Джозеф Конрад.
    Тайный сообщник


     (рассказ)
     The Secret Sharer (1910)
     Джозеф Конрад Избранное (в 2-х тт.), т.2.
     М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959.
     Перевод с английского - А.В.Кривцовой
     Редактирование - Евгений Ланн
     Сканирование, вычитка - Илья Васильев,transmail@hot.ee
     Оригинал: Библиотека Джозефа Конрада, http://www.hot.ee/josephconrad/

     I


     Направо  протянулись  ряды  кольев  для рыболовных  сетей, напоминающие
таинственную  систему   полузатонувших  бамбуковых  заграждений,  вторгшуюся
неведомо зачем  в  эти  владения тропических рыб.  Насколько охватывал глаз,
нигде не видно было признаков человеческого жилья, и казалось -- эти нелепые
заграждения были навсегда покинуты каким-нибудь бродячим племенем рыболовов,
ушедшим в другие моря.
     Налево  -- из  синей воды  --  вырастала группа  бесплодных  островков,
похожих  на  развалины каменных  стен, башен и  блокгаузов,  и  самое  море,
раскинувшееся внизу,  у  моих ног,  такое  спокойное и неподвижное, казалось
твердым.  Даже полоса света от заходящего солнца горела ровно, без тех живых
отсветов,  какие бывают  при  едва  заметной  ряби.  Повернув  голову, чтобы
бросить последний взгляд на буксирное  судно,  только  что оставившее нас на
якоре за мелководьем, я увидел прямую линию берега, слившегося с неподвижным
морем  --  в  какой-то  совершенной  и  тесной  близости  -- в  одну  ровную
поверхность,   наполовину  коричневую,  наполовину  синюю,  под  необозримым
куполом  неба.  Две маленькие  группы  деревьев,  такие  же  маленькие,  как
островки на  море,  виднелись по обе стороны  единственного прорыва  в  этом
безупречном  слиянии --  устья реки Мейнам, только  что оставленной  нами  в
первой, подготовительной  стадии нашего путешествия  на родину. А  дальше, в
глубине, более  темная  величественная масса, --  роща,  окружающая  великую
Пакнамскую пагоду, -- притягивала взор, уставший от бесплодного исследования
однообразной  дуги  горизонта.  Там  и сям  сверкание, словно  исходящее  от
разбросанных кусков серебра,  отмечало извилины великой реки, и на ближайшем
повороте, как раз  на границе мелководья, буксирное судно, уйдя за горизонт,
скрылось  из  моих  глаз;  исчезли  его  корпус,   труба  и   мачты,  словно
бесстрастная земля поглотила его без всякого трепета и  без усилия. Я следил
глазами за легким облаком  дыма из его трубы, поднимавшимся над равниной, то
здесь,  то там прочерченной  извивами  реки. Но облако дыма все отдалялось и
бледнело,  пока я не потерял  его  наконец  за митрообразным холмом  великой
пагоды.  И  тогда  я  остался один со  своим  кораблем, стоявшим на  якоре у
берегов Сиамского залива.
     На  пороге долгого плавания судно  неподвижно застыло в окружающей  нас
необъятной тишине;  тени его мачт в лучах заходящего солнца  тянулись далеко
на восток. Я был один на палубе. На судне-- ни единого звука, а вокруг -- ни
жизни, ни движения; на воде  ни одного каноэ,  в воздухе ни одной птицы,  ни
одного облака на небе.  В  течение  этой мертвой паузы в  преддверии долгого
пути  мы,  я  и  мое  судно, казалось,  измеряли  свою  приспособленность  к
длительному  и  тяжелому  испытанию,  к  труду,  какой  предназначено   было
выполнить нам обоим там, где ни один взгляд людской  нас не достигал, только
небо и море были свидетелями и судьями.
     Должно  быть, какие-то отсветы  в  воздухе  мешали  зрению,  потому что
только в последнюю минуту перед заходом солнца я разглядел за горным хребтом
самого большого островка в группе островов нечто, нарушившее торжественность
полного одиночества.  Быстро нахлынула волна  темноты, и тотчас,  как всегда
под  тропиками, рой звезд  высыпал над затененной землей, а я  еще медлил на
палубе,  легко  опустив руку на  поручни моего корабля, как на плечо верного
друга.   Но  под  взглядами   этих  бесчисленных  небесных  светил  сладость
спокойного общения  с судном  была нарушена. И вот уже вторглись посторонние
звуки-- голоса, шаги на носу; стюард пробежал по верхней палубе -- суетливый
услужливый призрак; на юте настойчиво звенел колокольчик...
