ды были  ускользнуть,  как  только представится к тому
удобный повод. Все  это время двойная работа мозга доводила меня чуть  ли не
до помешательства. Я непрерывно следил за  собой, а мое второе, тайное  "я",
зависящее от моих поступков не меньше  меня  самого, спало  в койке,  за той
дверью, прямо против меня,  когда я сидел во главе стола. Это состояние  был
близко к сумасшествию и ухудшалось еще тем, что я отчетливо его сознавал.
     Целую минуту  я должен был его расталкивать.  Открыв наконец глаза,  он
сразу все вспомнил и вопросительно посмотрел на меня.
     -- Пока что все в порядке, --  шепнул я, -- Теперь вы должны скрыться в
ванной.
     Он вышел бесшумно, как призрак, а я позвонил стюарду и, смело глядя ему
в  лицо,  приказал   прибрать   мою   каюту,  пока   я  принимаю  ванну,   и
"поторопиться". Мой тон  не допускал возражений. Он  сказал: "Да, сэр", -- и
побежал  за  совком и  щетками. Я  влез в ванну,  плескался и  насвистывал в
назидание  стюарду, а  мой тайный  сообщник  стоял, вытянувшись  по  швам, в
крошечном  свободном  пространстве. При  дневном  свете  его  лицо  казалось
осунувшимся, веки были опущены под строгой темной  линией  бровей, сдвинутых
на переносице в легкую морщину.
     Когда я, оставив его там, вернулся в каюту, стюард кончал стирать пыль.
Я послал  за  помощником и завязал с  ним какой-то разговор. Кажется, я стал
подсмеиваться  над его устрашающими  бакенбардами, но  моя цель была -- дать
ему возможность осмотреть мою каюту. После этого я мог наконец со  спокойной
совестью запереть дверь каюты и впустить моего двойника. Ему пришлось сидеть
в дальнем углу, на маленьком складном стуле. Висевшие там пальто едва его не
придушили. Мы прислушивались, как  стюард вошел  в ванную из  кают-компании,
привел все в  порядок,  наполнил водой графины, вымыл  ванну, вышел  снова в
кают-компанию, хлопнул дверью  и  повернул  ключ. Таков был мой план сделать
невидимым мое второе  "я". Лучшего средства нельзя было придумать при данных
условиях.  Так  мы  и  сделали: я -- за  письменным столом, делая вид, будто
занимаюсь своими бумагами, он-- за моей спиной, так, что его не видно было в
открытую дверь.  Днем  переговариваться было рискованно; а я не мог  вынести
этого странного ощущения-- перешептывания с самим  собой. Время от времени я
оглядывался  на него через плечо. Он сидел, словно застыв, на  низком стуле,
сдвинув босые ноги, со скрещенными руками. Голова его свесилась на грудь. Он
был  абсолютно неподвижен. Всякий принял  бы  его  за  меня. Я сам был  этим
зачарован. Каждую секунду я озирался через плечо.  Я смотрел  на него, когда
за дверью раздался голос:
     -- Прошу прощения, сэр.
     -- Да?
     Я не  спускал с  него глаз, и когда голос за дверью  возвестил: "К  нам
плывет  шлюпка с корабля, сэр"  -- я увидел,  как  он  вздрогнул, --  первое
движение за несколько часов. Но он не поднял склоненной головы.
     -- Хорошо, спустите трап.
     Я  колебался.   Быть  может,  шепнуть   ему  что-нибудь?  Но  что?  Его
неподвижность, казалось, была вечной. Что  мог я ему сказать, чего бы он еще
не знал?.. Наконец я вышел на палубу.


