Джек Лондон.
        Зеленый Змий


	 (в сокращении).

     - Как ты голосовал по вопросу об избирательном праве женщин? - спросила
Чармиан.
     - Я голосовал за него.
     Она удивленно воззрилась на меня. Надо  сказать,  что в  дни  молодости
моей, несмотря на  пламенный демократизм убеждений, я всегда был противником
избирательного права женщин. Когда же я стал старше и более терпимым, то без
особого энтузиазма признал его в качестве неизбежного социального явления.
     - Скажи толком, почему ты голосовал за него? - спросила Чармиан,
     -  Когда женщины  получат  право  голоса,  то они  будут  голосовать за
запрещение спиртных напитков,- сказал  я.- Одни лишь жены, сестры  и  матери
сумеют вбить последний гвоздь в гроб Зеленого Змия.
     - Но я думаю, что ты в прекрасных отношениях с Зеленым Змием,- прервала
меня Чармиан.
     - Да, я друг его и всегда был им. С другой стороны, я теперь  враждую с
ним, как и раньше  враждовал. Я всегда  больше враждую с ним тогда, когда он
обретается со мною, и когда я  с виду наиболее дружен с ним. Он царь лжецов,
а вместе  с тем и самый откровенный из  правдолюбцев. Он всесильный товарищ,
который  вводит  тебя  в общество богов.  Кроме  того,  он  союзник  Великой
Безносой.   Пути  его   ведут  к  голой  истине  и  к  смерти.   Он   дарует
проницательность зрения и нечистые сны.  Он - враг  жизни и учитель мудрости
паче житейской мудрости. Он - кровавый убийца и губитель молодости.
     ... Я сделал для Чармиан краткий очерк моей жизни и  объяснил ей, каким
образом сложилась моя личность...
     -  Суть  дела в  том,- заключил  я  свою речь,- что  я пристрастился  к
алкоголю, главным образом, благодаря  доступности его. Он мне не нравился, и
я издевался над ним, а все же в конце концов мною овладели  желания пьяницы.
Целых двадцать  лет прошло, пока желания эти не укоренились во мне, а теперь
уже они возрастают в течение десяти лет. Но результаты утоления желаний этих
далеко не хорошие.
     - Это не может облегчить жизни,- сказала Чармиан.
     - Вот  именно,- ответил я.- В этом и есть самое тяжелое  наказание. Вот
почему я сегодня голосовал за изменение закона!
     ... Жены, сестры и матери терпят  от последствий алкоголя. Когда же они
добьются права голосования, то они непременно будут голосовать за запрещение
крепких напитков. Хорошо  то, что подрастающее поколение даже не почувствует
никаких лишений  вследствие  отсутствия вина.  Так как  оно  не будет  иметь
доступа к алкоголю и само по себе не чувствует никакого влечения к нему, оно
не будет ощущать отсутствия алкоголя...
     - Почему бы тебе не написать обо  всем этом ради подрастающей молодежи?
-  спросила  Чармиан.- Почему бы не писать, чтобы указать матерям, сестрам и
женам, как им следует голосовать?..

        "II"

     Я  буду  просить  о  сочувствии  читателя:  так   как  сочувствие  есть
понимание,  то прошу начать с  попытки  понять меня и все то, о чем  я  буду
писать. Начнем с  того, что у меня благоприобретенное влечение к вину;  я не
имею   органического  предрасположения  к   алкоголю;   я  не  глуп;   я  не
бесчувственное животное. Я досконально знаю всю гамму опьянения и всегда пил
с  умом.  Меня никто никогда  не укладывал в  постель, и у меня нет привычки
пошатываться. Коротко говоря, я нормальный, средний человек и пью нормально,
как средний человек. Мы дошли до сути дела: я буду писать о влиянии алкоголя
на нормального, среднего  человека. Мне нет никакого дела до крайне  редкого
исключения, то есть настоящего алкоголика.
     Говоря в общих чертах, существует два типа  пьяниц. Во-первых, мы видим
всем нам  известного субъекта, тупого, лишенного  всякого воображения,  мозг
которого посещают  лишь грубые  видения; он идет с широким  размахом, далеко
расставив  пошатывающиеся ноги, часто  падает  в канавы и  видит, при  свете
исступления своего, бегущих  голубых мышей и  надвигающихся розовых  слонов.
Это  тот  тип  пьяницы,  который  служит  сюжетом  острот  в  юмористических
журналах.