     В освещенной кают-компании меня ждали два моих  помощника. Мы сейчас же
уселись за ужин. Передавая блюдо старшему помощнику, я сказал:
     -- Известно ли вам, что за островами стоит на якоре судно? После захода
солнца я видел над горным хребтом его мачты.
     Он поднял свое простоватое  лицо, густо заресшее  бакенбардами, и издал
обычное свое восклицание:
     -- Помилуй бог, сэр! Что вы говорите!
     Моего второго помощника, толстощекого молчаливого молодого  человека, я
считал  не по  летам серьезным,  но тут, взглянув на  него,  я заметил,  как
дрогнули  его губы.  Я  сейчас  же  опустил глаза.  Мне не подобало поощрять
зубоскальство  на  борту моего судна.  Следует  также  отметить,  что  своих
помощников я почти не знал. По некоторым  причинам, касающимся лично меня, я
был назначен принять  командование всего две недели назад. И о своей команде
я  знал немного.  Все эти люди работали вместе около полутора  лет, и  я был
единственным незнакомцем на борту корабля. Упоминаю об  этом обстоятельстве,
так  как  оно  имеет  отношение к  дальнейшим  событиям. Но  острее  всего я
чувствовал свое незнакомство с судном  и, откровенно говоря, не был уверен в
самом себе. Я был самым молодым человеком на борту,  за исключением  второго
помощника,  и  впервые  занимал ответственный пост.  Пригодность остальных я
принимал как данное; им следовало только выполнять свои обязанности, но я не
был  уверен, удастся ли мне осуществить тот идеал  своего  "я", какой каждый
втайне перед собой рисует.
     Тем временем старший  помощник, вращая своими круглыми глазами и шевеля
грозными бакенбардами, развивал  длинную теорию о  стоящем  на якоре  судне.
Основная  его  черта  --  с  величайшей  серьезностью  обсуждать  мельчайшие
события. Он  отличался умом прилежным. По его словам,  он "любил давать себе
отчет"  решительно  во   всем,  что  попадалось  на  его  пути,   вплоть  до
злополучного  скорпиона,  которого  он нашел  в  своей каюте  неделю  назад.
Причины и цель  появления этого скорпиона, как  он  попал на  борт и  избрал
именно его каюту, а не кладовую -- темный чулан, соблазнительный для всякого
скорпиона, и каким образом ухитрился утонуть в чернильнице на его письменном
столе,-- занимали  его без конца. Значительно  легче было дать себе отчет  в
судне, стоявшем  за  островами. Когда мы  собрались  встать  из-за стола, он
произнес свой приговор.  Он  не  сомневался, что это судно недавно прибыло с
родины.  По всем  вероятиям,  оно  глубоко  сидело в воде и  могло  пересечь
мелководье  только во время сильного прилива.  Поэтому  оно  завернуло в эту
естественную гавань,  чтобы  выждать здесь  несколько дней,  а не стоять  на
открытом рейде.
     -- Правильно,-- неожиданно  подтверднл  второй помощник слегка  хриплым
голосом. -- Оно сидит в воде на двадцать футов. Это "Сефора" из Ливерпуля, с
грузом угля. Сто двадцать три дня из Кардифа.
     Мы с удивлением посмотрели на него.
     -- Мне сказал шкипер с буксирного судна, когда он поднимался на борт за
вашими  письмами,  сэр,--  объяснил  молодой  человек.  --  Он  предполагает
послезавтра ввести его в устье реки.
     Ошеломив нас таким  образом своей осведомленностью,  он выскользнул  из
кают-компании. Старший помощник с грустью заметил, что  "не может дать  себе
отчета  в  причудах  этого  малого".  Ему  хотелось  бы знать, почему тот не
сообщил нам об этом сразу.
     Он было собрался уходить, но я его задержал. Последние  два дня судовая
команда  была перегружена  работой,  а  прошлую  ночь  люди  почти не спали.
Мучительно сознавая, что я -- чужой человек на судне -- совершаю поступок не
совсем  обычный,  я отдал ему распоряжение  отправить всех людей  спать,  не
назначая вахты. Я заявил, что сам останусь  на  палубе  до часа ночи и затем
передам вахту второму помощнику.
     --  В  четыре он поставит на вахту кока  и  стюарда,-- закончил я,--  а
потом вызовет вас. Конечно, при малейшем  признаке ветра мы поднимем команду
и немедленно снимемся с якоря.
