Герман Мелвилл 
   БИЛЛИ БАДД, ФОР-МАРСОВЫЙ МАТРОС 
 
   Истинная история
 
   Перевод И. Гуровой
 
   ПРЕДИСЛОВИЕ
   Год тысяча семьсот девяносто седьмой - год, когда происходили описываемые
тут события, - относится к периоду,  который,  как  понимает  теперь  каждый
мыслитель, был ознаменован кризисом  христианского  мира  и  по  необъятному
своему значению превосходит любую известную нам  эпоху.  Дух  Этого  Века  в
первой  же  своей  предпосылке  потребовал  преодоления  наследственных  зол
Старого Мира. Во Франции это было в некоторой  степени  достигнуто,  хотя  и
кровавой ценой. Но что далее? Незамедлительно  сама  Революция  свернула  на
неправый путь и предстала  даже  более  тиранической,  нежели  монархи.  При
Наполеоне она  возносила  на  престолы  свежеиспеченных  королей,  и  с  нее
началась та  длительная  агония  войны,  последней  судорогой  которой  было
Ватерлоо. И пока шли эти годы,  даже  мудрейшие  из  мудрых  вряд  ли  могли
предвидеть, что все описанное  приведет  к  тому,  к  чему  оно,  по  мнению
некоторых современных мыслителей, и привело -  к  политическому  продвижению
Европы вперед почти по всей линии.
   Как намекалось на иных страницах, этот вот  Революционный  Дух  и  придал
смелость экипажам линейных кораблей в Спитхеде возмутиться против вошедших в
обычай злоупотреблений, а затем в Hope предъявить  неслыханные  по  дерзости
требования. О том, что  они  отвергнуты,  стало  известно,  только  когда  в
назидание стоящему на якоре флоту зачинщики были повешены  на  реях.  Однако
Великий  Мятеж,  подобно  самой  Революции  (хотя  в  то  время   англичане,
естественно, считали его чудовищным), несомненно, послужил одним  из  первых
скрытых толчков, которые впоследствии привели к  весьма  важным  реформам  в
английском флоте.
 
   I
   В дни, когда еще не появились паровые суда,  человек,  прогуливавшийся  в
любом сколько-нибудь значительном морском порту, куда чаще, чем теперь,  мог
встретить там компанию бронзовых от загара матросов  в  праздничной  одежде,
отпущенных на берег с военного или торгового корабля. Порой  они  шагали  по
бокам - а то и  вовсе,  подобно  телохранителям,  окружали  -  какого-нибудь
бравого молодца, такого же простого матроса,  но  выделяющегося  среди  них,
точно Альдебаран между прочими, более слабыми светилами своего созвездия. То
был Красавец Матрос времен, менее прозаичных как  для  военных,  так  и  для
торговых флотов, чем нынешние.  Без  малейшего  тщеславия,  но  с  небрежной
простотой  врожденной  царственности  принимал  он  дань  восхищения   своих
товарищей. Мне вспоминается примечательный случай. Однажды в Ливерпуле, тому
назад уже с полвека, я увидел в тени длинной обветшалой стены Принцева  дока
(с тех пор давно уже разобранной) некоего матроса с кожей такой черноты, что
он, несомненно, был природным африканцем и в жилах его  струилась  ничем  не
разбавленная  кровь  Хама.  Его  отличало   безупречное   телосложение   при
редкостном росте. Концы свободно повязанной на шее пестрой шелковой  косынки
трепетали на открытой эбеновой груди. В ушах его болтались  большие  золотые
кольца, а на гордой голове красовалась шотландская шапка с клетчатой лентой.
   Был жаркий июльский полдень, и  его  блестящее  от  испарины  лицо  сияло
дикарским благодушием. Отпуская направо и налево  веселые  шуточки,  сверкая
белейшими зубами, он неторопливо шествовал между своими приятелями.  Они  же
являли такую смесь племен и оттенков кожи, что Анахарсис Клоотс  вполне  мог
бы  привести  их  на  заседание  французского  Учредительного  собрания  как
представителей всего Рода  Человеческого.  И  всякий  раз,  когда  встречный
воздавал невольную дань удивления этой черной  башне  в  человечьем  облике,
остановившись и устремив на него ошеломленный взгляд, а то и  громко  ахнув,
эта пестрая свита выражала  ту  же  гордость,  с  какой,  наверное,  взирали
ассирийские жрецы на своего величавого каменного  Быка  и  на  распростертых
перед ним верующих. Но мы отвлеклись...
