л капитан  Вир.  -  Встань  снаружи  и
никого не впускай. А теперь, каптенармус, повтори этому матросу все, что  ты
сообщил мне о нем.
   Затем он отступил на шаг и приготовился внимательно наблюдать  за  лицами
обоих.
   Клэггерт почти вплотную приблизился к Билли со спокойной  неторопливостью
психиатра, который в каком-нибудь публичном месте замечает, что  у  больного
вот-вот начнется припадок, и, устремив на него гипнотический взгляд, коротко
изложил свои обвинения.
   Билли понял его не сразу. А когда понял, его золотисто-розовые щеки стали
белыми, как у прокаженного. Он стоял, пригвожденный к месту, словно чувствуя
во рту жестокий кляп. А глаза обвинителя, по-прежнему впивавшиеся  в  лазурь
его широко раскрывшихся глаз, вдруг  непонятным  образом  преобразились:  их
обычный  глубокий  фиалковый  тон  помутнел,  стал  грязновато-лиловым.  Эти
светильники  человеческого  разума  вдруг  утратили   все   человеческое   и
студенисто выпучились, точно уродливые органы  зрения  еще  неведомых  науке
обитателей морских глубин.
   Первый гипнотический взгляд только парализовал, последний был как  жадный
рывок электрического ската.
   - Говори же, любезный! - сказал капитан  Вир,  обращаясь  к  окаменевшему
фор-марсовому, чей вид поразил его даже больше, чем вид Клэггерта. -  Говори
же, докажи свою невиновность!
   Но Билли ответил на этот призыв лишь непонятными конвульсивными жестами и
хрипом. Подобное обвинение, столь внезапно обрушенное на неопытного юношу, а
может быть, и ужас перед обвинителем связали ему язык, стократно усилили его
нервическую немоту. Судорога сжала  ему  горло,  он  всем  телом  устремился
вперед в тщетном усилии заговорить, опровергнуть навет, и от этого его  лицо
приобрело выражение, какое, наверное, могло исказить черты преступившей обет
весталки, когда ее погребали заживо и начиналась агония удушья.
   Капитан Вир, разумеется, не знал, что Билли в минуты  душевного  волнения
теряет дар речи, но тотчас же об этом догадался, ибо лицо и вся  поза  Билли
живо напомнили ему, как его школьный товарищ, умный и способный мальчик, был
однажды вот так же  поражен  внезапной  немотой,  когда,  поспешно  опережая
остальных, вскочил с места, чтобы ответить  на  вопрос  учителя.  Подойдя  к
молодому матросу, он положил руку ему на плечо и ласково проговорил:
   - Не торопись, мой милый. Успокойся. Не торопись.
   Однако вопреки намерениям капитана эти слова и  отеческий  тон,  которыми
они были произнесены и который, несомненно, проник  в  самое  сердце  Билли,
только понудили его усугубить  усилия,  и  без  того  отчаянные,  что  вовсе
замкнуло его уста, и черты его изобразили такую муку,  какую  можно  увидеть
только у распятого. В следующий миг его правая рука  взметнулась,  как  язык
пламени, вырывающийся из жерла пушки в ночном сражении, и Клэггерт рухнул на
пол. То ли рассчитанно, то ли из-за высокого роста  юного  силача,  но  удар
пришелся прямо в лоб каптенармуса, столь красивый и мудрый на вид, а  потому
он опрокинулся навзничь всем телом, словно тяжелая доска, которую перед этим
поставили стоймя. Судорожный вздох, еще один, и он застыл в неподвижности.
   - Злосчастный! - произнес капитан Вир  тихо,  почти  шепотом.  -  Что  ты
наделал! Но помоги же мне.
   Вместе они приподняли распростертое тело за плечи и придали  ему  сидячую
позу. Худое туловище подчинилось их усилиям легко, но вяло.  Они  как  будто
сгибали мертвую змею. Тогда они вновь  опустили  его  на  пол.  Капитан  Вир
выпрямился, прикрывая лицо ладонью. Внешне он казался столь же невозмутимым,
как бездыханный труп у его ног. Раздумывал ли он над случившимся, взвешивая,
что следует сделать, и не только сию минуту, но и потом? Он  медленно  отнял
ладонь от лица, и впечатление было такое, будто затмившаяся  луна  появилась
из тени совсем не похожей на ту, какой она в эту тень погрузилась. Отцовская
доброта, с какой он до сих пор обращался с Билли,  сменилась  начальственной
суровостью. Он строго показал фор-марсовому  на  дверь  одного  из  кормовых
салонов и велел ему оставаться там впредь до дальнейших распоряжений.  Билли
выполнил этот приказ в покорном молчании. Затем, подойдя к той двери  каюты,
которая  выходила  на  квартердек,  капитан  Вир  сказал  стоявшему  снаружи
часовому:
   - Передай кому-нибудь, чтобы ко мне прислали Альберта.