     Другой же  тип  пьяницы  обладает  воображением  и прозорливостью. Даже
когда  он  в  состоянии  наиприятнейшего  возбуждения,  он  шагает  прямо  и
естественно, никогда  не спотыкается и не падает,  знает, гае он находится и
что он  делает. Его мозг,  а не тело  его,  в состоянии опьянения. Он иногда
блещет остроумием или же  полон доброжетательных чувств. Бывает и так, что в
уме  его возникают  призраки и образы  жизненного  и логического  характера,
принимающие форму силлогизмов.  Находясь  в  этом состоянии,  он  срывает  и
сбрасывает  кожуру  с  самых  полезных  жизненных  иллюзий и  сосредоточенно
обдумывает  железное  иго  необходимости,  возложенное   на  его  душу.  Тут
наступает  час  самой утонченной  власти  Зеленого  Змия.  Упасть  в  канаву
нетрудно для каждого; но есть нелегкое испытание для человека; оно состоит в
том,  чтобы  стоять  прямо,  не  качаясь,  на  ногах  своих  и  приходить  к
заключению, что во всем мире  для него  есть лишь один способ  освобождения,
заключающийся  в  самовольном приближении  момента своей смерти. Для  такого
человека час этот есть час царства  светлой  логики (о которой еще поговорим
позднее),  когда  он  понимает, что может достигнуть  понимания лишь законов
явлений, но смысла их -  никогда! Это час величайшей опасности, так как шаги
его направляются на путь, ведущий к могиле.
     Все делается понятным ему. Он понимает, что удручающая жажда бессмертия
это лишь  панические  движения  душ, напуганных  страхом  смерти и проклятых
Трижды проклятым даром воображения. У подобных людей нет инстинкта смерти; в
них  нет  воли умереть в момент, когда смерть близка.  Они обманывают  себя,
вводят  себя  в  заблуждение, надеясь,  что  они окажутся  хитрее и добьются
какой-то  будущности,  оставляя  прочих  животных  в темноте  могилы  или  в
уничтожающем пламени крематориев.  Но  он,  человек, находящийся  в моменте,
когда  властвует   светлая  логика,  знает,  что   те  люди  обманываются  и
заблуждаются. Конец одинаков  для  всех. Под  солнцем нет ничего нового, нет
даже  вечности  -  страстно желанной игрушки слабых душ. Он  знает все,  он,
несокрушимо стоящий на обеих ногах-Он представляет собою смесь, составленную
из  тела,  вина  и  сияния, солнечного  луча  и мировых пылинок,- он хрупкий
механизм, сделанный на  короткое  время  для  того, чтобы  ученые-теологи  и
доктора медицины  старались  поддерживать его  для участи быть выброшенным в
конце концов за негодностью в мусорный ящик.
     Конечно, все  это болезнь души и  болезнь  самой жизни.  Это наказание,
которое должен нести человек с воображением за дружбу с Зеленым Змием. Кара,
постигающая  глупца, и проще и  легче. Он  допивается  до  состояния  пьяной
бессознательности. Он спит отравленным сном,  и  если  он видит какие-нибудь
грезы, то  они туманны  и  невыразительны. Но человеку  с живым воображением
Зеленый Змий дарует  беспощадные силлогизмы светлой логики, являющиеся ему в
виде  призраков. Он смотрит на жизнь и все присущее ей разочарованным взором
немецкого  философа-пессимиста.   Для  него   не   существует   иллюзий,  он
переоценивает все ценности...
     И он знает,  в чем состоит единственная свобода  его: он может ускорить
час своей смерти. Все это вредно  для человека,  созданного для  того, чтобы
жить, любить, быть  любимым. Однако  Зеленый Змий  требует  самоубийства  от
своих  жертв. Оно  случается скоро  или надвигается медленно.  Зеленый  Змий
разом приканчивает человека или тянет из него  жилы в течение долгих лет. Ни
один из  друзей Зеленого Змия не может избегнуть этой справедливой и должной
ему уплаты.

        "III"

     Я в первый раз напился пьяным пяти лет от роду. День был жаркий, и отец
мой поехал в  поле. Меня послали из дому отнести ему ведерце  пива. "Смотри,
не разлей его",- сказала мать, отпуская меня в путь.
