, что рулевой это заметил, а я
не мог  не видеть его вытаращенных глаз. Все  это были мелочи, но  ни одному
капитану  не улыбается, чтобы  его подозревали в  забавных  странностях. Мое
положение  осложнялось и  более  серьезными  промахами. Всякий  моряк хорошо
знает,   что  при  известных  условиях  некоторые  жесты,  слова   срываются
совершенно естественно,  инстинктивно.  Так же непроизвольно  моргает  глаз,
когда ему угрожает удар. Приказ срывается с уст без размышления, нужный жест
не  требует  предварительного   обдумывания.   Но  вся  эта  подсознательная
расторопность покинула меня. Я должен был делать усилие воли, чтобы  вернуть
себя  (из каюты) к  условиям  данного момента. Я чувствовал,  что на  людей,
которые  более  или менее  критически  ко  мне  присматриваются, я произвожу
впечатление капитана весьма нерешительного.
     И  помимо этого  не  все обстояло благополучно. Так, например, в  конце
второго дня нашего плавания, вернувшись с палубы в соломенных туфлях на босу
ногу,  я остановился у открытой двери  буфетной и заговорил со  стюардом. Он
стоял ко мне спиной. Услышав мой голос, он, как говорится, чуть не выпрыгнул
из своей кожи и нечаянно разбил чашку.

     -- Что это с вами? -- удивился я.

     Он был страшно смущен.

     -- Прошу прощения, сэр! Я был уверен, что вы у себя в каюте.
     -- Вы же видите, что я здесь.
     -- Да, сэр. Но я могу поклясться, что слышал, как вы там двигались. Еще
и секунды не прошло. Это очень страшно... Прошу прощения, сэр!
     Внутренне содрогаясь, я прошел дальше. Я до такой степени  отождествлял
себя со своим двойником,  что даже не упомянул об этом  факте во время наших
редких  боязливых  разговоров  шепотом.  Вероятно,  он  сделал  какое-нибудь
движение,  слегка зашумел. Было бы удивительно, если бы он хоть  изредка  не
шевелился.
     И, однако,  несмотря  на  свое осунувшееся  лицо, он казался  более чем
спокойным, почти неуязвимым, в совершенстве владея собой.  По моему  совету,
большую  часть дня  он  проводил в ванной:  в общем это было самое  надежное
место. После того как стюард приводил  ванную в порядок, ни  у кого не могло
явиться  предлога  войти  туда.  Это  была  крохотная  комнатка.  Иногда  он
опускался на пол,  поджимая ноги и подпирая  голову рукой.  Иногда я находил
его сидящим на складном стуле; в своей  серой  пижаме, с коротко остриженной
темной головой, он  походил  на терпеливого бесстрастного  узника. На ночь я
уступал  ему  свою  койку,  и  мы перешептывались,  а  над  нашими  головами
раздавались  мерные шаги  вахтенного помощника. Это было бесконечно  тяжелое
время. К  счастью, в  моей каюте  было  спрятано в ящике  несколько  банок с
консервами, черствый  хлеб мне  всегда  удавалось  доставать,  и он  питался
тушеными цыплятами,  паштетом из  печенки,  спаржей,  устрицами,  сардинами,
отвратительными поддельными деликатесами из жестянок. Утренний кофе я всегда
уступал ему, и это было все, что я мог для него сделать.
     Каждый  день приходилось маневрировать так,  чтобы сначала  прибирали в
моей  каюте,  а  затем в  ванной.  Я возненавидел самую физиономию  стюарда,
чувствовал отвращение даже к голосу этого безобидного человека. Я предвидел,
что именно он разоблачит тайну. Угроза висела, как меч, над нашими головами.
     На четвертый день (мы тогда плыли у восточного берега Сиамского залива,
лавируя  при  легком  ветре  и  спокойном  море),  на  четвертый день  этого
тягостного  жонглирования  с  неизбежным, когда  мы  сидели за ужином,  этот
человек, малейшее  движение которого приводило меня в трепет, поставил блюдо
на стол  и торопливо  побежал на палубу. Казалось, опасности  быть не могло.
Вскоре он  вернулся вниз; оказывается, он  вспомнил  о  моем  пальто:  после
полудня мы попали  под ливень,  и я повесил пальто на поручни для  просушки.
Сидя  неподвижно во главе стола,  я  с  ужасом увидел  пальто  на  его руке.
Конечно, он направлялся к моей двери. Времени терять было нельзя.
     -- Стюард!-- загремел я.
