, в каждой  позе
и движении, нечто, неопровержимо свидетельствовавшее о  том,  что  мать  его
была  щедро  одарена  богиней  Любви  и  Красоты.  Все  это   указывало   на
происхождение, совершенно не соответствующее нынешнему его жребию.  Впрочем,
как стало ясно, когда Билли официально зачисляли у кабестана на  королевскую
службу, особой  тайны  за  этим  не  крылось.  Офицер,  невысокий  и  весьма
деловитый, среди прочих вопросов осведомился о месте его рождения, на что он
ответил:
   - С вашего разрешения, сэр, мне это не известно.
   - Тебе не известно, где ты родился? А кто был твой отец?
   - Бог его знает, сэр.
   Офицер,  заинтересованный  наивным  простодушием  этих  ответов,  спросил
затем:
   - Тебе что-нибудь известно о твоем происхождении?
   - Нет, сэр. Но я слышал, что меня нашли рано поутру в красивой,  подбитой
шелком корзине, которую кто-то прицепил к дверному молотку одного почтенного
бристольского жителя.
   - Нашли,  говоришь?  Ну  что  ж,  -  офицер  откинул  голову  и  осмотрел
новобранца с ног до головы, - ну что ж, находка  оказалась  недурной.  Пусть
почаще находят таких, как ты, любезный. Флоту они очень пригодились бы.
   Да, Билли Бадд был  подкидышем,  предположительно  незаконнорожденным  и,
очевидно, благородной крови. Порода чувствовалась  в  нем,  как  в  скаковой
лошади.
   А в остальном, хотя Бадд не обладал особой  остротой  ума  или  мудростью
змеи, да и голубиной кротостью тоже,  он  все  же  был  в  достаточной  мере
наделен здравым  смыслом  и  нравственным  чутьем  неиспорченного  человека,
которого еще не угостили сомнительным яблоком познания. Он  был  неграмотен.
Но если читать он не умел, зато хорошо пел и, подобно неграмотному  соловью,
нередко сам слагал свои песни.
   Склонность к познанию самого себя у него развита  не  была  -  во  всяком
случае, немногим больше, чем у сенбернаров, насколько мы можем о них судить.
   Жизнь его была связана с морской стихией,  и  сушу  он  знал  только  как
"берег", то есть как  ту  часть  земного  шара,  которую  благое  провидение
предназначило для танцевальных заведений, портовых девок и кабаков  -  всего
того, чем полон сказочный "Матросский рай", - а потому сохранял первозданную
простоту и был чужд нравственных экивоков, иной раз вполне тождественных тем
искусственным  построениям,   что   носят   названия   добропорядочности   и
благопристойности. Но беспорочны ли моряки, любители бродить по "Матросскому
раю"? Отнюдь нет, однако у них так называемые пороки  гораздо  реже,  чем  у
обитателей суши, порождаются нравственной низостью, и  в  злачные  места  их
влечет не столько порочность, сколько избыток  жизненных  сил  после  долгих
месяцев воздержания - просто и прямо,  в  полном  согласии  с  естественными
законами. По природным  наклонностям,  которые  доставшийся  ему  удел  лишь
усугубил. Билли во многих отношениях  был  прекраснодушным  дикарем,  каким,
скажем, мог быть Адам до того, как  сладкоречивый  змий  вкрался  к  нему  в
доверие.
   И тут следует указать на одну особенность, которая  как  бы  подтверждает
догмат о грехопадении (догмат, ныне почти забытый): если кому-то, кто внешне
приобщен цивилизации,  бывают  присущи  некие  первобытные  и  неразжиженные
добродетели, при ближайшем рассмотрении почти всегда оказывается, что они не
только не порождены обычаем или принятой моралью, но скорее противоречат им,
точно перенесенные в наш век из того времени, когда не  было  еще  ни  града
Каинова, ни городского человека. Для тех,  чей  вкус  не  испорчен,  натура,
наделенная этими качествами,  обладает,  подобно  лесным  ягодам,  природным
благоуханием,  тогда  как  в  человеке  полностью  цивилизованном   тот   же
взыскательный вкус различит какую-то примесь, точно в крепленом  вине.  И  к
любому бездомному наследнику  этих  первозданных  качеств,  подобно  Каспару
Гаузеру, неприкаянно блуждающему  по  улицам  какой-нибудь  шумной  столицы,
подойдет восклицание, которое без малого две тысячи лет назад исторг у поэта
добрый поселянин, забредший в императорский Рим:
 
   И в мыслях, и в словах прямого,
   Что в город привело, о Фабиан, тебя?