     Он скрыл свое удивление.
     -- Хорошо, сэр!
     Выйдя из кают-компании,  он просунул голову  в каюту второго помощника,
чтобы сообщить  ему о моем  неслыханном  капризе взять  на себя  пятичасовую
вахту. Я слышал, как  тот недоверчиво переспросил: "Что такое? Сам капитан?"
Опять  послышался тихий шепот, и дверь закрылась.  Через  минуту я вышел  на
палубу.
     Мое положение чужого человека на борту, лишавшее меня сна, вызвало  это
необычайное распоряжение;  за ночные  часы я  хотел  ближе  познакомиться  с
судном,  о  котором  знал  еще  меньше, чем о его команде. Пока мы  стояли у
пристани, я даже не мог разглядеть  его хорошенько;  подобно всякому судну в
порту, оно было завалено ненужными вещами, наводнено береговыми жителями, не
имеющими  к  нему никакого  отношения.  Теперь  оно было вымыто и  готово  к
плаванию,  и  при свете  звезд  его  главная  палуба  показалась  мне  очень
красивой,-- очень приятной и  очень просторной сравнительно с его размерами.
Я спустился с юта и стал  ходить по шкафуту, рисуя себе предстоящее плавание
через Малайский архипелаг по Индийскому океану и далее к Атлантике. Все фазы
этого путешествия были мне  знакомы --  каждая мелочь,  любая случайность, с
какой сталкиваешься  во  время бури, -- все, за исключением  новой для  меня
ответственности командования. Но я ободрился, рассудив, что судно  похоже на
другие суда, люди на нем -- как люди, а  море вряд ли скрывает  какой-нибудь
сюрприз специально для моего поражения.
     Придя  к такому утешительному выводу, я вспомнило сигаре и спустился за
нею вниз. Там все было тихо. На корме все спали глубоким сном. Я снова вышел
на  ют. В  эту теплую  тихую  ночь  мне легко и приятно было в моей  пижаме;
босиком,  с  тлеющей  сигарой в  зубах  я прошел на  нос судна, и здесь меня
встретило то же глубокое молчание. Только проходя мимо двери бака, я услышал
спокойный,  безмятежный вздох кого-то из спящих там. И  неожиданно,  сравнив
великий  покой моря  с непокоем земли,  я порадовался  тому, что  избрал эту
жизнь,  чуждую искушений, лишенную волнующих проблем, одухотворенную простой
моральной красотой абсолютной честности и прямоты.
     Фонарь на носу горел чистым неподвижным, словно символическим пламенем,
доверчивым  и ярким  в  таинственных тенях  ночи.  Проходя к корме по другой
стороне судна, я заметил,  что  веревочный трап,  спущенный, несомненно, для
шкипера буксирного судна, приезжавшего за  нашими  письмами,  не был  втянут
наверх,  как  полагалось. Я  был  раздосадован,  так  как исполнительность в
мелочах  -- душа дисциплины.  Потом я  вспомнил,  что  сам  освободил  своих
помощников  от  исполнения  их  обязанностей  и  этим  распоряжением помешал
назначить  вахту  и  привести  судно  в  порядок.  Я  задавал  себе  вопрос,
благоразумно  ли вмешиваться  и нарушать  установленную  рутину,  хотя бы  с
самыми  благими  намерениями.  Один  бог  ведает,  какой  "отчет"  дал  себе
волосатый  помощник  о  моем  поведении и что подумала вся  команда об  этом
несоблюдении обычного порядка ее новым капитаном. Я был недоволен собой.
     Совершенно машинально я протянул  руку, чтобы  убрать трап.  Веревочный
трап --  вещь легкая,  и  втащить его нетрудно;  я  сильно дернул его,  и  в
результате он должен был бы взлететь на борт, но, однако, он не взлетел, а я
от  резкого  движения  откинулся  назад.  Что  за  чертовщина?.. Я  был  так
ошеломлен  неподвижностью  этого трапа,  что с минуту  стоял  как вкопанный,
стараясь,  подобно  своему глуповатому  помощнику,  дать  себе отчет в  этом
явлении. В конце концов я, конечно, свесил голову за поручни.