     Нервы  мои  были  так  издерганы, что  я не соразмерил голоса и не  мог
скрыть  свое  волнение.  Это-то  и  заставляло  моего  бородатого  помощника
выразительно постукивать себя пальцем по лбу. Я однажды заметил  у него этот
жест,  когда  застал  его  на  палубе,  конфиденциально  разговаривающего  с
плотником.  Я не мог  расслышать  слова, но нисколько не сомневался, что эта
пантомима относилась к странностям нового капитана.
     -- Да, сэр?
     Бледный стюард покорно  повернулся ко мне. Он был сбит с толку: я то  и
дело кричал  на  него, обрывал  без  всякого  смысла и  толку,  повелительно
выгонял из  своей каюты  и снова  звал туда, заставлял выбегать из кладовой,
исполнять непонятные поручения. С каждым днем его уныние росло.
     -- Куда вы идете с этим пальто?

     -- В вашу каюту, сэр.
     -- Опять будет ливень?
     -- Право, не знаю, сэр. Пойти наверх и посмотреть, сэр?
     -- Нет! Не нужно.
     Цель была  достигнута:  мое  второе  "я",  конечно,  слышало  все,  что
произошло. В течение этой интермедии оба помощника не подымали глаз от своих
тарелок,  но  губа  этого проклятого  мальчишки, второго помощника,  заметно
дрожала.
     Я думал, что стюард повесит  пальто и  сейчас же выйдет.  Почему-то  он
замешкался, но я овладел своим волнением и не окликнул его. Вдруг я услышал,
--  а  слышно  было  достаточно ясно,-- что парень зачем-то  открывает дверь
ванной. Все кончено! Комнатка такая маленькая, что там негде повесить кошку.
Слова  застряли у меня в горле, я весь окаменел. Каждую  секунду я ждал, что
услышу вопль удивления  и ужаса. Я попробовал пошевельнуться, но  у  меня не
хватило сил подняться на ноги. Все было тихо. Не схватило ли мое второе  "я"
беднягу  за  горло? Не знаю,  что сделал бы я в следующую секунду,  если  бы
стюард  не  вышел  из  моей каюты. Он закрыл дверь и спокойно остановился  у
буфета.
     "Спасен! -- подумал я. -- Нет! Погиб! Исчез! Он исчез!"
     Я положил вилку и  нож  и  откинулся на спинку  стула.  Голова  у  меня
кружилась.  Немного погодя,  когда ко  мне вернулся голос, я уведомил своего
помощника, чтобы он сам повернул корабль в восемь часов.
     -- Я  не выйду  на палубу,-- продолжал  я.--  Я лягу и,  если  ветер не
переменится,  хочу,  чтобы меня не  тревожили до  полуночи. Я чувствую  себя
неважно.
     -- У  вас  нездоровый вид последние дни,--  заметил довольно безучастно
старший помощник.
     Они оба  вышли,  а я смотрел во  все  глаза на  стюарда, убиравшего  со
стола.  Ничего нельзя было прочесть на лице этого несчастного. "Но почему он
избегает  моего взгляда?"-- спрашивал я себя.  Потом мне захотелось услышать
его голос.
     -- Стюард!
     -- Сэр?-- по обыкновению он вздрогнул.
     -- Где вы повесили пальто?
     -- В ванной, сэр.-- И прибавил, как всегда, с тревогой в голосе. -- Оно
еще не совсем просохло, сэр.
     Еще некоторое время я оставался в кают-компании.  Неужели  мой  двойник
исчез так  же,  как  появился?  Но его  появление  можно  было  объяснить, а
исчезновение  казалось совершенно  необъяснимым.  Я  медленно вошел  в  свою
темную каюту,  запер  дверь,  зажег  лампу  и  несколько  минут  не  решался
обернуться. Когда  же  наконец  я  повернул  голову,  я  увидел его  стоящим
навытяжку в дальнем  углу.  Нельзя сказать, чтобы я  испытал потрясение,  но
непреодолимое сомнение  в  его  телесном существовании промелькнуло  в  моем
мозгу. Может ли это быть, спрашивал я себя, что он  невидим для всех,  кроме
меня? Это  казалось каким-то наваждением. Неподвижный, с серьезным лицом, он
протянул  ко  мне руки,  --  жест, ясно говоривший:  "О боже! Едва  спасся!"
Действительно, все висело  на  волоске.  Полагаю,  я  подошел  к безумию так
близко, как только может подойти человек, еще  не сделавший последнего шага.
Этот жест удержал меня, так сказать, у последней черты.