     Я  помню, это вередце  было  тяжелое и без покрышки.  Я бежал,  и  пиво
выплескивалось  через край мне на ноги. Я на ходу раздумывал. Пиво считалось
очень  драгоценной вещью. Должно быть, оно удивительно вкусное? Если нет, то
почему же  мне  дома не  позволяли  пить его?  Были  и другие  вещи, которых
взрослые не давали мне и которые оказывались  очень  вкусными. Значит, и это
должно быть вкусно, взрослые  умеют разбираться в подобных  вещах. Во всяком
случае, ведерце было слишком полно. Жидкость текла из  него и разливалась по
земле. Зачем давать ей пропадать? Ведь никто не узнает, выпил ли я  пиво или
пролил его.
     Я был так мал, что  для того, чтобы  приняться за ведерце, мне пришлось
сесть  на  землю и взять  его к себе на колени. Сначала я попробовал пену  и
потерпел разочарование. Я  не нашел  никакой  прелести  в ней; должно  быть,
прелесть находилась в  другом месте, а  не  там.  Вкус пены  был неприятный.
Затем я вспомнил, что  видел, как взрослые сдувают пену перед тем, как пить.
Я  зарылся лицом  в пену и  стал лакать  жидкость, находящуюся под  нею; она
оказалась  совсем не вкусною, но  я все же продолжал пить.  Ведь недаром  же
пили ее взрослые!
     ...Отец  мой ничего не заметил. Он осушил ведерце с огромным  аппетитом
усталого от труда пахаря, отдал его мне и вернулся к своему плугу. Я пытался
идти  рядом с лошадьми. Я помню, что я покачивался  и упал  около  копыт их,
перед  самым блестящим лемехом, а отец мой так сильно дернул  лошадей назад,
что  они  почти сели на меня. Позднее  он говорил, было чистой случайностью,
что плуг не выпотрошил меня. Я  смутно помню, что отец отнес меня на руках к
деревьям, окаймляющим  поле,  что весь мир крутился и качался вокруг меня, а
сам я сделался  жертвой  ужасающей тошноты,  причем  меня  еще,  кроме того,
подавляло страшное ощущение греховодности.
     В  последующие  месяцы я  не больше  интересовался  пивом, чем кухонной
плитой  после  того,  что я  обжегся  об  нее. Взрослые были правы:  пиво не
годилось  для  маленьких  детей.  Взрослые пили  его,  но  ведь они  так  же
равнодушно  принимали пилюли  и касторовое масло.  Что  касается меня,  то я
прекрасно обходился без пива. Да и до самого дня моей смерти мог бы я так же
хорошо без него обходиться. Но судьба решила иначе. Куда бы я ни повернулся,
на каждом углу в том мире, где я жил, меня манил и звал к себе Зеленый Змий.
Не было никакой возможности спрятаться от него; все пути вели к нему. Однако
мне пришлось целых двадцать лет провести в контакте с этим мошенником, чтобы
заставить себя развить известную подленькую симпатию к нему.

        "IV"

     Следующее сражение мое  с Зеленым Змием произошло, когда мне  было семь
лет.  В  одно воскресное утро я оказался - каким образом, или почему, теперь
уже  не сумею  сказать,- на  ранчо семьи Моррисеев. У  них собралось большое
количество  молодежи с  соседних  ранчо. Тут  были и старшие, которые начали
пить уже с зари, а некоторые из них даже и с вечера.
     Скоро они уже  громко  говорили  все  зараз,  шумя  и  крича  по обычаю
широкогрудых  людей,  работающих на открытом  воздухе,  обычная молчаливость
которых рассеяна вином. Я, маленький семилетний мальчишка,  наблюдал за ними
со страхом; дрожащее тело мое было напряжено, как тело оленя, готовящегося к
бегу;  я с изумлением глядел через растворенную дверь и узнавал много нового
о странностях людей. И я дивился Черному Мату и Тому Моррисею, валявшимся на
столе, обнимавшим друг друга и проливавшим слезы нежности.
     Кутеж на кухне продолжался, и девушки  начали  бояться.  Им были хорошо
известны  последствия  опьянения, и  все были уверены в том,  что произойдет
что-нибудь  ужасное. Они  заявили, что не  хотят присутствовать при этом,  и
кто-то из них  предложил поехать на большое ранчо итальянцев в четырех милях
оттуда: там  можно  было  устроить танцы.  Они немедленно же  ушли  попарно,
девушки с молодыми людьми, и отправились вдоль песчаной дороги. Каждый юноша
шел  со своей возлюбленной; вы можете  быть уверены  в  том, что  семилетний
ребенок  всем интересовался  и  знал  все любовные дела околотка.  И  у меня
оказалась моя пара.
