нул мне какое-то ругательство. А меня доконала эта погодка. Казалось,
ей  и конца не  будет. Ужас!  А  судно глубоко  сидело в воде.  Должно быть,
парень  был  вне себя  от  страха.  Мне  было  не  до вежливых  увещаний.  Я
повернулся и налетел на него, как бык. Он вскочил и -- на меня. Мы сцепились
как  раз  в  тот  момент, когда гигантский  вал шел на  судно.  Вся  команда
бросилась  к  снастям, а я схватил его за горло и стал трясти, как  крысу...
Люди над нами вопили: "Берегитесь! Берегитесь!" Потом раздался треск, словно
небо обрушилось на мою голову. Они говорят, что десять минут судно было  под
водой,  только три  мачты,  кусок  бака и  кормы  торчали  из кипящей  пены.
Каким-то чудом нас не смыло. Они  нашли нас прижатыми за бимсами.  Ясно, что
дело  было  нешуточное; я  все  еще  держал  его  за  горло,  когда  они нас
подобрали.  Лицо  у  него почернело.  Этого  они  не вынесли.  Кажется,  они
потащили нас, сцепленных  вместе, на корму, потом, с криком:  "Убийство!" --
как  помешанные, ворвались  в кают-компанию. А  судно тем временем  .неслось
навстречу  смерти,  и  каждая  минута могла стать последней...  Волосы могли
поседеть   от  одного  вида  волн.  Мне  говорили,   что  шкипер  тоже  стал
бесноваться,  как и все остальные.  Человек больше  недели не смыкал глаз, а
этот  удар обрушился  в  самый разгар  шторма  и чуть  не  свел  его с  ума.
Удивляюсь, как они  не швырнули меня за борт, после того как вырвали из моих
рук труп их драгоценного помощника. Говорят, им нелегко было  нас расцепить.
Страшный рассказ...  заставят  подпрыгнуть  какого-нибудь  старого  судью  и
достойных присяжных...  Первое,  что я услышал, придя в себя, было все то же
завывание шторма.  Оно сводило с ума, а над ним вздымался  голос старика. Он
стоял  в своей  зюйдвестке  над моей койкой  и  смотрел мне  в лицо. "Мистер
Легет, вы убили человека. Вы больше не можете служить старшим помощником  на
этом судне".
     Его старания понизить голос делали рассказ монотонным.  Одной рукой  он
опирался о  край  люка  и,  поскольку я  мог заметить,  за  все это время не
пошевельнулся.
     --  Славная историйка! Приятно рассказать за чашкой чая, -- закончил он
тем же тоном.
     Моя  рука  тоже  лежала  на краю люка. И  я не шевелился. Внезапно  мне
пришло  в голову: если бы старый "Помилуй бог! Что вы говорите!" выглянул из
люка  и заметил нас,  он  констатировал  бы у себя  раздвоение  зрения.  Или
вообразил  бы,  что  наткнулся  на  жуткую сцену  колдовства; новый  капитан
спокойно болтает со своим собственным серым призраком. В моих интересах было
предупредить его появление. Я снова услышал шепот:
     -- Мой отец--  священник в Норфолке... По-видимому, он забыл,  что  уже
сообщил мне этот важный факт. Поистине славная историйка...
     -- Лучше пробраться сейчас в  мою каюту,-- сказал я, осторожно пускаясь
в путь.
     Мой  двойник  последовал за мной;  наши босые ноги  ступали бесшумно. Я
впустил его, неслышно запер дверь и, разбудив второго помощника, вернулся на
палубу ждать смену.
     -- Пока никаких признаков ветра,-- заметил я, когда подошел помощник.
     -- Да, сэр, никаких, -- подтвердил он  сонно  своим хриплым голосом без
особого почтенья и с трудом подавил зевок.
     -- Только за этим вы и должны следить. Распоряжения вы получили?
     -- Да, сэр.
     Я прошел  еще раз-другой по юту и только тогда спустился вниз, когда он
занял свой пост, став  лицом  вперед и облокотившись на ванты бизани.  Снова
донеслось до моего слуха мирное  похрапывание  старшего помощника.  Лампа  в
кают-компании горела над столом, где стояла  ваза с цветами,-- знак внимания
со стороны купца, поставлявшего провиант на наше  судно,--  последние цветы,
какие  нам суждено  было видеть  по крайней  мере в течение трех  месяцев. С
бимса  свешивались две связки  бананов,  симметрично, по обе  стороны кожуха
рудерпоста. На судне  все было, как и раньше... за исключением того, что две
пижамы его капитана находились  в употреблении одновременно: одна неподвижно
застыла в кают-компании, другая притаилась в капитанской каюте.