     Помощник  с  устрашающими  бакенбардами поворачивал  корабль на  другой
галс. В момент глубокой тишины, какая следует после того, как команда заняла
свои места, я услышал на корме его громкий голос: "Руль  под ветер!" Возглас
был отчетливо повторен  на верхней  палубе.  Паруса под  этим легким  ветром
производили  слабый  шелестящий   шум.  Он  прекратился.  Корабль   медленно
поворачивался. Я затаил дыхание в возобновившейся тишине ожидания. Казалось,
на палубе не  было  ни  одной живой души. Внезапно  резкий  крик: "Натягивай
грот!"  -- разбил  очарование.  Над  головой  раздались  крики, топот людей,
бегущих с гротабраса, а  мы двое, в  моей  каюте, сошлись по  обыкновению  у
койки.

     Он не ждал моего вопроса.

     -- Я слышал,  как он входит сюда, и еле-еле успел забраться  в ванну,--
шепнул он мне. -- Он только  открыл  дверь  и просунул руку,  чтобы повесить
пальго. Все же...
     -- Я не подумал об этом,-- прошептал я.  Мы избежали разоблачения чисто
случайно, и эта удача еще сильнее пугала меня,  я удивлялся его выдержке, не
изменявшей ему ни на минуту. И голос его ничуть не дрожал.  Если кому-нибудь
и грозило безумие, то, во всяком случае, не ему. Он был в полном рассудке. И
доказательством его здравомыслия были следующие слова:
     -- Мне уже не следует никогда больше возвращаться к жизни.
     Это  мог  бы сказать  и призрак. Но он намекал только на  слова  своего
старого капитана, с неохотой допустившего теорию самоубийства. Очевидно, эта
теория могла сыграть ему на руку, поскольку я понимал его дальнейшие планы.
     -- Вы должны высадить меня на какой-нибудь остров, как только останется
позади берег Камбоджи, -- продолжал он.
     -- Высадить  на остров!  Ведь это  вам  не  книжки  с  приключениями,--
возразил я.
     -- Конечно! И  это нисколько не  похоже на книжку  с приключениями.  Но
другого выхода нет. С меня довольно! Ведь  вы знаете,  я не  боюсь того, что
могут  со  мной сделать. Тюрьма  или  галеры  -- все, что  им  угодно. Но вы
представляете себе, как я возвращаюсь назад и объясняю свою  историю старому
судье  в  парике  и  двенадцати почтенным торговцам, а? Могут  ли они знать,
виновен я или нет и в чем я виновен? Это мое дело. Что сказано в библии? "Ты
будешь изгнанником и скитальцем на земле". Хорошо. Сейчас я --  скиталец  на
земле. Как я пришел сюда ночью, так же я и уйду.
     -- Невозможно!-- прошептал я. -- Вы не можете.
     -- Не могу?..  Я  не  буду  голым,  как  душа в день страшного суда.  Я
примерзну  к этой  пижаме. Последний день еще  не  настал, и... Но  ведь  вы
поняли все. Не правда ли?
     Мне стало  стыдно.  Поистине  я понял  все,  но только  какое-то ложное
чувство,  может  быть  трусость,  заставляло  меня  колебаться,  прежде  чем
отпустить этого человека с моего корабля.
     --  До  завтрашнего вечера  ничего нельзя  сделать, --  прошептал я. --
Судно лежит сейчас на галсе в открытое море, и ветер может нам изменить.
     -- Я буду ждать: теперь я знаю, что вы меня понимаете,-- ответил  он.--
Какое  счастье иметь человека,  который  может понять!  Мне кажется, это  не
простая случайность, что вы оказались там.
     И шепотом,  словно  слова,  какие мы  должны были  сказать  друг другу,
великая тайна для всего мира, он прибавил:
     -- Это очень странно.
     Мы  продолжали  стоять бок о бок и перешептываться, но время от времени
замолкали  и  только  изредка  перебрасывались словами.  И,  как всегда,  он
смотрел в иллюминатор. Дыханье ветра обвевало  наши лица. Корабль, казалось,
стоял  в  гавани,--  так легко и без малейшего крена  скользил  он по  воде,
которая  даже  не журчала за бортами,  темная и  молчаливая,  как призрачное
море.