   Когда вестовой явился, капитан, заслонив  от  него  неподвижное  тело  на
полу, приказал:
   - Альберт, попроси ко мне врача. А сам не возвращайся,  пока  я  тебя  не
позову.
   Когда  в   дверях   появился   врач   (человек   опытный,   спокойный   и
уравновешенный, которого, казалось, ничто не могло бы изумить), капитан  Вир
пошел к нему навстречу, опять заслонив Клэггерта, на  сей  раз  нечаянно,  и
сказал, прервав официальное приветствие:
   - Довольно, посмотрите скорее, что с ним.
   И он указал на распростертую фигуру.
   Как ни умел врач владеть собой, он не  смог  скрыть  удивления  при  этом
нежданном зрелище. Лицо  Клэггерта,  всегда  бледное,  казалось  сейчас  еще
белее, потому что изо рта и уха у него сочилась густая черная  кровь.  Врачу
было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что перед ним - мертвец.
   - Значит, это верно? - сказал капитан Вир, не спускавший с него глаз. - Я
и сам так думал. Но все-таки убедитесь.
   Проверка только подтвердила первое заключение врача, который, покончив  с
ней, поглядел на своего начальника вопросительно и  озабоченно.  Но  капитан
Вир стоял недвижно, прижимая руку ко  лбу.  Внезапно  он  схватил  врача  за
локоть и, указывая на труп, воскликнул:
   - Свершился суд божий, как над Ананией. Взгляните!
   Врач, пораженный столь бурным волнением,  какого  он  никогда  прежде  не
наблюдал у командира  "Неустрашимого",  и  все  еще  ничего  не  понимающий,
предпочел благоразумно промолчать и только недоуменно смотрел  на  капитана,
словно спрашивая, что могло привести к подобной трагедии.
   Однако тот вновь застыл,  погрузившись  в  раздумье.  Затем  вздрогнул  и
воскликнул с еще большим возбуждением:
   - Сражен ангелом господним. И тем не менее ангела должно повесить!
   Эти  бессвязные  восклицания,  совершенно  не  понятные  врачу,   который
по-прежнему  пребывал  в  полном  неведении  относительно   предшествовавших
событий, чрезвычайно его смутили и даже испугали. Однако  тут  капитан  Вир,
несколько опомнившись, уже более спокойно сообщил ему в кратких словах,  что
произошло.
   - Но к делу, - заключил он. - Помогите мне перенести его (он подразумевал
труп) вон туда. - И он указал на  второй  салон,  напротив  того,  где  ждал
фор-марсовый.
   Врач беспрекословно повиновался, хотя  эта  просьба,  свидетельствовавшая
как будто о желании сохранить случившееся в тайне, показалась ему странной и
опять вызвала у него боязливое смущение.
   - А теперь идите, - сказал капитан Вир уже почти обычным своим голосом. -
Я незамедлительно соберу  военный  суд.  Сообщите  лейтенантам  о  том,  что
произошло. А  также  мистеру  Мортону  (это  был  начальник  отряда  морской
пехоты). И предупредите их, чтобы они молчали.
   Врач вышел из каюты полный тревоги и дурных предчувствий. Уж не помешался
ли капитан Вир? Или это - всего лишь сильное, но краткое волнение, вызванное
столь  странным   и   неожиданным   происшествием?   Созыв   военного   суда
представлялся врачу неблагоразумным, если не сказать больше. По его  мнению.
Билли Бадда следовало посадить под арест и  отложить  разбирательство  столь
необычайного дела до того времени, когда они вернутся  к  эскадре,  а  тогда
передать его на усмотрение адмирала. Он  никак  не  мог  забыть  непривычную
взволнованность  капитана  Вира  и  возбужденные   восклицания,   столь   не
вязавшиеся с его  обычной  манерой  держаться.  Или  все-таки  причиной  тут
безумие? Но если и так, доказать это было бы непросто. Что  же  ему  делать?