   Хотя Красавец Матрос той эпохи,  сходя  на  берег,  порой  блеском  своих
украшений чуть ли не затмевал самого Мюрата, он тем не  менее  нисколько  не
походил на расфранченного Билли Черт Подери - этот забавный тип к настоящему
времени почти вымер, хотя иногда еще  и  встречается  в  облике  даже  более
забавном, чем первоначальный, у румпеля судов, бороздящих бурный канал  Эри,
или же - и куда чаще -  в  харчевнях  у  бечевника,  где  за  кружкой  грога
рассказывает всякие были и небылицы. Но Красавец Матрос не  только  знал  до
тонкости свое опасное ремесло, обычно он славился также как  грозный  боксер
или борец. Он воплощал в себе и красоту,  и  силу.  О  его  подвигах  ходили
легенды. На берегу он был победителем и  защитником,  на  море  -  тем,  кто
говорил от имени остальных. И всегда, во всем он был первым.  Беря  рифы  на
топселе в ураган, он восседал на самом конце рея, вдев ногу в коуш, и обеими
руками  натягивал  нок-бензель,  точно  поводья,  -  как   юный   Александр,
укрощающий неистового Буцефала. Великолепная фигура, будто вскинутая  рогами
Тельца в грозовое небо, лихо взлетающая по вантам к нужной снасти.
   И нравственный его  облик  редко  противоречил  телесному.  Ведь  как  ни
привлекательны красота и сила, когда они сопряжены в мужчине, тем не  менее,
не подкрепленные высокими душевными качествами, едва ли они могли вызвать то
поклонение, которым столь часто  окружали  Красавца  Матроса  его  товарищи,
менее одаренные природой.
   Таким вот совершенством - во всяком случае, внешне, да и внутренне  тоже,
хотя и с кое-какими отклонениями (но о них ниже), - был лазурноглазый  Билли
Бадд, иначе Детка Бадд, как его начали ласково называть при обстоятельствах,
которые будут описаны в своем месте. Ему был двадцать один год, и он  служил
фор-марсовым на военном корабле  в  конце  последнего  десятилетия  прошлого
века. Незадолго до времени,  с  которого  начинается  наш  рассказ,  он  был
завербован в королевский флот и взят в Ла-Манше с торгового  судна,  которое
возвращалось в родной порт, на  семидесятичетырехпушечный  линейный  корабль
"Неустрашимый",  который  еще  только  вышел  в  плавание  и  -  как  в   те
лихорадочные  дни  случалось  нередко  -  с  некомплектом  в  экипаже.  Едва
поднявшись на борт, еще прежде, чем команда "купца" была построена перед ним
на квартердеке, дабы он мог ее  внимательно  осмотреть,  лейтенант  Рэтклифф
прямо-таки бросился к Билли. И никого, кроме него, не взял.  То  ли  потому,
что рядом с Билли остальные выглядели очень уж жалко, то ли в нем заговорила
совесть - на "купце" тоже не хватало рабочих рук, - но офицер удовлетворился
своим первым мгновенным выбором. К большому удивлению прочих матросов, но  к
полному удовольствию лейтенанта, Билли не стал возражать.  Впрочем,  от  его
возражений было бы не больше  толку,  чем  от  возмущенного  писка  зяблика,
посаженного в клетку.
   Его недавние товарищи, заметив эту бодрую (чтобы не сказать -  радостную)
готовность  подчиниться,  смотрели  на  Билли  с  недоумением  и  безмолвным
упреком. Шкипер торгового судна принадлежал к тем достойным смертным,  каких
можно встретить в любой, даже самой  смиренной  профессии,  -  к  тем,  кого
называют "почтенными людьми". И - что  отнюдь  не  так  странно,  как  может
показаться на первый взгляд, - хотя он был пахарем бурных вод  и  всю  жизнь
вел спор с неумолимыми стихиями, ничто так не влекло его честную  душу,  как
тихий мир и покой. А в остальном это был пятидесятилетний мужчина,  склонный
к некоторому дородству, с лицом  внушительным,  бритым  и  румяным,  пожалуй
излишне полным, но приятным и умным. В летний день, когда дул попутный ветер
и все ладилось, голос его  обретал  какую-то  особую  музыкальность,  словно
беспрепятственно выражал самую сущность его натуры. Он был  в  большой  мере
наделен  благоразумием  и   добросовестностью   -   качествами,   иной   раз
причинявшими ему значительное беспокойство.  Во  время  плавания,  если  его
судно находилось вблизи суши, капитан Грейвлинг не смыкал  глаз.  Он  всегда
помнил о лежащей на нем ответственности и, в отличие от  иных  шкиперов,  не
пренебрегал ею даже в малом.