     В  полночь  я  вышел  на  палубу  и,  к  величайшему  изумлению  своего
помощника,  повернул  оверштаг1  (1  Оверштаг --  поворот  судна,
идущего против  ветра, в противоположную  сторону) и лег на  контр-галс. Его
страшные бакенбарды двигались подле меня с молчаливым неодобрением. Конечно,
я не стал  бы это делать, если бы  речь  шла  только о том,  чтобы  поскорее
выбраться  из  сонного  залива.  Я   думаю,  он  сказал  второму  помощнику,
явившемуся  его  сменить,  что видит  в  моем  поступке  отсутствие здравого
смысла. Тот только зевнул. Этот несносный мальчишка так вяло  волочил ноги и
с  таким  небрежным,  ленивым  видом  навалился  на  поручни,  что  я  резко
напустился на него:
     -- Вы еще не совсем проснулись?
     -- Нет, сэр! Проснулся.

     -- В таком случае потрудитесь и держать себя соответствующим образом. И
будьте  внимательны.  Если  мы  попадем  в  течение,   мы  еще  до  рассвета
поравняемся с островами.
     Восточная  сторона   залива  окаймлена  островами;  некоторые  из   них
разбросаны поодиночке, другие расположены  группами. На синем  фоне высокого
берега  они  как  будто плавают  на серебряной поверхности  спокойной  воды,
бесплодные,  серые или  темно-зеленые,  окруженные  зарослями  вечнозеленого
кустарника. Среди них попадаются  и большие, мили две в длину, с очертаниями
хребтов  и серых скал  под темной мантией  густой листвы.  Они  неведомы  ни
торговцам, ни путешественникам, вряд ли отмечены на географических картах, и
жизнь,  таящаяся на  них,  скрыта ото  всех. Должно  быть,  на самых больших
островах  есть деревушки  или рыбачьи поселки, и сообщение с миром,  по всей
вероятности,  поддерживается  каким-нибудь  туземным  судном.  Все  утро  мы
держали  курс  на  них,  подгоняемые едва заметным  ветерком;  я  не спускал
подзорной трубы с  группы разбросанных островов, но не видел ни человека, ни
лодки.  В полдень я  не отдал распоряжения изменить курс, и бакенбарды моего
помощника  принимали  все  более  озабоченный  вид  и,  казалось,  старались
обратить на себя мое внимание. Наконец я сказал:
     -- Я думаю подойти к самому берегу, подвести судно как можно ближе.
     От  крайнего  изумления даже глаза его стали свирепыми, и в эту секунду
он выглядел поистине страшным.
     -- Мы плохо продвигаемся в середине залива, -- спокойно продолжал я, --
сегодня вечером я думаю воспользоваться береговым ветром.
     --  Помилуй бог,  сэр!  Плыть в  темноте  среди  этих островов, рифов и
отмелей?
     -- Да! Если  здесь есть береговой ветер, мы должны  держаться  у самого
берега. Не так ли?
     -- Помилуй бог!  -- прошептал он чуть слышно. Целый день  с лица его не
сходило мечтательное, задумчивое выражение  -- признак  крайнего недоумения.
После обеда я, сославшись на усталость, ушел к себе в каюту.
     Мы  оба склонили наши темные головы над полуразвернутой картой, лежащей
на моей койке.
     -- Вот,-- сказал я.-- Пусть это будет Ко-ринг. С восхода солнца я держу
на него курс. Здесь два холма и отлогий мыс. Должно быть,  он  населен. А на
противоположном берегу  я видел  что-то похожее на устье большой реки...  и,
вероятно,  выше по  течению есть  какой-нибудь поселок. Более благоприятного
случая для вас я себе не представляю.
     -- Все равно. Пусть это будет  Ко-ринг.  Он задумчиво смотрел на карту,
словно с  высоты птичьего полета измерял расстояния, взвешивал шансы, следил
глазами за своей собственной фигурой, бредущей  по пустынной земле Кохинхины
и исчезающей с этого клочка бумаги  в местностях, не помеченных на карте. И,
казалось, на  корабле два капитана, намечающие его курс. Я так  волновался и
так измучился, бегая вверх и вниз, что в тот день у меня не хватило терпения
переодеться.  Я  остался  в  своей  пижаме,   соломенных  туфлях  и   мягкой
широкополой шляпе. Душный зной  залива  изнурял человека, и команда привыкла
видеть меня разгуливающим в этом легком костюме.
     -- При этом курсе мы минуем южный мыс,  -- шептал я ему на ухо. -- Один
бог знает, когда это будет, но, во всяком случае, после наступления темноты.
Я  подведу  корабль  к  берегу   на  расстоянии  полумили,  поскольку  смогу
определить в темноте.
     -- Будьте осторожны, -- предостерегающе пробормотал он.