Трудно придумать более щекотливое положение, чем положение офицера,  который
подозревает, что его начальник если и не совсем сошел с  ума,  то  несколько
повредился  в  рассудке.  Попытка  возражать  ему  была  бы   дерзостью,   а
неисполнение его приказов означало бы открытый мятеж.  Поэтому  он  выполнил
распоряжение капитана Вира и сообщил  о  случившемся  лейтенантам,  а  также
начальнику морской пехоты, ничего не сказав  им  о  том,  в  каком  тот  был
состоянии. И все-таки они смотрели на него с озабоченным недоумением. Как  и
он сам, они, по-видимому, полагали,  что  такое  дело  следует  передать  на
усмотрение адмирала.
   Кто, глядя на радугу, способен  указать  точную  границу,  где  кончаются
синие тона и начинаются оранжевые? Мы ясно видим  различие  цветов,  но  где
все-таки один сменяет  другой?  Вот  так  же  обстоит  дело  и  с  болезнями
рассудка. Когда безумие вполне овладело человеком, все ясно. Но  когда  речь
идет о менее явных признаках, мало кто возьмется  провести  разграничивающую
черту, хотя кое-какие эксперты-профессионалы и не откажутся сделать  это  за
приличный гонорар. Ведь всегда находятся люди, которые за  деньги  возьмутся
сделать что угодно. Другими словами, порой нет средства  определить,  здоров
ли человек душевно, или к нему уже подкрадывается болезнь.
   Оказался ли капитан Вир, как заключил врач, невольной жертвой  внезапного
безумия или нет, читатель должен будет решить сам, довольствуясь тем светом,
который может бросить на этот вопрос наше дальнейшее повествование.
 
   XVIII
   Описанное злополучное событие не могло бы случиться в более  неподходящее
время. Ибо оно произошло слишком скоро после подавления двух мятежей,  в  те
трудные для морских властей дни,  когда  от  каждого  английского  командира
требовалось одновременное проявление двух  качеств,  причем  таких,  которые
сочетаются далеко не просто,  -  благоразумной  осторожности  и  неколебимой
строгости. И в довершение всего само это дело заключало в  себе  критическое
противоречие.
   Прихотливая  игра  обстоятельств,  предшествовавших   и   сопутствовавших
трагедии на борту  "Неустрашимого",  а  также  требования  военных  законов,
согласно с которыми ее предстояло судить, привели к тому, что невиновность и
вина, олицетворенные в Клэггерте и Билли Бадде, по сути, поменялись местами.
   С юридической  точки  зрения  видимой  жертвой  был  тот,  кто  стремился
злонамеренно погубить ни в чем не повинного человека,  а  ответный  поступок
этого последнего согласно с  морским  уставом  составлял  тягчайшее  военное
преступление. Более того. Чем яснее проявлялось  в  этом  деле  столкновение
истинной  правоты  и  неправоты,  тем  горше   становилась   ответственность
добросовестного морского командира, уполномоченного решать его, исходя  лишь
из узко-юридических принципов.
   Неудивительно, что капитан "Неустрашимого", при  обычных  обстоятельствах
человек менее всего  склонный  к  колебаниям,  в  данном  случае  готов  был
поставить осмотрительность даже выше, чем быстроту действий,  которую  также
почитал необходимой.  Ввиду  всех  обстоятельств  он  полагал,  что  следует
избегать какой бы то ни было огласки не  только  до  тех  пор,  пока  он  не
обдумает во всех подробностях, как и что следует предпринять, но  и  до  той
самой минуты, когда настанет пора привести в исполнение заключительную меру.
Быть может, в этом он заблуждался, а  быть  может,  нет.  Верно,  во  всяком
случае, одно: впоследствии многие  офицеры  в  частных  беседах  высказывали
осуждение по его адресу - впрочем, его друзья и с особенным пылом его  кузен
Джек Дентон объясняли это профессиональной завистью, которую подобные  зоилы
испытывали к Звездному Виру. Правда, кое-какая почва для  неблагожелательных
предположений была.  Таинственность,  окружавшая  это  дело  настолько,  что
известия о нем долгое время не выходили за пределы того места, где произошло
нечаянное убийство, то есть  за  пределы  капитанской  каюты,  действительно
вызывала в памяти дворцовые трагедии, не раз и не два случавшиеся в столице,
которую основал Петр Варвар.