 
   Хотя  внешность  нашего  Красавца  Матроса  не  оставляла  желать  ничего
лучшего, он, подобно красавице в одном из рассказов Готорна,  обладал  неким
недостатком - правда, не видимым, как у  нее,  а  недостатком  речи,  причем
проявлялось это лишь при определенных обстоятельствах. Среди буйства стихии,
в часы гибельной опасности трудно было  бы  сыскать  другого  столь  бравого
матроса, но под воздействием внезапного и сильного  душевного  волнения  его
голос, обычно на редкость мелодичный, как бы рождаемый внутренней гармонией,
пресекался, он начинал говорить невнятно, заикался, а то  и  вовсе  умолкал.
Тут Билли являл собой разительное подтверждение того,  что  архитолкователь,
коварный  эдемовский  завистник,  все  еще  имеет  касательство  к   каждому
человеческому грузу, прибывающему на нашу планету. И всякий раз ему так  или
иначе удается сопроводить этот груз своей  визитной  карточкой,  словно  для
того, чтобы напомнить нам: "Без меня тут дело не обошлось!"
   Упоминание об этом недостатке Красавца  Матроса  показывает,  что  он  не
только не представлен здесь как обычный герой романа, но что  и  история,  в
которой он играет главную роль, - отнюдь не романтический вымысел.
 
   III
   "Неустрашимый", когда  Билли  Бадд  был  насильственно  на  него  забран,
направлялся  в  Средиземное  море,   где   должен   был   присоединиться   к
действовавшему там флоту, что в скором времени и произошло. После  этого  он
плавал вместе с другими кораблями  эскадры,  а  порой,  ввиду  его  отличных
ходовых  качеств  и  за  отсутствием  фрегатов,  его  посылали   с   особыми
поручениями - в разведку или же для выполнения какой-либо  более  длительной
миссии. Но все это не имеет прямого  отношения  к  нашей  истории,  ибо  она
ограничивается внутренней жизнью только  одного  корабля  и  судьбой  одного
матроса.
   Было лето  1797  года.  А  не  далее  как  весной,  в  апреле,  произошли
беспорядки в Спитхеде, за которыми в мае последовало второе и гораздо  более
серьезное  восстание  на  линейных  кораблях  в  Норе,  получившее  название
Великого Мятежа. И следует признать, что эпитет  "великий"  не  содержит  ни
малейшего преувеличения - событие это представляло  для  Англии  несравненно
большую опасность, чем все декреты и манифесты  французской  Директории  или
чем все ее победоносные армии, вербовавшие сторонников самым  фактом  своего
существования.
   Мятеж в Hope был для Англии тем же, чем оказалась бы внезапная забастовка
пожарных для Лондона, когда в нем вот-вот должен был бы заняться  гигантский
пожар. В момент тяжелейшего кризиса, когда  Соединенное  Королевство  вполне
могло бы предвосхитить прославленный сигнал, который  несколько  лет  спустя
был отрепетован по всей боевой линии перед  решающим  морским  сражением,  и
объявить, чего ждет сейчас Англия от каждого  англичанина,  вот  в  такой-то
момент на мачтах трехпалубных семидесятичетырехпушечных  кораблей,  стоявших
на ее собственном рейде, тысячи матросов флота,  который  был  правой  рукой
державы, в те годы чуть ли  не  единственной  из  государств  Старого  Света
обладавшей подобием свободы, под громовое "ура" подняли британский флаг  без
эмблем союза и без креста, превратив таким образом флаг  прочного  закона  и
оберегаемой им свободы во вражеский алый метеор необузданного и безудержного
восстания. Обоснованное недовольство, вызванное притеснениями  и  некоторыми
жестокими  порядками  во  флоте,  заполыхало  безрассудным  пожаром,   точно
подожженное раскаленными углями, которые летели  через  Ла-Манш  из  объятой
пламенем Франции.
   Это событие на время превратило в иронию пылкие строфы Дибдина (чьи песни
служили английскому правительству немалым подспорьем), написанные по  поводу
событий в Европе и воспевавшие среди прочего верноподданнический  патриотизм
британского матроса:
 
   А жизнь мою отдам за короля!
