленно подошел к нему, тронул  его  за
плечо и сказал:
   - Время пришло. Вам нужно уходить отсюда. Мне вас жаль.  Вот  деньги.  Но
вам нужно уйти.
   - Я бы предпочел не уходить, - отвечал он, все еще стоя спиной ко мне.
   - Нужно.
   Он промолчал.
   Я уже говорил, что я был глубоко убежден в честности этого  человека.  Не
раз он возвращал мне монеты и в двадцать пять и в пятьдесят центов,  которые
мне случалось обронить, - я бываю очень  беспечен  в  обращении  с  мелочью.
Поэтому никого не должно удивить то, что произошло дальше.
   - Бартлби, - сказал я, - за работу я вам должен  двенадцать  долларов.  Я
даю вам тридцать два: остальные двадцать тоже ваши. Вот,  возьмите.  -  И  я
протянул ему деньги.
   Но он не пошевелился.
   . - Тогда  я  их  оставляю  здесь.  -  Я  положил  деньги  на  стол,  под
пресс-папье. Потом, взяв шляпу и трость, направился к двери и уже  с  порога
добавил спокойно:- Когда вы унесете  отсюда  свое  имущество,  Бартлби,  вы,
конечно, запрете дверь - ведь в конторе  больше  никого  не  осталось  -  и,
будьте добры, суньте ключ под коврик, чтобы я утром мог его гам найти. Мы  с
вами больше не увидимся. Значит, прощайте. Если там, где вы поселитесь,  вам
понадобится моя  помощь,  непременно  дайте  мне  знать  письмом.  Прощайте,
Бартлби, желаю вам всего хорошего.
   Но он не ответил ни слова. Как последняя  колонна  разрушенного  временем
храма, он стоял, немой и одинокий, посреди опустевшей комнаты.
   В задумчивости я шел домой, и постепенно самодовольство победило  во  мне
жалость. Я похвалил себя за то, как искусно  сумел  отделаться  от  Бартлби.
Именно искусно, всякий непредубежденный человек должен с  этим  согласиться.
Вся прелесть моего образа действий заключалась в полнейшем спокойствии. Я не
пускал в ход ни грубого запугивания, ни бравады, ни  желчных  назиданий;  не
шагал взад-вперед по комнате, резко выкрикивая,  чтобы  Бартлби  выкатывался
прочь со своими нищенскими пожитками. Ничего подобного.  Вместо  того  чтобы
громко приказать Бартлби уйти - так сделал бы человек более низкого разбора,
- я взял за предпосылку, что уйти ему  необходимо;  и  на  этой  предпосылке
построил все, что имел ему сказать.  Чем  больше  я  думал  о  своем  образе
действий, тем больше им восхищался.
   Однако же,  проснувшись  наутро,  я  ощутил  кое-какие  сомнения,  словно
самодовольство мое развеялось вместе со сном. Всего трезвее и  хладнокровнее
человек рассуждает по утрам, когда только что проснется. Мой образ  действий
показался мне все таким же безупречным... но лишь в  теории.  Вся  загвоздка
была в том, что из  него  получится  на  практике.  Взять  уход  Бартлби  за
предпосылку было, конечно, блестящей мыслью; однако ведь предпосылка-то  эта
была моя, а не Бартлби. Главное заключалось не в том, предположил ли я,  что
он уйдет, а в том, предпочтет ли  он  это  сделать.  Предпочтения  для  него
значили больше, чем предпосылки.
   После завтрака я пошел в контору, по дороге взвешивая все  доводы  pro  и
contra[*За и против (лат.)]. То мне казалось, что ничего из  моей  затеи  не
вышло и я, как всегда, застану Бартлби в конторе, в следующую минуту  я  был
уверен, что стул его окажется пуст. Так я и бросался из  одной  крайности  в
другую. На углу Бродвея и Кэнэл-стрит я увидел  взволнованную  кучку  людей,
серьезно что-то обсуждавших.
   - Пари держу, что нет, - услышал я, проходя мимо.
   - Что он не уйдет? - сказал я. - Пари. Ставьте деньги.
   Я и сам уже потянулся было в карман за деньгами,  когда  вдруг  вспомнил,
что сегодня - день выборов. Слова, мною услышанные, относились не к Бартлби,
а к шансам какого-то кандидата на пост мэра. Я же, в своей одержимости одной
мыслью, вообразил, как видно, что весь Бродвей разделяет мою тревогу и занят
тем же вопросом, что и я. Я пошел дальше, благодаря  судьбу  за  то,  что  в
уличном шуме моя рассеянность осталась незамеченной.