   Так вот, пока Билли  Бадд  в  кубрике  собирал  свои  вещи,  лейтенант  с
"Неустрашимого", грубоватый старый служака, ничуть  не  обескураженный  тем,
что капитан Грейвлинг не оказал  ему  должного  гостеприимства  -  упущение,
вызванное  отнюдь  не  малоприятной  причиной   их   встречи,   но   простой
рассеянностью, - без всяких церемоний сам спустился в каюту и  извлек  сулею
из шкафчика  с  крепкими  напитками,  который  его  опытный  глаз  обнаружил
незамедлительно. Попросту говоря, он принадлежал к числу тех морских волков,
которые вопреки всем тяготам и опасностям, сопутствовавшим морской службе  в
долгих и ожесточенных войнах  той  эпохи,  ничуть  не  утрачивали  природной
склонности   к   чувственным   удовольствиям.   Свой   долг   он    выполнял
неукоснительно, но не всякий способен  удовлетворяться  одними  лишь  сухими
обязанностями, и он был не прочь при  удобном  случае  умягчить  их  сухость
освежающей спиртной смесью. Владельцу каюты волей-неволей пришлось исполнить
навязанную ему роль обходительного хозяина, и в  добавление  к  сулее  он  с
учтивой поспешностью, но молча,  поставил  перед  своим  нечинящимся  гостем
вместительную стопку и кувшин с водой. Сам он пить не стал  и,  извинившись,
уныло смотрел, как бравый лейтенант  без  малейшего  смущения  разбавил  ром
водой лишь самую малость, выпил его в три глотка, отодвинул стопку - но так,
что до нее было нетрудно опять  дотянуться,  уселся  поудобнее  и,  довольно
причмокнув, уставился на своего хозяина.
   Когда этот ритуал был завершен, шкипер наконец нарушил молчание.  В  тоне
его голоса слышался грустный упрек:
   - Лейтенант, вы забираете у меня самого лучшего матроса. Каких мало.
   - Знаю-знаю, - ответил тот, протягивая руку к стопке и готовясь вновь  ее
наполнить. - Что ж, сожалею.
   - Прошу прощения, но вы не поняли, лейтенант. Вот  послушайте.  До  того,
как я взял этого молодца, у меня на баке конца не было  сварам.  Черное  это
было время на борту моих "Прав".  Я  до  того  измучился,  что  и  в  трубке
утешения на находил. А потом явился Билли, точно католический  поп,  который
утихомиривает подравшихся ирландцев. Нет, он им проповедей не читал и ничего
особенного не говорил и не делал. Только что-то в нем есть  такое,  от  чего
самые кислые становились слаще. Их к нему тянуло, точно ос на патоку,  всех,
кроме только того, кто раньше был на баке заправилой - эдакий дюжий косматый
детина с огненно-рыжей бородой. Верно, из зависти, и полагая, что от  такого
"миленького малыша", как он его с  насмешкой  называл,  уж  конечно,  отпора
ждать нечего, начал он всячески искать с ним ссоры. Билли сначала  терпел  и
старался с ним поладить по-хорошему - он ведь схож  со  мной,  лейтенант,  в
том, что нет для меня ничего мерзее ссор, - но без толку. И вот  однажды  на
второй собачьей вахте рыжебородый прямо перед всеми заявил  Билли,  что  вот
сейчас покажет ему, откуда отрубают филейную часть (малый  этот  прежде  был
мясником), и с насмешкой ткнул его под ребра. Тут уж Билли на него  кинулся.
Возможно, ударил он сильнее, чем собирался, но, как бы то ни  было,  отделал
он рыжего олуха знатно. И всего за полминуты. От его  молниеносной  быстроты
тот  совсем  ошалел.  Вы,  наверное,  не  поверите,  лейтенант,   а   только
рыжебородый теперь души в Билли не чает - он его  любит  по-настоящему,  или
другого такого лицемера свет еще не видывал. Да  они  его  все  любят.  Одни
белье ему стирают и чинят его старые брюки,  а  плотник  в  свободное  время
сколачивает для него красивый сундучок. Для Билли Бадда каждый готов сделать
что угодно, и мир у нас тут  царит,  точно  в  дружной  семье.  Но  я  знаю,
лейтенант, во что сразу превратятся "Права" без этого малого. Не  скоро  мне
теперь доведется, отобедав, спокойно выкурить трубочку у кабестана, нет,  не
скоро. Да-да, лейтенант,  вы  забираете  у  меня  матроса,  каких  мало.  Вы
забираете моего миротворца!