 
   Естественно, что морские историки Альбиона касаются этого эпизода  в  его
величественной морской истории лишь вскользь. Так, один из  них  (Д.  П.  Р.
Джеймс) откровенно признается, что был бы рад вовсе  обойти  его  молчанием,
если бы "беспристрастность не воспрещала брезгливости". И тем  не  менее  он
вместо обстоятельного рассказа ограничивается короткой ссылкой, почти совсем
не приводя подробностей. И вообще, отыскать эти подробности в библиотеках  -
дело далеко не простое. Подобно некоторым другим катаклизмам, которые во все
века выпадали на долю государств повсюду, не  исключая  и  Америки,  Великий
Мятеж  был  событием  такого  рода,  что  национальная  гордость   вкупе   с
политическими соображениями требовала затушевать его на  страницах  истории,
запрятать подальше от любопытных взоров.  Оставить  эти  события  вовсе  без
упоминания нельзя, но существует особый деликатный способ  исторического  их
истолкования. Разумный человек не станет направо и налево кричать о семейном
несчастье или позоре, а потому и  нациям  в  сходных  обстоятельствах  можно
извинить такую сдержанность.
   Хотя после  переговоров  между  правительством  и  вожаками  и  некоторых
уступок в отношении наиболее вопиющих злоупотреблений первое восстание  -  в
Спитхеде - было не  без  труда  подавлено  и  на  время  наступило  затишье,
непредвиденная новая и гораздо более мощная вспышка в  Hope,  ознаменованная
на последующих переговорах требованиями,  которые  власти  сочли  не  только
неприемлемыми,  но  и  неслыханно  дерзкими,  показывает  (если  для   этого
недостаточно одного красного флага), какой дух обуял  матросов.  И  все-таки
мятеж  был  окончательно  сокрушен.  Но,  возможно,  объяснялось  это   лишь
неколебимой верностью морской пехоты и добровольным возвращением  к  присяге
многих влиятельных членов восставших экипажей. В определенном смысле мятеж в
Hope можно  уподобить  вторжению  заразной  лихорадки  в  организм  по  сути
здоровый, который затем полностью с ней справляется.
   Во всяком случае, среди этих тысяч бунтовщиков были и те матросы, которые
всего два  года  спустя,  движимые  то  ли  патриотизмом,  то  ли  природной
воинственностью, то ли и тем  и  другим  вместе,  помогли  Нельсону  стяжать
победный венок  на  Ниле,  а  затем  и  величайший  из  военных  венков  при
Трафальгаре. Для мятежников эти битвы, и в особенности Трафальгар, послужили
полным отпущением грехов, и к тому же благородно  заслуженным.  Ибо  величие
морским битвам придает лишь беззаветный героизм. Эти битвы, и в  особенности
Трафальгар, не знают себе равных в анналах истории.
 
   IV
   О "величайшем моряке, какого видел свет".
   Теннисон
 
   Как ни заставляет себя писатель придерживаться большой дороги, ему бывает
очень трудно устоять перед соблазном и не  свернуть  на  заманчивую  боковую
тропку. Гений Нельсона властно манит меня, и я, отступая от правил, все-таки
сойду на такую тропку. И буду рад, если читатель составит мне  компанию.  Мы
хотя бы доставим себе то удовольствие, которое, как утверждают  злые  языки,
кроется в самой возможности согрешить: ведь  уклонение  от  темы  -  немалый
литературный грех.
   Наверное, не ново будет сказать, что изобретения нашего  века  вызвали  в
принципах ведения  войны  на  море  изменения,  вполне  сопоставимые  с  той
революцией, которую произвело в  ведении  любой  войны  появление  в  Европе
китайского  пороха.  Первое   европейское   огнестрельное   оружие,   весьма
ненадежное и неудобное в обращении,  вызвало,  как  известно,  презрительные
насмешки рыцарей, объявивших его мужичьим и пригодным разве что для  ткачей,
слишком подлых и трусливых, чтобы скрестить меч с мечом в  честном  бою.  Но
как на суше рыцарская доблесть, пусть и лишенная геральдического блеска,  не
канула в прошлое вместе с рыцарями, так и на море;  хотя  в  наши  дни,  при
изменившихся обстоятельствах, уже невозможно блистать храбростью на  прежний
манер, тем не менее высокие достоинства таких властителей моря, как дон Хуан
Австрийский, Дориа, ван Тромп, Жан Барт, бесчисленные английские адмиралы  и
американец Декейтерс, прославившийся в 1812 году, отнюдь не устарели  вместе
с их "деревянными стенами".