     Корабль отбрасывал темный пояс тени на стеклянную мерцающую поверхность
моря, но  я  сразу разглядел что-то бледное  и  продолговатое,  плавающее  у
самого  трапа.  Прежде  чем  у меня успела мелькнуть  какая-нибудь  догадка,
слабая   вспышка   фосфоресцирующего   света,   исходившего,   казалось,  из
обнаженного   тела  человека,  сверкнула  в   спящей  воде,  как  молчаливая
обманчивая игра зарниц в ночном небе. И, ахнув, я увидел  пару длинных ног и
широкую  синеватую  спину,  погруженную  по самую  шею в зеленое  мертвенное
сияние. Одна рука, высунутая из воды, цеплялась за нижнюю перекладину трапа.
Человек был здесь,  так сказать --  полностью,  не  хватало  только  головы.
Безголовый труп! Сигара выпала  из моего  разинутого  рта,  тихий всплеск  и
короткое шипение были ясно  слышны  в абсолютной  тишине. И тут-то он поднял
лицо --  тусклый бледный овал  в  тени, отбрасываемый  кораблем.  Но даже  и
теперь я едва мог разглядеть контуры  его  черноволосой головы. Однако этого
было достаточно, чтобы рассеялся  леденящий  страх, сдавивший  мне сердце. И
момент для праздных восклицаний миновал. Я только перегнулся возможно дальше
через поручни, чтобы приблизиться к этому таинственному человеку за бортом.
     Он висел, держась за трап, как отдыхающий пловец, и при каждом движении
морские молнии загорались  вокруг  его  тела. В  воде он казался  призрачной
серебристой рыбой.  И он молчал, как рыба. Он не делал  попытки выбраться из
воды. Было непостижимо, почему  он не старается подняться на борт, и странно
волновало  подозрение,  что,  быть может, он этого и не хочет.  И первые мои
слова были вызваны именно этой волнующей неизвестностью.
     --  В  чем дело? --  спросил я своим  обычным тоном,  обращаясь к лицу,
повернутому ко мне снизу.
     --  Судорога,--  ответил  он  тихо  и   сейчас  же  прибавил  с  легким
беспокойством: -- Послушайте, не нужно никого звать.
     -- Я и не собирался, -- сказал я.

     -- Вы один на палубе?
     -- Да.
     Почему-то  мне показалось,  что он собирается  отпустить трап  и уплыть
прочь так же таинственно, как  и появился. Но в  данный момент это существо,
поднявшееся как будто со дна  моря, -- а это была ближайшая земля от  нашего
судна,  -- пожелало  только узнать,  который  час. Я сказал  ему. Он спросил
нерешительно:
     -- Должно быть, ваш капитан спит?
     -- Уверен, что нет, -- сказал я.
     Казалось, он боролся с собой. Мне послышался  тихий горький шепот: "Что
толку?.." Следующие слова он произнес с заметным усилием:
     -- Слушайте, старина... Не можете ли вы тихонько его вызвать?
     Я решил, что наступил момент раскрыть свое инкогнито.
     -- Я -- капитан.
     На   уровне   воды   послышалось  тихое  восклицание:  "Ах,  бог  мой!"
Фосфоресцирующие вспышки  пробежали  по  замутившейся  воде  вдоль его тела.
Вторая рука схватилась за трап.
     -- Моя фамилия -- Легет.
     Голос звучал спокойно и решительно. Приятный голос. Самообладание этого
человека каким-то образом передалось и мне. Я заметил очень спокойно:
     -- Вы, должно быть, хороший пловец.
     -- Да. Я был в воде с девяти часов.  Теперь передо мной стоит вопрос --
отпустить ли мне этот трап и плыть  до тех  пор, пока не утону, выбившись из
сил, или... подняться на борт.
     Я  чувствовал,  это -- не просто слова  отчаяния.  Нет, сильный человек
решал серьезную, крайне важную для него проблему. Отсюда я мог бы заключить,
что он молод; в самом деле, только  молодость не боится стать лицом к лицу с
подобным исходом. Но в тот момент  я это чувствовал чисто  интуитивно. Между
нами  двумя уже  наладилось таинственное  общение  перед  лицом  молчаливого
темного тропического моря.  Я тоже был молод... достаточно молод  для  того,
чтобы не делать никаких замечаний. Человек в воде стал неожиданно взбираться
по трапу, а я поспешил отойти от перил, чтобы принести ему одежду.