   В тот день я нарочно вышел из дому раньше обычного. У  дверей  конторы  я
прислушался. Все было тихо. Как видно, Бартлби ушел.  Я  попробовал  дверную
ручку - заперто. Да, мой образ действий оправдал себя на славу - видно, он и
в самом деле скрылся. Но к торжеству моему примешивалась грусть: я уже почти
жалел о своей блестящей удаче. Разыскивая под ковриком ключ, который Бартлби
должен был там оставить, я нечаянно стукнул коленом о дверь, и  в  ответ  на
этот стук до меня донесся голос:
   - Обождите, я занят.
   Это был Бартлби.
   Я  окаменел.  Секунду  я  стоял,  уподобившись  тому  человеку,  которого
когда-то давно, в безоблачный летний день, убило молнией в Виргинии: убило в
окне его собственного дома, где  он  стоял  в  тот  душный  день,  покуривая
трубку, и так и продолжал стоять, пока к нему не притронулись, а тогда упал.
   - Не ушел! - пробормотал я наконец. И,  снова  повинуясь  тому  странному
влиянию, которое имел на меня этот непостижимый переписчик и от  которого  я
не мог вполне  освободиться,  как  бы  оно  меня  ни  стесняло,  я  медленно
спустился по лестнице и пошел до угла и обратно, раздумывая о  том,  что  же
мне предпринять в этих неслыханных обстоятельствах. Просто вытолкать Бартлби
за дверь я не мог; выгнать его, осыпая бранью, считал для себя неприемлемым;
звать полицию не хотелось.  Но  допустить,  чтобы  этот  выходец  из  могилы
торжествовал надо мною победу - нет, так тоже не  годится.  Что  же  делать?
Или,  если  сделать  ничего  нельзя,  не  выручит  ли   какая-нибудь   новая
предпосылка? Да, как раньше я наперед предположил, что  Бартлби  уйдет,  так
теперь можно предположить задним числом, что он уже ушел. Действуя  согласно
этой предпосылке, я могу войти в контору так, словно очень спешу, и,  сделав
вид, будто не вижу Бартлби, налететь прямо на него, точно он не  человек,  а
пустое место. Такой поступок, несомненно, возымеет действие. Едва ли Бартлби
устоит против столь  ощутительного  применения  методы  предпосылок.  Но  по
некотором размышлении успех этой затеи показался мне сомнительным. Я  решил,
что лучше будет еще раз с ним поговорить.
   - Бартлби, - сказал я, входя в контору с видом спокойным и строгим,  -  я
очень вами недоволен. Я обижен, Бартлби. Этого  я  от  вас  не  ожидал.  Мне
казалось, что у вас благородная натура и что в  любом  затруднительном  деле
для вас достаточно мягкого намека, короче -  предпосылки.  Но  я  вижу,  что
заблуждался. О, - добавил я, невольно вздрогнув, - вы даже  не  притронулись
еще к деньгам. - И я указал на стол, где оставил их накануне вечером.
   Он не ответил.
   - Уйдете вы от меня или нет? - спросил я, внезапно вспылив и подступая  к
нему.
   - Я бы предпочел не уходить от вас, - отвечал  он,  мягко  выделив  слово
"не".
   - Какое право вы имеете здесь оставаться? Вы что, оплачиваете  помещение?
Платите за меня налоги? Или, может быть, все это - ваша собственность?
   Он не ответил.
   - Готовы вы сейчас же сесть за работу? Глаза у вас поправились? Можете вы
переписать мне небольшой документ? Или сличить со мной несколько строк?  Или
сходить на почтамт? Короче говоря, готовы ли вы  хоть  чем-нибудь  оправдать
свое упорное нежелание выселиться отсюда?
   Он молча удалился за ширмы.
   Гнев и обида во мне достигли такого накала, что я решил, из благоразумия,
воздержаться от  дальнейших  препирательств.  Мы  с  Бартлби  были  одни.  Я
вспомнил трагедию злополучного  Адамса  и  еще  более  злополучного  Кольта,
разыгравшуюся в пустой конторе последнего; и как  бедный  Кольт,  доведенный
Адамсом до белого каления, не сумел вовремя сдержать свой безумный  гнев  и,
не помня себя, совершил роковой поступок, о котором  впоследствии  никто  не
сокрушался больше, чем он сам, его совершивший. Размышляя об этом случае,  я
часто думал, что, случись их ссора на людной улице или в частном  доме,  она
не кончилась бы столь прискорбно. То обстоятельство, что  они  были  одни  в
пустой конторе, на верхнем этаже, в здании, не освященном согревающими  душу
напоминаниями о домашнем очаге, - и контора-то наверняка  была  без  ковров,
голая и пыльная, - именно это, я полагаю, содействовало взрыву слепой ярости
у злосчастного Кольта.
   И вот, когда я почувствовал, что и во мне воспылал гневом  древний  Адам,
искушая меня поднять руку на Бартлби, я схватился с ним и поборол его.  Как?
Да просто вспомнив божественные слова: "Заповедь