   И все же тому, кто способен ценить Настоящее, не умаляя  Прошлого,  можно
простить, если в  старом  корабле,  одиноко  разрушающемся  в  Портсмуте,  в
нельсоновской "Виктории", он видит не просто  ветшающий  памятник  нетленной
славы, но и поэтическое порицание - пусть смягченное его живописным видом  -
как мониторам, так и еще более могучим европейским броненосцам. И не  только
потому, что суда эти некрасивы, что они, естественно, лишены  симметричности
и благородства линий старинных боевых кораблей, но  и  по  некоторым  другим
причинам.
   Пожалуй, найдутся и такие люди, которые, не оставаясь  бесчувственными  к
упомянутому выше поэтическому порицанию, тем не менее будут готовы  со  всем
жаром иконоборцев оспаривать его во имя нового порядка вещей. Например,  при
виде звезды, обозначающей на палубе "Виктории" то место, где  великий  моряк
пал, сраженный насмерть, эти военные утилитаристы не преминут заметить,  что
Нельсону не только незачем было во время боя показываться там, где его легче
всего могли заметить вражеские стрелки, но что его обычай  командовать  боем
при  всех  регалиях  противоречил  военной  науке  и  даже  отдавал   глупым
упрямством и хвастливостью. Они могут еще  добавить,  что  в  Трафальгарском
сражении он таким образом бросал дерзкий вызов Смерти - и Смерть явилась - и
что победоносный адмирал, если бы не его бравада, скорее  всего  остался  бы
жив, и тогда его преемник не поступил бы наперекор его  мудрым  предсмертным
указаниям,  -  он  сам  после  завершения  битвы  отдал  бы  приказ   своему
потрепанному флоту стать на якорь, и прискорбная гибель  сотен  человеческих
жизней  в  морской  буре,  сменившей  бурю  военную,  была   бы,   вероятно,
предотвращена.
   Ну, если оставить в стороне более чем спорный вопрос о том, мог  ли  флот
при  сложившихся  обстоятельствах  отдать  якоря,   тогда   доводы   военных
поклонников Бентама обретают некоторую правдоподобность.
   Впрочем, "если бы да кабы"  -  весьма  зыбкая  почва,  не  годящаяся  для
логических построений. Но несомненно одно: по предусмотрительности во  всем,
что касалось главной задачи сражения и тщательной к нему подготовки -  вроде
разметки буями смертоносного пути и нанесения его на карту  перед  битвой  у
Копенгагена, - мало найдется флотоводцев столь педантичных и осторожных, как
этот басшабашный любитель выставлять себя напоказ под огнем противника.
   Личная осторожность, даже если она  диктуется  отнюдь  не  эгоистическими
соображениями, все-таки не такое уж большое достоинство для солдата,  а  вот
пылкая любовь к славе, подвигающая на  щепетильнейшее  исполнение  воинского
долга, - это его высшая добродетель. Если  имя  Веллингтон  не  воспламеняет
кровь подобно более простому имени Нельсон,  объяснение,  возможно,  следует
искать в том, что сказано выше. Теннисон в оде на погребение победителя  под
Ватерлоо не дерзает назвать его величайшим воином всех времен, хотя в той же
самой оде он вспоминает о Нельсоне как о "величайшем  моряке,  какого  видел
свет".
   Перед самым началом Трафальгарского сражения Нельсон выбрал минуту, чтобы
написать   свое   последнее   краткое   завещание.   Если   в   предчувствии
великолепнейшей из своих побед, увенчанной его  собственной  гибелью,  некое
почти жреческое  побуждение  заставило  его  надеть  усыпанные  драгоценными
камнями свидетельства собственных сияющих  подвигов,  если  такое  украшение
самого себя для алтаря и принесения в жертву  было  всего  лишь  тщеславием,
тогда любая истинно героическая строка в великих трагедиях  и  поэмах  -  не
более чем аффектация и мишура, ибо в  подобных  строках  поэт  всего  только
воплощает в стихи те возвышенные чувства, которые натуры, подобные Нельсону,
если позволит случай, преобразуют в действие.