     Здесь необходимо упомянуть, что моя каюта по форме напоминала латинскую
букву L.  Дверь  открывалась  в  короткую  часть  буквы.  Налево  помещалась
кушетка, направо  -- койка; письменный стол  и  стол с  хронометрами  стояли
прямо против  двери. Открыв дверь, нельзя было  увидеть всей  комнаты; та ее
часть, какую я называю длинной, или  вертикальной частью буквы,  была скрыта
от  входящего,  если  только  не пройти сразу  дальше. Там  стояло несколько
ящиков, на них возвышался книжный шкаф. На крючках висела кое-какая  одежда,
толстая куртка, фуражки, клеенчатое пальто. В  конце  этой  части каюты была
дверь, ведущая  в мою  ванную. В нее  можно  было  войти также  и  прямо  из
кают-компании, но этой дверью никогда не пользовались.
     Таинственный  пришелец  успел обнаружить преимущества этой своеобразной
формы. Каюта была ярко освещена большой  лампой,  висевшей на медных кольцах
над моим письменным  столом, но его  я нигде не видел, пока  он не показался
из-за вешалки в дальнем конце.
     --  Я  слышал,  как  рядом кто-то двигается,  и поскорей  зашел сюда,--
прошептал он.
     Я отвечал так же тихо:
     -- Вряд ли кто войдет сюда, не постучав и не получив разрешения.
     Он кивнул головой. Лицо у него было худое, и загар сошел с него, словно
он перенес тяжелую болезнь.  И не удивительно. Как я  узнал, его держали под
арестом в каюте в течение семи недель. Но в глазах и выражении лица  не было
ничего, что говорило бы о болезни.  В  действительности  он ничуть не был на
меня похож; однако,  когда мы стояли бок о бок, наклонившись над моей койкой
и  сдвинув наши  темные головы, спиной к  двери,  -- тот, кто  осмелился  бы
приоткрыть   ее,  мог  бы  насладиться   жутким  зрелищем:  капитан  шепотом
разговаривает со своим вторым "я".
     -- Но все  это не объясняет  мне, каким образом вы прицепились к нашему
трапу,  -- осведомился я  еле  слышным  шепотом, когда  он кончил рассказ  о
дальнейших событиях на борту "Сефоры", разыгравшихся после шторма.
     --  У  меня было время обдумать  все это  многократно до  того, как  мы
завидели мыс Явы. Шесть  недель мне  ничего  другого  не  оставалось делать.
Только по вечерам меня на часок выпускали на шканцы для прогулки.
     Он сложил руки на краю моей койки и глядел прямо перед собой в открытый
иллюминатор. И я отчетливо мог себе представить напряженную работу его мысли
за эти шесть недель -- упорный, но не очень-то спокойный процесс, на какой я
лично был бы совершенно неспособен.
     -- По моим расчетам, должно было стемнеть до того, как мы приблизимся к
земле,--  продолжал он так тихо, что я вынужден был напрягать  слух, хотя мы
стояли  рядом,  почти касаясь  друг друга.  -- Я попросил  позвать капитана.
Старик выглядел совсем больным всякий раз, как приходил ко мне, -- казалось,
он не мог смотреть мне в лицо. Вы знаете, ведь тот самый фок спас судно. Оно
сидело слишком  глубоко,  чтобы  долго  держаться  без  парусов.  А заставил
поднять фок я. Старик пришел. Войдя в  мою каюту,  он  остановился у двери и
смотрел  на меня так,  словно уже  видел  веревку  вокруг моей шеи. Я в упор
сказал ему, чтобы не запирали дверь моей каюты в ту ночь, когда судно войдет
в Зондский  пролив. Берег  Явы должен  был находиться  тогда  на  расстоянии
двух-трех миль от мыса Аньер. Больше  мне ничего не  было нужно.  Я  получил
приз за плавание в Конуэйе.
     -- Этому можно поверить, -- прошептал я.