     Со  мною шла  маленькая девочка  ирландка, приблизительно моих  лет. Мы
были единственными детьми в такой неожиданной прогулке. Самым старшим из нас
было,  быть  может,  двадцать  лет.  Были   и  совсем  молоденькие  девочки,
четырнадцати и пятнадцати лет, считавшие себя взрослыми и гулявшие со своими
кавалерами.  Но мы с моей маленькой  ирландкой были самые младшие, и мы шли,
держась за руку, причем я иногда, по  указанию старших, обнимал ее за талию.
Но это было  неудобно и  не  нравилось мне.  Я  был  чрезвычайно горд в  это
воскресное утро, идя по длинной и скучной дороге между песчаными пригорками.
И у меня была своя девушка, и я был маленьким мужчиной.
     На  ранчо  итальянцев  жила  семья   холостяков.  Наше  появление  было
встречено  с восторгом. Всем было налито  красное вино,  а  длинную столовую
отчасти освободили от мебели для танцев. Молодые  люди  с молодыми девушками
танцевали под звуки гармонии...
     ...Когда наши  итальянцы-хозяева  предлагали мне вина  наряду  со всеми
другими,  то я  отказывался. С меня было вполне  достаточно моего  случая  с
пивом,  и  я  не  имел  никакого  желания делать  дальнейшие  опыты  в  этом
направлении.  К  несчастью,  молодой  итальянец,  по  имени  Питер,  большой
любитель  дразниться,  увидал  меня, сидящего  в одиночестве;  подстрекаемый
мгновенно  явившейся фантазией,  он налил  стакан вина и передал его мне. Он
сидел  за столом как  раз  против  меня.  Я  отказался.  Лицо его  сделалось
суровым, и он продолжал настойчиво предлагать мне вино...
     ...Быть может,  Питер немного  выпил.  Как бы  то ни было, но глаза его
были  черные,  блестящие и полные  озорства.  Они были  для  меня  неведомой
тайной,  и  как  мог я, семилетний мальчишка, анализировать их  озорство?  Я
видел  в  них  угрозу  внезапной смерти  и  нерешительно отказался от  вина.
Выражение  их изменилось:  оно стало грозно  и  повелительно.  Питер толкнул
стакан ко мне поближе.
     Что мне оставалось делать? С тех пор я часто встречался лицом к лицу со
смертью,  но никогда уже не испытывал такого смертельного страха, как тогда.
Я поднял стакан к  губам,  и Питер смягчился; я понял, что он не  убьет меня
сразу. Это было  облегчение, но  вино было  противно мне.  Это  было дешевое
молодое   вино,   горькое  и  кислое,  сделанное  из   отбросов  и  остатков
виноградников и бродильных чанов; оно было еще гораздо хуже, чем  пиво. Если
принимать лекарство, то надо глотать его с  решимостью;  я  так и сделал:  я
откинул голову назад и выпил вино большими глотками. Мне пришлось затем  еще
глотнуть для того, чтобы удержать  эту  отраву в себе. Неоспоримо,  это была
отрава для организма ребенка.
     Теперь  мне ясно, что  Питер был  изумлен. Он  налил  еще полстакана  и
передал  его мне  через стол.  Я  был парализован  страхом  и в отчаянии  от
неожиданной судьбы  своей  я  машинально  выпил еще и  эту порцию.  Питер не
находил  себе места от  изумления; он решил показать чудо-ребенка  другим  и
подозвал  Доминика, молодого  усатого итальянца. На этот раз мне дали полный
стакан.  Чего не сделаешь  для спасения жизни? Я  взял себя в  руки, подавил
спазмы отвращения и залпом выпил противную жидкость.
     ...Я не знаю,  сколько я тогда выпил. Я помню  бесконечное страдание от
страха среди компании  убийц, бесконечное число  стаканов  с красным  вином,
передаваемых вдоль голых досок  залитого вином стола и затем вливавшихся мне
в горло.
     ...Компания итальянцев наблюдала  за мною и  дивилась ребенку-феномену,
глотавшему вино  с  равнодушием автомата. Я не хвастаюсь, заявляя,  что,  по
моему убеждению, они впервые видели что-нибудь подобное.