   И капитан "Неустрашимого" с безмерным облегчением предпочел бы умыть руки
и ограничиться лишь арестом фор-марсового, с тем чтобы после  возвращения  к
эскадре доложить о случившемся адмиралу и предоставить решение ему.
   Но в одном отношении искренне верный присяге  офицер  сходен  с  искренне
благочестивым монахом: он с таким же самоотречением выполняет свой  воинский
долг, как тот - свой обет послушания.
   Капитан Вир был убежден, что поступок фор-марсового, стань он известен на
батарейных палубах прежде, чем будут выполнены все требования закона,  может
раздуть среди команды пламя Нора, если оно действительно еще  тлеет  в  душе
некоторых матросов, и эта необходимость торопиться взяла  верх  над  прочими
соображениями. Но, будучи строгим блюстителем устава и дисциплины, он  любил
власть вовсе не ради самой власти, и его  отнюдь  не  прельщала  возможность
взять на себя всю полноту  тяжкой  моральной  ответственности  -  во  всяком
случае, тогда, когда ее можно было бы уступить его  собственному  начальнику
или разделить с равными себе, а то и с подчиненными. А потому  он  только  с
облегчением решил воспользоваться обычаем, который дозволял ему передать это
дело на рассмотрение  суда,  составленного  из  его  офицеров,  а  за  собой
(поскольку в конечном счете ответственность  все  равно  ложилась  на  него)
оставить  право  наблюдать  за  разбирательством,  вмешиваясь  в  него  лишь
изредка, в случае особой необходимости. Он незамедлительно назначил и  судей
- первого и второго лейтенантов, а также начальника морской пехоты.
   Пригласив армейского офицера участвовать вместе с морскими в рассмотрении
дела, касавшегося матроса,  капитан  Вир,  пожалуй,  несколько  отступил  от
принятого обычая. Выбор его объяснялся тем, что он знал  начальника  морской
пехоты за человека разумного, рассудительного и вполне способного справиться
с задачей, далеко выходящей за пределы его прежнего опыта. И все же  капитан
остановился на нем не без некоторых колебаний,  так  как  начальник  морской
пехоты отличался величайшим добродушием, любил вкусно поесть, а потом сладко
вздремнуть и был склонен к тучности. Короче говоря,  он  принадлежал  к  тем
людям, чье мужество в бою неколебимо, но  для  кого  тем  не  менее  сложная
моральная  дилемма,  да  к  тому  же  еще   трагическая,   может   оказаться
неразрешимой. Что же касается лейтенантов, то капитан  Вир  прекрасно  знал,
что оба они при всей своей безукоризненной честности и испытанной  храбрости
не блещут особым умом  и  ничем,  кроме  профессиональных  обязанностей,  не
интересуются. Суд заседал в той самой каюте,  где  случилось  непредвиденное
несчастье.  Каюта  эта,  принадлежавшая  капитану,  занимала  всю   кормовую
надстройку и состояла из четырех помещений. Ближе к корме располагались  два
небольших салона (из которых один служил сейчас временной тюрьмой, а  другой
- мертвецкой), разделенные коридорчиком, который ближе к носу расширялся  во
внушительный прямоугольник, тянувшийся от борта до борта. Свет в  эту  часть
каюты попадал через световой люк скромных размеров и  через  два  задраенных
иллюминатора - они находились на противоположных концах прямоугольника, и  в
случае нужды их легко можно было превратить в порты для легких каронад.
   Приготовления были быстро завершены, и Билли Бадд предстал  перед  своими
судьями. Капитан Вир, естественно, выступал в роли единственного  свидетеля,
на время как бы отказавшись от привилегий  своего  чина,  не  считая  одной,
казалось бы, самой незначительной, - он  давал  показания,  стоя  у  правого
борта, а поэтому, заранее имея это в виду, судей посадил у левого. Он  сжато
и точно изложил события, которые привели к трагедии,  не  упустив  ни  одной
подробности из обвинении Клэггерта, и описал, как  воспринял  эти  обвинения
подсудимый. Все трое судей глядели на Билли Бадда с изумлением, так как  еще
совсем недавно готовы были поклясться, что  он  равно  не  способен  как  на
мятежные замыслы, приписанные ему Клэггертом, так  и  на  поступок,  который
бесспорно совершил. Первый лейтенант, взявший  на  себя  роль  председателя,
обратился к подсудимому со словами:
   - Капитан Вир кончил. Так ли было все, как говорил капитан Вир?