     -- Одному богу известно, зачем  они запирали  меня каждую  ночь. Стоило
посмотреть  на их лица:  казалось,  они  боялись, что я буду  разгуливать по
ночам и душить людей. Разве я -- убийца? Похож я на такого? Да ведь тогда он
бы не осмелился войти в мою  каюту! Вы скажете, что  я мог  отшвырнуть его в
сторону и выскочить,  -- было уже темно. Ну  нет. И у меня были основания не
взламывать двери. Они сбежались бы на шум, а  я не хотел впутываться в новую
историю. Во  время драки могло произойти еще одно убийство -- ведь я стал бы
ломать дверь  не для того, чтобы меня загнали обратно. Он отказал мне, и вид
у  него был совсем больной. Он боялся своих людей, боялся второго помощника,
с которым плавал много лет, старого  седого вруна. И его стюард плавал с ним
черт знает сколько времени, -- лет  семнадцать, если не  больше, закоренелый
бродяга,  ненавидевший меня, как  чуму, за  то  только, что  я  был  старшим
помощником.  Знаете,  на "Сефоре" ни  один  старший  помощник не  выдерживал
больше  одного плавания. Эти два старика заправляли судном. И чего только не
боялся шкипер! Нервы его ни к черту не  годились после того шторма, какой мы
выдержали. Боялся суда, а быть может, и своей жены. О да! Она была на борту.
Но вряд ли она вмешалась бы в это  дело. Она была бы рада  спровадить меня с
судна.  "Печать Каина", видите ли... А я готов был уйти и скитаться  по лицу
земли, и это достаточная  расплата за такого Авеля. Но как бы там ни было, а
он  не  хотел меня слушать. "Это дело  должно  идти своим  порядком. Здесь я
являюсь представителем закона". Он дрожал, как лист. "Значит, вы не хотите?"
-- "Нет".  -- "Ну, я надеюсь, вы в  состоянии будете  спать после этого", --
сказал  я и повернулся  к нему спиной. "Я удивляюсь, как можете спать вы!"--
крикнул он  и  запер дверь.  Признаться,  мне  уже не спалось. Это  было три
недели  назад.  Мы миновали  Яванское  море,  дней  десять дрейфовали  около
Кариматы. Когда мы бросили  здесь якорь, они  решили, что теперь-то уж все в
порядке.  Ближайшая  земля  находится на расстоянии  пяти  миль, туда  мы  и
направлялись. Консул, конечно, сейчас же начал бы разыскивать меня. А бежать
на эти островки не имело смысла. Вряд ли найдется на них хоть капля воды. Не
знаю, как это  случилось, но сегодня вечером стюард, принеся мне ужин, вышел
и оставил дверь незапертой. Я поужинал. Съел все, что было. Покончив с едой,
я вышел на шканцы. Не знаю,  собирался  ли  я что-нибудь предпринять. Думаю,
просто  захотелось  подышать  свежим  воздухом.  Потом  внезапно  я поддался
соблазну.  Я сбросил  туфли и  очутился  в воде,  прежде  чем  успел принять
решение. Кто-то  услыхал  плеск, поднялась  суматоха:  "Он удрал!  Спускайте
шлюпки!  Он покончил с  собой!  Нет,  он  плывет!"  Конечно, я плыл.  Такому
пловцу,  как  я,  не  очень-то  легко  утопиться.  Я добрался до  ближайшего
островка, пока  они спускали шлюпку. Я  слышал, как они гребли  в  темноте и
окликали  меня,  но  вскоре  они  отказались  от поисков.  Все стихло,  вода
замерла. Я сел  на  камень и стал думать. Я  был  уверен, что они возобновят
поиски на рассвете. На  этих каменистых островах спрятаться было негде, да и
что толку?  Но, раз удрав  с судна, я  уже не намеревался туда возвращаться.
Подумав немного,  я разделся,  связал одежду  в узел, положил туда камень  и
бросил  в воду с  наружной  стороны островка. С меня  было достаточно такого
самоубийства. Пусть думают, что  хотят, но топиться я не собирался. Я  хотел
плыть, пока не утону,  но это --  не одно  и то же.  Я перебрался  на другой
островок и оттуда впервые увидел  ваш огонь. Передо мной была какая-то цель.
Я продвигался легко. По дороге я  наткнулся на плоскую скалу, выступающую из
воды фута  на два. Днем вы, наверно, можете увидеть  ее в бинокль с кормы. Я
вскарабкался на нее и передохнул. Потом снова бросился в воду. На этот раз я
проплыл без отдыха больше мили.
     Его шепот  становился слабее и  слабее, и все время  он  смотрел  прямо
перед собой в иллюминатор, где даже звезд не было видно. Я не перебивал его.
Было  что-то  в  его  рассказе,  или,  быть  может, в нем самом, что  мешало
репликам,  -- странное  чувство,  которому  я не  могу подыскать названия. А
когда он замолчал, я только прошептал чуть слышно:
     -- Значит, вы плыли на наш огонь?