   Тут добряк не без труда сдержал рыдание.
   - Ну что же,  -  сказал  лейтенант,  который  слушал  его  с  насмешливым
интересом, все больше веселея от новых возлияний. - Блаженны  миротворцы,  и
уж тем более драчливые миротворцы. Вроде тех  семидесяти  четырех  красоток,
подмигивающих из портов корабля, который лежит вот там в дрейфе и ждет меня!
- С этими словами он указал  в  иллюминатор  на  "Неустрашимого".  -  Но  не
отчаивайтесь! Не вешайте носа! Ручаюсь, вы получите высочайшее одобрение. Уж
конечно, его величество придет в  восхищение,  услышав,  что  в  дни,  когда
матросы идут на его службу не с той охотой, как следовало бы, в  дни,  когда
шкиперы втайне злобствуют, если  у  них  позаимствуют  человека-другого  для
королевского флота, его величество, повторяю, придет  в  восхищение,  узнав,
что хотя бы один шкипер с  радостью  отдал  королю  лучшее  украшение  своей
команды - матроса, который столь же верноподданно не  выразил  ни  малейшего
неудовольствия. Но где же мой красавчик? А!  -  воскликнул  он,  взглянув  в
открытую дверь. - Идет,  идет  и,  черт  побери,  тащит  свой  сундучок!  Ну
прямо-таки Аполлон с дорожным саком!
   - Милейший, - продолжал лейтенант, вставая, - на военных  кораблях  такие
ящики не положены. Вот если в них картечь - другое дело. Клади свои  вещи  в
сумку, малый. У кавалериста - сапоги и седло, у  матроса  военного  флота  -
сумка и койка.
   Вещи были переложены  из  сундучка  в  сумку,  затем  лейтенант  приказал
новобранцу спуститься в катер, спустился  сам,  и  катер  отвалил  от  "Прав
человека". Таково было  полное  название  торгового  судна,  хотя  шкипер  и
команда по морскому обыкновению сократили его просто в "Права".  Своеобычный
владелец судна, проживавший в Данди, был большим поклонником  Томаса  Пейна,
чья книга, написанная в ответ на поношения, с  которыми  Бэрк  обрушился  на
французскую революцию, уже довольно давно вышла в свет и  читалась  повсюду.
Выбрав для названия корабля заголовок книги Пейна, житель  Данди  словно  бы
следовал  примеру  своего  современника  Стивена  Жерара,   филадельфийского
судовладельца,  который  в  знак  симпатии  к  своей  прежней  родине  и  ее
просвещенной философии называл принадлежащие ему корабли в  честь  Вольтера,
Дидро и прочих.
   И вот, когда катер прошел под кормой "купца" и лейтенант, а также  гребцы
прочитали, кто с горечью,  кто  с  усмешкой,  сверкавшее  на  ней  название,
новобранец, сидевший, как ему приказал боцман, на носу шлюпки, вдруг вскочил
на ноги,  замахал  шляпой  своим  недавним  товарищам,  которые  в  грустном
безмолвии смотрели на него с юта, и  дружески  пожелал  им  всего  хорошего,
после чего воскликнул, обращаясь к самому судну:
   - И вы прощайте навсегда, "Права человека"!
   - А  ну,  сесть!  -  рявкнул  лейтенант,  снова  обретая  всю  суровость,
положенную его рангу, хотя и с трудом сдерживая улыбку.
   Бесспорно, поступок Билли был неслыханным нарушением морского устава.  Но
ведь он и не мог знать этого устава, а потому лейтенант навряд ли одернул бы
его столь резко, если бы не прощальный  привет,  который  он  послал  своему
бывшему кораблю. В его словах лейтенант усмотрел скрытую  дерзость,  ехидную
насмешку над насильственной вербовкой вообще  и  над  тем,  как  только  что
завербовали его самого в частности.  Однако  если  эти  слова  и  прозвучали
саркастически, произошло это непреднамеренно: Билли, хотя он, как  и  всякий
человек с отменным здоровьем и чистым сердцем, отличался  веселым  нравом  и
любил пошутить, сатириком отнюдь не был. Он не имел ни злокозненного желания
язвить, ни необходимого для этого умения. Логические  построения  с  двойным
смыслом и тонкие инсинуации были полностью чужды его натуре.