   Ответ был произнесен более четко, чем можно было бы ожидать:
   - Капитан Вир говорит правду. Все было так, как говорит капитан  Вир,  но
не так, как говорил каптенармус. Я ел хлеб моего короля,  и  я  не  изменник
моему королю.
   -  Я  верю  тебе,  любезный,  -  произнес  свидетель,  и  в  его   голосе
проскользнуло сдержанное волнение, которое ничем другим он не выдал.
   - Да благословит вас бог, ваша честь! - заикаясь,  сказал  Билли  и  чуть
было не разрыдался. Однако его тотчас привел в себя новый вопрос, на который
он ответил, по-прежнему лишь с трудом преодолевая свой обычный недостаток. -
Нет, между нами не было вражды. Я никогда не питал вражды к каптенармусу.  Я
сожалею о его смерти. Я не хотел его убивать. Если бы язык меня слушался,  я
бы его не ударил. Но  он  подло  оболгал  меня  прямо  в  глаза  перед  моим
капитаном, и я должен был ответить ему. Вот я и ответил ударом.  Да  простит
мне бог!
   Безыскусственная горячность  Билли,  его  наивное  простодушие  объяснили
судьям слова, сначала ввергнувшие их в недоумение, поскольку они исходили от
свидетеля трагедии и  были  произнесены  сразу  же  после  того,  как  Билли
страстно опроверг самую мысль о том, что у него могли быть мятежные замыслы,
- объяснили им слова капитана Вира: "Я верю тебе, любезный".
   Затем  его  спросили,  знает  ли  он  или  подозревает  ли  о  каких-либо
беспокойных настроениях среди тех или иных  членов  команды  (слова  "мятеж"
судьи тщательно избегали) .
   Билли ответил  не  сразу.  Судьи,  естественно,  приписали  это  тому  же
речевому недостатку, который замедлял его прежние  ответы  или  придавал  им
невнятность. Но на этот раз причина крылась в другом. Билли тотчас  вспомнил
свой разговор с  ютовым  на  руслене.  Однако  в  нем  слишком  сильно  было
врожденное отвращение к роли доносчика, тем более когда  дело  касалось  его
товарищей, - то природное чувство чести, пусть ошибочное,  которое  помешало
ему тогда же доложить о случившемся, хотя этого требовала от него присяга, и
подобное умолчание, будь оно доказано, грозило бы ему тягчайшим  наказанием.
Это чувство вкупе с твердой уверенностью, что на самом деле никаких мятежных
умыслов ни у кого нет, взяло  в  нем  верх,  и  он,  справившись  наконец  с
заиканием, ответил отрицательно.
   - Еще один вопрос, -  сказал  начальник  морской  пехоты,  в  первый  раз
прервав молчание и говоря с некоторым душевным волнением. - Ты  утверждаешь,
что каптенармус обвинял тебя лживо. Но почему же он лгал, и лгал так злобно,
если, по твоим же словам, между вами не было вражды?
   Вопрос этот, непреднамеренно  затронувший  ту  сферу  понятий  и  чувств,
которая  лежала  вообще  вне  представлений  Билли,  вверг  его   в   полную
растерянность, и смущение на его лице могло  бы  представиться  наблюдателям
определенного  толка  неопровержимым,  хотя   и   невольным   свидетельством
виновности. Тем не менее Билли  попытался  было  сказать  что-то,  но  сразу
оставил тщетные попытки и умоляюще посмотрел на капитана Вира, словно считая
его своим заступником и другом. Капитан Вир встал со стула, на который  было
опустился, и произнес, обращаясь к спросившему:
   - Вопрос, который вы ему задали, вполне естествен. Но как может  он  дать
на него верный ответ?  Или  кто-нибудь  другой,  за  исключением  разве  что
лежащего там? - Тут капитан указал на салон, где лежал  труп.  -  Но  он  не
встанет, дабы явиться на ваш суд.  Однако  мне  представляется,  что  ответ,
которого вы  ищете,  не  имеет  касательства  к  делу.  Какими  бы  ни  были
побуждения, руководившие каптенармусом, и чем бы ни был вызван удар, военный
суд в настоящем случае рассматривает