     -- Да.  Прямо на  него.  Была  какая-то цель.  Я  не  видел  звезд  над
горизонтом -- их  заслонял берег, и суша  мне была  не видна. Вода была, как
стекло. Казалось,  плывешь  в каком-то проклятом  водоеме  глубиной в тысячу
футов, и нет места, куда бы выбраться. Но мне не хотелось  крутиться, словно
бешеный бык,  на одном месте, пока не выбьюсь из сил, а так как возвращаться
я не хотел... Вы представляете себе, как меня,  совершенно  голого, тащат  с
одного  из  этих  маленьких  островков,  а я  отбиваюсь,  как  дикий  зверь?
Наверняка кто-нибудь  был бы  убит, а этого я  не хотел. Вот я и плыл. Потом
ваш трап...
     -- Почему вы нас не окликнули? -- спросил я чуть-чуть громче.
     Он слегка тронул мое плечо. Прямо над нашими головами раздались ленивые
шаги,  потом сразу все стихло. Второй помощник перешел на другой борт юта и,
вероятно, остановился, перегнувшись через поручни.
     -- Он не может нас слышать? --  с беспокойством  прошептал мне в  самое
ухо мой двойник.
     Его  волнение  было  достаточно  ясным  ответом  на мой  вопрос.  Ответ
вскрывал  всю трудность  создавшегося положения. Для большей безопасности  я
закрыл иллюминатор.
     -- Кто это? -- шепнул он.
     -- Мой второй помощник. Но я его знаю не больше, чем вы.
     И я рассказал ему кое-что о себе. Всего две недели назад я был назначен
принять командование, когда я мог  меньше всего этого ожидать. Я не  знал ни
судна, ни  людей. В порту не было времени разобраться в  новых лицах. А  что
касается  матросов,  -- им было  известно только,  что  мне поручено отвести
корабль домой. Во всех остальных отношениях я себя чувствовал почти таким же
чужим  на  борту,  как  и  он.  В  настоящий  момент  это  чувство  особенно
обострилось. Я знал, что в глазах судовой команды любой пустяк может сделать
меня подозрительной личностью.
     Он повернулся ко мне, пока я рассказывал, и мы -- два чужих  на корабле
человека-- стояли друг против друга.
     --  Ваш  трап,-- зашептал он снова.-- Кто бы  мог подумать,  что в этих
водах  можно  наткнуться ночью  на  судно  со спущенным трапом!  Я  как  раз
почувствовал  неприятную  слабость. Всякий  расклеился бы  после  той жизни,
какую я вел в продолжение девяти недель. Я не в силах был  доплыть до вашего
сорлиня1 (' Сорлинь -- цепь или трос, придерживающий перо руля на
случай, если оно соскочит с петель). И вдруг  вижу-- трап,  за который можно
ухватиться! Я ухватился за него. Потом подумал: "А что толку  в этом?" Когда
я  увидел  голову  человека,  свесившуюся за  поручни, я  решил, что  сейчас
уплыву. Пускай он кричит... на каком угодно  языке.  Мне было все равно, что
на меня смотрят. Мне...  мне это даже нравилось. А тут вы заговорили со мной
так спокойно, точно вы меня ждали. И я решил остаться немного дольше. Я  был
чертовски  одинок, рад  был  поболтать  с кем-нибудь,  если он  только не  с
"Сефоры". А  о капитане я спросил чисто импульсивно. Мне  незачем  было  его
видеть, если весь экипаж узнает обо мне, а утром  сюда, наверное, наведаются
с "Сефоры". Не знаю... мне  хотелось кого-нибудь увидеть,  поговорить, перед
тем  как уплыть.  Не  знаю,  что бы я  ему сказал.  "Славная ночь, не правда
ли?"-- или что-нибудь в этом роде...
     -- Вы думаете, они сюда явятся?-- недоверчиво спросил я.
     --  Очень возможно,--  слабым голосом  отозвался  он.  Он  сразу как-то
осунулся, постарел. Голова свесилась на плечо.
     --  Гм... Ну, посмотрим. А пока что полезайте  на койку,-- прошептал я.
-- Помочь вам?
     Это была довольно  высокая койка с  ящиками внизу,  а  мой изумительный
пловец действительно нуждался  в  помощи, которую я ему и  оказал, поддержав
его за ногу. Он влез, растянулся на спине и рукой прикрыл глаза. Лица его не
было видно; он, вероятно, выглядел точь-в-точь как я, когда лежу в  постели.