   А свою насильственную вербовку он, по-видимому, принял  так,  как  привык
принимать любые причуды погоды. Подобно животным, он  был  не  философом,  а
истинным фаталистом, хотя сам об этом и не подозревал. Возможно даже, что он
не без удовольствия принял этот нежданный поворот в своей судьбе,  обещавший
ему совсем иную жизнь и военные приключения.
   На борту "Неустрашимого" наш моряк с торгового судна был тотчас внесен  в
судовую роль как матрос первой статьи и записан фор-марсовым правого  борта.
Он скоро освоился со службой,  а  его  безыскусственная  красота  и  бодрый,
беззаботный вид завоевали ему общее расположение. В его  артели  не  сыскать
было  человека  веселее,  не  в  пример   некоторым   другим   насильственно
завербованным членам экипажа. Эти последние, если только они не были  заняты
делом,  нередко  -  и  особенно  во  время  второй  собачьей  вахты,   когда
приближение сумерек располагает к задумчивости, - впадали в тоску или даже в
угрюмость. Правда, они были старше нашего фор-марсового, так что  у  многих,
несомненно, был какой-то домашний  очаг,  а  кое-кого,  возможно,  тревожила
судьба жены и детей, оставшихся без кормильца, и, уж конечно, среди них вряд
ли нашелся бы человек без родных и близких. Но вся семья  Билли,  как  скоро
станет ясно читателю, исчерпывалась им самим.
 
   II
   Хотя наш новоиспеченный фор-марсовый  был  хорошо  принят  своими  новыми
товарищами на фок-мачте и на батарейных палубах, он отнюдь не  сделался  там
предметом всеобщего восхищения, как бывало на тех судах, на каких он  только
и плавал прежде - торговых, с малочисленной командой.
   Он был очень молод и, несмотря на свое  поистине  атлетическое  сложение,
выглядел  даже  еще  более  юным.  Причиной  тому  было  простодушно-детское
выражение его лица, не утратившего первого  пушка  и  напоминавшего  девичье
цветом и нежностью кожи, хотя холод, жара и соленый морской ветер согнали  с
него лилеи, а розы лишь с трудом просвечивали сквозь загар.
   Новичок, столь мало осведомленный  в  сложностях  искусственно  созданной
жизни, вынужденный вдруг сменить свой прежний простой мирок  на  несравненно
более обширный и хитросплетенный  мир  большого  военного  корабля,  мог  бы
совсем растеряться и утратить веру в себя, если бы его натуре  были  хоть  в
малой степени присущи самодовольство и тщеславие. Ведь в пестром  многолюдье
"Неустрашимого" были и люди далеко  не  заурядные,  несмотря  на  низкое  их
положение. Эти  матросы  оказались  особенно  восприимчивыми  к  тому  духу,
который военная дисциплина и  участие  в  сражениях  способны  привить  даже
самому обыкновенному человеку. Положение Билли Бадда как Красавца Матроса на
борту семидесятичетырехпушечного линейного корабля было в  чем-то  сходно  с
положением сельской  красавицы,  волей  судеб  покинувшей  глушь  и  ставшей
соперницей высокородных придворных дам. Но сам он этого почти  не  сознавал.
Как не замечал и загадочных усмешек, которые  в  его  присутствии  иной  раз
появлялись на двух-трех наиболее грубых лицах. И точно так же он не  отдавал
себе отчета в том благоприятном впечатлении,  которое  его  облик  и  манера
держаться производили на тех офицеров, кому нельзя было  отказать  в  уме  и
наблюдательности. Да иначе и быть не могло. По телесному своему сложению  он
принадлежал к тем лучшим представителям английского типа,  в  жилах  которых
кровь саксов словно вовсе не  была  разбавлена  нормандской  или  какой-либо
иной, а его лицу было  присуще  то  человеческое  выражение  безмятежного  и
ласкового спокойствия, которое греческие  ваятели  подчас  придавали  своему
могучему герою Геркулесу.  Но  кроме  того,  в  его  облике  ощущался  некий
вездесущии оттенок аристократичности; о ней говорило все: маленькие  изящные
уши,  свод  стопы,  изгиб  губ  и  вырез  ноздрей,  даже  мозолистые   руки,
оранжевато-коричневые, точно клюв тукана, от постоянного соприкосновения  со
снастями и смолой, а главное - нечто в подвижных чертах лица