 
   V
   Бунт в Hope был подавлен, но далеко не все  вызвавшие  его  причины  были
устранены.  Если,  например,   поставщикам   стало   трудно   обманывать   и
мошенничать, как это принято у их племени  повсюду,  -  скажем,  подсовывать
гнилое сукно  вместо  крепкого  или  доставлять  несвежую  провизию,  причем
неполной мерой, то насильственная  вербовка  продолжалась.  Этот  освященный
веками способ обеспечивать флот матросами, оправдывавшийся правоведами  даже
в столь  недавние  годы,  когда  лордом-канцлером  был  Мэнсфилд,  вышел  из
употребления сам собой, но официального запрета на него  так  никогда  и  не
наложили. А  в  ту  эпоху  отказаться  от  него  было  попросту  невозможно.
Прекращение насильственной вербовки обескровило бы флот,  столь  необходимый
стране - флот парусный, еще не знающий пара, так что  все  его  неисчислимые
снасти и тысячи пушек обслуживались силой одних  только  человеческих  мышц,
флот,  ненасытно  требующий  людей,  ибо  он  постоянно  пополнялся   новыми
кораблями всех классов в  предвидении  или  для  предупреждения  опасностей,
которыми угрожал  или  мог  угрожать  сотрясаемый  конвульсиями  Европейский
континент.
   Недовольство, предшествовавшее двум мятежам, под спудом  пережило  их.  А
потому благоразумие требовало принятия определенных мер  для  предотвращения
новых волнений - местных и общих. Каковы бывали иногда эти меры,  показывает
следующий случай. В том же году,  о  котором  идет  речь  в  нашей  повести,
Нельсон, в то время еще  сэр  Горацио  и  вице-адмирал,  находясь  вместе  с
остальным флотом у испанских берегов, получил приказ от  адмирала  перенести
свой флаг с "Капитана" на "Тезея". И вот почему. "Тезей" только  что  пришел
из Англии, где участвовал в Великом Мятеже, настроение его экипажа  вызывало
некоторую тревогу,  и  были  решено,  что  на  корабле  требуется  командир,
подобный Нельсону, который не станет запугивать матросов и  доводить  их  до
состояния скотской покорности, но самим своим присутствием  пробудит  в  них
верность долгу, пусть не столь горячую, как его собственная, однако не менее
искреннюю.
   И понятно, что на многих  квартердеках  в  то  время  властвовало  тайное
беспокойство.  В  плавании  принимались  всяческие  предосторожности  против
возможного повторения  новых  вспышек.  Ведь  встреча  с  противником  могла
произойти в любую минуту. И когда  она  происходила,  командующие  батареями
лейтенанты порой стояли за спиной пушкарей, держа шпагу наголо.
   Однако на борту "Неустрашимого", где теперь подвешивал свою койку  Билли,
ни в поведении матросов, ни в обхождении с ними офицеров ничто не напоминало
бы стороннему наблюдателю о том,  что  со  времени  Великого  Мятежа  прошли
считанные месяцы. На военных кораблях офицеры,  естественно,  держатся  так,
как подсказывает им пример капитана - конечно, если капитан сумеет поставить
себя надлежащим образом.
   Капитан "Неустрашимого", высокородный Эдвард Фэрфакс  Вир,  холостяк  лет
сорока  с  небольшим,  выделялся   своими   незаурядными   профессиональными
достоинствами  даже  в  ту  эпоху  -  эпоху,  изобиловавшую   прославленными
моряками. Он состоял в родстве с  самыми  знатными  фамилиями,  но  карьерой
своей был обязан отнюдь не только семейным связям. Службу он начал с юности,
участвовал во многих сражениях, всегда заботливо пекся о своих  подчиненных,
не спуская тем не менее ни единого нарушения дисциплины. Мореходную науку он
постиг во всех тонкостях  и  был  храбр  почти  до  безрассудства,  никогда,
однако, не рискуя без нужды. За доблестное поведение в  вест-индских  водах,
где он был флаг-лейтенантом Роднея, когда этот адмирал  одержал  решительную
победу над де Грассом, он получил под свою команду линейный корабль.
   На берегу же и в цивильном платье он вряд  ли  показался  бы  кому-нибудь
похожим на моря