С  минуту я  глядел на свое второе  "я",  потом  заботливо  задернул зеленые
саржевые занавески, спускавшиеся с медной палки. Сначала я хотел скрепить их
булавкой для  большей безопасности; но я успел  опуститься на кушетку, и мне
не  хотелось вставать  и  разыскивать булавку.  Я решил  посидеть
минутку, а  потом  сколоть занавески.  Какая-то странная  усталость охватила
меня; быть может,  она была вызвана крайним напряжением,  усилиями  говорить
шепотом, действовать украдкой, таинственностью всего происшедшего. Было  уже
три часа ночи, а с девяти часов  я был на ногах, но спать мне не хотелось; я
не  мог заснуть. Я  сидел, измученный, уставившись на  занавески, и старался
отделаться  от  смутного  ощущения, будто я  нахожусь  одновременно  в  двух
местах,  а в голове  отчаянно стучало,  и это  меня раздражало.  Вдруг  я  с
облегчением  обнаружил, что  стучит  вовсе  не в голове,  а кто-то колотит в
дверь.  Не  успел я  опомниться, как с языка моего уже сорвалось: "Войдите!"
Вошел  стюард с подносом.  Он  принес мне утренний кофе. Значит,  я все-таки
спал! Я так испугался, что оглушительно крикнул:
     -- Сюда, стюард! Я здесь!-- словно он был от меня за несколько миль.
     Он поставил поднос на стол рядом с кушеткой и только тогда сказал очень
спокойно:
     -- Я вижу, что вы здесь, сэр.
     Я чувствовал  на  себе его взгляд, но  не осмеливался поднять  на  него
глаза. Должно быть, он недоумевал, зачем я задернул занавески у койки, а сам
спал на кушетке. Он вышел, открыв, как обычно, дверь, и заложив крюк.

     Слышно  было, как  команда мыла  палубу.  Я знал, что мне доложат, если
появятся признаки ветра. "Значит,  штиль",--  с  досадой  подумал  я. Я  был
раздражен  за  двоих.  И  действительно,  я  чувствовал  еще   сильнее  свое
раздражение. Вдруг в  дверях  снова показался стюард. Я так быстро вскочил с
кушетки, что он вздрогнул.
     -- Что вам здесь нужно?
     -- Закрыть иллюминатор, сэр. Они моют палубу.
     -- Он закрыт, -- сказал я, краснея.
     -- Очень хорошо, сэр.
     Но  он  не уходил  и  смотрел на  меня каким-то странным, двусмысленным
взглядом. Затем он отвел глаза, выражение его лица сразу изменилось, и голос
стал необыкновенно мягким, почти вкрадчивым:
     -- Можно мне войти и забрать пустую чашку, сэр?
     -- Конечно!
     Я повернулся к нему  спиной, пока он вертелся в каюте. Потом я  откинул
крюк, запер дверь и даже заложил болт. Такое положение не могло продолжаться
долго. Уже  сейчас  в  каюте  было жарко, как в  печке. Я заглянул к  своему
двойнику  и  обнаружил,  что  он ни  разу  не  пошевельнулся  и  по-прежнему
прикрывал глаза рукой, но грудь его вздымалась тяжело, волосы были мокрые, а
подбородок блестел от пота. Я протянул над ним руку и открыл иллюминатор.
     "Мне следует показаться на палубе", -- подумал я. Конечно, теоретически
я  мог  делать все,  что  угодно,  никто  не стал  бы  мне противоречить; но
запереть дверь каюты и взять  с собой ключ я не посмел. Выглянув из каюты, я
увидел моих двух помощников; первый -- в  высоких резиновых сапогах,  второй
-- босиком. Они стояли на юте, а стюард, стоя на ступеньке трапа, о чем-то с
жаром им  рассказывал.  Случайно  он  меня  заметил и  юркнул  вниз;  второй
помощник  побежал  на  верхнюю  палубу,  выкрикивая  какие-то приказания,  а
старший пошел мне навстречу, приложив руку к фуражке.
     В  глазах его светилось любопытство, оно мне очень не понравилось. Я не
знаю, сказал ли им  стюард, что я -- чудак, или попросту пьян, но одно  было
несомненно:  этот человек намеревался ко мне присматриваться. Я встретил его
улыбкой, которая, едва он ко мне приблизился, сразу возымела свое действие и
заморозила его до самых бакенбард. Я не дал ему открыть рот.
     -- Поставьте реи прямо, прежде чем команда пойдет завтракать.
     То было первым распоряжением, какое я отдал на борту  этого  судна; и я
остался  на  палубе,  чтобы  следить  за  его  исполнением. Я воспользовался
случаем  осадить разок-другой юного зубоскала и внимательно  всматривался  в
лица  всех  фоковых матросов,  проходивших  мимо  меня к кормовым брасам. За
завтраком я ничего не ел и председательствовал с таким ледяным достоинством,
что  оба  помощника ра