     Прежде  чем  войти в  каюту, я  остановился  у  последней  ступеньки  и
прислушался.  Из-за   двери   каюты  старшего  помощника  доносилось  слабое
похрапывание. Дверь  каюты  второго  помощника была открыта и закреплена  на
крюк; там царила  абсолютная тишина. Он тоже был молод и  мог спать  мертвым
сном. Оставался еще стюард; но можно было думать, что он не проснется,  пока
его не позовут. Я взял из своей каюты вторую пижаму и, вернувшись на палубу,
увидел нагого человека из моря. Его тело слабо светилось в темноте. Он сидел
на люке, упершись локтями в  колени и опустив голову на руки. В одну секунду
он надел на мокрое тело  такую же серую полосатую пижаму, какая была на мне,
и последовал за мной, как мой двойник, на корму. Мы оба шли молча, босиком.
     -- Что это значит? --  спросил я заглушенным голосом, вынув из нактоуза
зажженную лампу и подняв ее к его лицу.

     -- Скверное дело.
     У него были довольно правильные черты лица, красивый рот, светлые глаза
под несколько тяжелыми темными бровями, гладкий четырехугольный лоб, никакой
растительности  на  щеках,  темные  усики  и   хорошо   очерченный,  круглый
подбородок.  Свет лампы,  которую я держал  в руке, падал на его  серьезное,
сосредоточенное  лицо;  такое  выражение  бывает  у  человека, размышляющего
наедине с самим собой. Моя пижама пришлась  как раз по нем. Хорошо сложенный
парень,  лет двадцати пяти, не больше. Нижнюю губу он закусил белыми ровными
зубами.
     -- Да, -- неопределенно сказал я, ставя лампу в нактоуз.
     Тяжелая, теплая тропическая ночь снова сомкнулась над его головой.
     -- Там, за островами стоит на якоре судно,-- прошептал он.
     -- Знаю. "Сефора". А вы о нас знали?
     -- Не имел  ни малейшего представления.  -- Я -- помощник на "Се..." --
Он запнулся и поправился:-- Следовало бы сказать-- я был помощником.
     -- Так! Что-нибудь неладно?
     -- Да. Очень неладно. Я убил человека.

     -- Что вы хотите сказать? Только что?
     -- Нет, во время плавания. Несколько недель назад. На  тридцать девятой
южной... Если я говорю: человека...
     -- В припадке бешенства, -- уверенно подсказал я.
     Затененная темная голова, похожая на мою, едва заметно кивнула над моей
призрачно-серой  пижамой. Казалось,  я стою  в ночи перед своим  собственным
отражением в глубине мрачного необъятного зеркала.
     --  Недурное  признание  для  конуэйского  питомца,  --  прошептал  мой
двойник.
     -- Вы учились в Конуэйе?
     --  Да,--  сказал  он,  как будто слегка встревоженный;  потом медленно
прибавил. -- Быть может, и вы также...
     -- Да, и я.
     Но, будучи года на два старше, я окончил  раньше, чем  он  поступил. Мы
быстро обменялись датами, затем  наступило молчание. Внезапно  я вспомнил  о
своем  нелепом  помощнике  с   его  страшными  бакенбардами   и  характерпым
восклицанием:  "Помилуй бог! Что вы говорите!" Мой двойник  дал мне  нить  к
своим мыслям, сказав вслух:
     -- Мой  отец-- священник в  Норфолке. Вы представляете  себе меня перед
судом присяжных по такому обвинению? Я  лично не вижу никакой необходимости.
Бывают такие парни, которые ангела доведут до... Он был одной из тех тварей,
которые напичканы всякой дрянью. Таким негодяям незачем жить. Он не исполнял
своего  долга и мешал другим. Да что говорить! Вам достаточно  известна  эта
порода злостных, брюзгливых собачонок...
     Он  взывал  ко  мне,  словно  наш  опыт был сходен так  же, как  и наши
костюмы. И  действительно, я понимал  всю опасность, когда  сталкиваешься  с
подобными типами  и  не  имеешь  возможности  воздействовать  на  них  путем
законных репрессий. И  знал я также хорошо,  что мой двойник  -- не зверский
убийца. Я не  подумал расспрашивать  его  о деталях. Он рассказал  мне  свою
историю в общих чертах, резкими,  отрывистыми фразами. Большего мне не  было
нужно. Я  видел  все происшедшее  с такой ясностью,  словно сам находился  в
пижаме того, другого.
     -- Это  случилось  в  сумерки,  когда  мы ставили  зарифленный  фок. Вы
представляете себе, что было на море... У нас остался  один этот  парус; вам
нетрудно догадаться, что  это  длилось уже много дней. И работа была адская.
Он швыр