     Время проходило. Большинство более уравновешенных  девушек, видя пьяные
шутки молодых людей, решило отправиться домой. Я оказался  у дверей, рядом с
моей маленькой девочкой. Она не прошла через  мои переживания и поэтому была
вполне трезвой.  Ее  занимали  покачивания на ногах юношей,  пытавшихся идти
рядом со своими девушками, и она стала передразнивать их. Мне это показалось
очень забавным, и я также  стал шататься с видом пьяницы. Для нее это прошло
безнаказанно, так как она ничего не пила, тогда как винные пары стали быстро
подниматься к моей голове. Движения  мои немедленно стали  реалистичнее, чем
ее  движения. Я  скоро  уже стал удивлять  самого себя.  Я увидел,  как один
молодец,  пройдя  несколько  неверных  шагов,  остановился  у  края  дороги,
сосредоточенно поглядел в канаву и после, по-видимому, глубокого размышления
упал в  нее.  Это показалось  мне верхом  комизма: я  пошел,  спотыкаясь,  к
канаве, с твердым намерением удержаться на краю  ее. Однако я  пришел в себя
на дне ее, причем несколько испуганных девушек принялись вытаскивать меня.
     Мне уже не нравилось играть "в пьяного". Я перестал ощущать какое бы то
ни было веселье.  Глаза мои заплыли, и я ловил воздух широко раскрытым ртом.
Девушки вели меня  с  двух  сторон, но  ноги мои  казались налитыми свинцом.
Выпитый алкоголь бил  мне по  сердцу и по мозгу,  как дубина. Если бы  я был
слабым ребенком, то я уверен, что он  убил бы меня. Как бы то ни было, но  я
знаю, что я был ближе  к смерти, чем предполагал  кто-нибудь из перепуганных
девушек.  Они  ссорились  между  собою,  обвиняя  друг  друга  в недосмотре;
некоторые из них  плакали обо мне,  о себе и о постыдном  поведении  молодых
людей. Но все это меня не интересовало; я  задыхался, с трудом ловя  воздух;
всякое движение было  мучением, еще сильнее  затрудняя  дыхание. Но  девушки
настойчиво заставляли меня идти;до дому же было четыре  мили  ходьбы. Четыре
мили! Я  помню, как неверный взор мой упал на мостик,  пересекавший  дорогу,
казалось, в бесконечном  расстоянии от меня; на  самом  же деле он был в ста
шагах от  нас. Добравшись до него,  я упал и лежал на спине, порывисто дыша.
Девушки хотели помочь мне встать,  но я был беспомощен и задыхался. Их крики
ужаса привлекли Ларри, пьяного юношу семнадцати лет, принявшегося воскрешать
меня тем,  что прыгал по груди  моей. Я слабо вспоминаю  это и крик девушек,
боровшихся  с ним и оттаскивавших его от меня.  После этого я уже  ничего не
помню, хотя и узнал позднее, что  Ларри  скатился под мост и провел  под ним
ночь. Было уже темно,  когда  я  пришел в себя.  Меня  несли четыре версты в
бесчувственном  состоянии  и уложили в постель. Я был болен; кроме страшного
напряжения сердца и нервов, я постоянно впадал в безумный бред. Все страхи и
ужасные представления, гнездившиеся в моем детском мозгу,  нашли себе исход.
Самые страшные видения казались мне действительностью. Я  видал  убийства, и
убийцы гнались  за мною. Я кричал, безумствовал и дрался. Страдания мои были
невероятны. Когда  я временно выходил из состояния бреда, то до меня доходил
голос матери, говорившей:
     - Я боюсь за мозг ребенка. Он сойдет с ума.
     И когда я вновь впадал в  состояние  бреда,  то  слова эти преследовали
меня, и мне казалось,  что меня запирали в дом умалишенных, что  надзиратели
там били меня, а сумасшедшие окружали меня воющей толпой.
     Мое  молодое воображение  получило  сильное впечатление  от  разговоров
старших о преступных притонах китайских кварталов Сан-Франциско.
     В  бреду  моем  я блуждал  глубоко  под  землею,  по  тысячам  подобных
притонов, и страдал  и  умирал  тысячу раз за запертыми  железными  дверями.
Когда же я натыкался на отца моего, сидящего за столом в подземных пещерах и
играющего  с китайцами  на крупные  ставки золота, то все мое  чувство обиды
находило исход в ужаснейших ругательствах. Я вставал на  постели, барахтаясь
в руках удерживавших меня людей, и ругал отца во весь голос.
     ...В ту ночь, когда  Зеленый Змий властвовал надо мною, никто не спал в
тонких стенах дома на ферме. Ларри, лежавший под мостом, не страдал от бреда
вроде моего. Я убежден в том,  что о