     И внезапно  я  понял, что  все мое будущее и то единственное, к чему  я
пригоден, поставлено на карту,  что я могу себя погубить из-за одной неудачи
при первом командовании.
     Было невозможно дольше оставаться в каюте. Я сделал ему знак скрыться в
дальнем углу и вышел на корму. На вахте стоял этот скучный щенок. Я прошелся
по корме, обдумывая положение, потом подозвал его к себе.
     -- Пошлите двух матросов открыть  оба бортовых порта  на квартердеке,--
мягко сказал я.
     Услыхав  это  странное  распоряжение,  он  имел  дерзость  или, вернее,
забылся до такой степени, что повторил:
     -- Открыть порты квартердека! Зачем, сэр?
     --  Я приказываю вам  это сделать,  для  вас этого достаточно. Пусть их
откроют и закрепят как следует.
     Он покраснел и ушел. Думаю,  он не  удержался от насмешливого замечания
плотнику  по  поводу целесообразности  проветрить  квартердек.  Конечно,  он
заглянул   в  каюту  старшего   помощника,  чтобы  сообщить   ему  об   этом
распоряжении: бакенбарды вышли как будто случайно на палубу и стали украдкой
посматривать  на меня снизу,  -- вероятно,  они  старались  открыть признаки
безумия или опьянения.
     Незадолго до ужина беспокойство мое усилилось,  и я заглянул на секунду
к моему  второму "я". Странно  было видеть его таким спокойным; это казалось
неестественным, нечеловеческим.
     Шепотом я поспешил развить ему свой план.
     -- Я  подведу судно возможно ближе к берегу, а затем поверну его назад.
Я найду способ тайком провести вас в парусную каюту; она отделена коридором.
Но там есть отверстие, через которое вытаскивают паруса, оно выходит прямо в
квартердек и  в хорошую  погоду всегда открыто, чтобы паруса проветривались.
Когда  судно замедлит ход, а  команда  будет  занята на корме у гротабрасов,
путь  перед  вами  будет открыт.  Вы спуститесь за борт  через открытый порт
квартердека. Я велел их  закрепить. Спускайтесь в воду по веревке, чтобы  не
было   плеска...  Понимаете?  Вас  могут  услышать,  и  положение  чертовски
осложнится.
     Секунду он молчал, потом шепнул:
     -- Я понял.
     -- Я не увижу, как вы будете уходить, -- с усилием проговорил я. -- Ну,
а о том... надеюсь только, что и я понял.
     -- Вы поняли. С начала до конца.
     И  первый  раз в  его шепоте послышалась дрожь,  напряжение. Он схватил
меня  за  руку,  но звонок  к ужину заставил  меня  вздрогнуть. Однако он не
вздрогнул, он только разжал пальцы.
     После ужина я спустился вниз  в девятом часу.  Слабый, но надежный бриз
был  пропитан  росой, и потемневшие сырые  паруса старались  поймать всю его
двигательную  силу. Мерцала ясная, звездная ночь, и тусклые, темные пятна --
разбросанные островки -- медленно плыли  навстречу низким  звездам. С левого
борта был  большой  остров,  довольно отдаленный и  внушительный, затенявший
широкий простор неба.
     Открыв дверь, я увидел  себя самого, разглядывающего карту. Он вышел из
своего угла и стоял перед моим столом.
     -- Достаточно темно, -- шепнул я.
     Он отошел и прислонился к моей койке, спокойно глядя перед собой. Я сел
на кушетку. Нам нечего  было  сказать друг другу. Над нашими головами  шагал
взад и вперед помощник, державший вахту. Потом я услышал, как шаги зазвучали
быстрее.  Я знал, что  это значит. Он направлялся в кают-компанию, вскоре за
моей дверью раздался его голос:
     -- Мы подходим к берегу, сэр. Кажется, земля совсем близко.
     -- Хорошо, -- сказал я.-- Сейчас выйду на палубу.
     Я  ждал, пока он вышел из кают-компании, потом встал. Мой  двойник тоже
тронулся с места. Настало время обменяться  последними словами,  по-прежнему
шепотом,-- так мне и не суждено было услышать его голос.
     -- Слушайте... -- Я открыл ящик и вынул три соверена.-- Возьмите это. Я
получил шесть.  Я  отдал бы  вам все, но мне  нужно  оставить немного денег,
чтобы купить команде фруктов и овощей с туземных лодок, когда мы будем плыть
Зондским проливом.
     Он покачал головой.
     --  Возьмите!--  настаивал  я  отчаянным  шепотом. --  Никто  не  может
сказать, ч