     II


     У шкипера  "Сефоры" лицо  было обрамлено  жидкими рыжими  бакенбардами,
румянец соответствовал цвету волос,  а глаза  были  масленые,  голубые.  Его
нельзя было  назвать  видным человеком, -- плечи приподнятые,  рост средний,
одна   нога  слегка  искривлена.  Он  поздоровался,  рассеянно  озираясь  по
сторонам. Я решил, что основной его чертой было тупое упрямство. Вежливость,
с какой я с  ним обращался,  казалось, приводила  его в замешательство. Быть
может, он стеснялся. Он промямлил  несколько слов,  словно  стыдился  своего
голоса, отрекомендовался (что-то  вроде Арчболд, -- но теперь, по прошествии
многих лет, я  не могу точно  припомнить),  упомянул о  "Сефоре" и еще кой о
чем. У него  был вид преступника,  делающего тяжелое, мучительное признание.
Он перенес ужасный шторм, ужасный... и жена на борту.
     К тому времени мы  уже сидели в кают-компании, а стюард принес поднос с
бутылкой  и  стаканами.  "Благодарю!  Нет".  Он  никогда не  пьет спиртного.
Предпочитает воду. Он  выпил два полных  стакана. Ужасная жажда! С  рассвета
они исследовали острова вокруг его корабля.
     -- С какой целью? Для развлечения? -- вежливо поинтересовался я.
     -- Нет! -- он вздохнул. -- Тяжелый долг.  Он продолжал бормотать что-то
невнятное,  а  мне  хотелось,  чтобы мой двойник мог слышать  каждое  слово,
поэтому я сообщил ему, что, к сожалению, я туг на ухо.
     Такой молодой человек! -- покачал он головой, пристально глядя на  меня
своими  маслеными  глупыми  голубыми глазами. --  Явилось ли это  следствием
какой-нибудь болезни?--  осведомился  он  без  малейшего оттенка сочувствия,
словно, по его мнению, я получил то, чего заслуживал.
     -- Да, болезнь,-- согласился я небрежным тоном, видимо удивившим его.
     Но  цель  моя  была  достигнута:  ему пришлось  повысить  голос,  чтобы
рассказать мне всю историю. Не имеет смысла передавать здесь его версию. Все
это произошло около двух  месяцев  назад,  но он  до  сих  пор находился под
впечатлением случившегося и столько  об этом думал, что  в голове у него все
перепуталось.
     --  Что  бы вы  сказали,  если  бы  такая  история  произошла  на вашем
собственном судне? Я  плаваю на  "Сефоре" уже  пятнадцать  лет.  Я--  старый
шкипер.
     Он был сильно расстроен. Быть может, я бы и посочувствовал ему, если бы
перед моими  глазами не стоял  все время  тайный мой сообщник, словно он был
моим вторым  "я". Он  сидел там, за перегородкой, и какие-нибудь четыре-пять
футов  отделяли его  от нас.  Я  вежливо глядел на  капитана  Арчболда (если
такова его  фамилия), но видел перед собой другого, в серой пижаме, сидящего
на низком стуле, со сдвинутыми босыми ногами и скрещенными руками,  и каждое
слово, сказанное нами, проникало в его темную голову, опущенную на грудь.

     -- Я плаваю  уже тридцать семь лет, но никогда  не слыхивал о  подобном
происшествии на английском судне. И это случилось на моем корабле! И жена на
борту!
     Я едва его слушал.
     --  Не  думаете  ли   вы,--   начал  я,--   что  сильный  удар   волны,
перекинувшейся, как  вы сказали,  в  тот момент через борт, мог убить  этого
человека? Я видел однажды человека, убитого волной; она сломала ему шею.
     -- Бог мой! -- воскликнул он, впиваясь в меня своими маслеными голубыми
глазами.-- - Волна! Человек, убитый волной, не может иметь такой вид.
     Он  был буквально скандализован моим  предположением.  И  когда я менее
всего ожидал с его стороны чего-нибудь оригинального, он придвинулся  ко мне
и так неожиданно высунул язык, что я невольно отпрянул.
     Нарушив столь живописным  образом  мое спокойствие,  он глубокомысленно
кивнул головой. Если бы я видел это лицо, заверил он меня, я не забыл бы его
до  конца  своей  жизни. Волнение было настолько сильно,  что они  не  могли
устроить мертвецу подобающие похороны. На рассвете они отнесли труп на корму
и  прикрыли ему лицо  куском флагдука;  он  прочел короткую молитву, а потом
тело бросили,  как  оно было-- в резиновом пальто и  высоких сапогах, --  во
вздымающиеся  валы,  готовые каждую  секунду  поглотить  и  самый корабль  и
обезумевших людей на борту.
     -- Вас спас этот зарифленный фок,-- вставил я.
     -- То  был перст божий! -- с жаром воскликнул он. -- Я твердо верю, что
только по милости божьей он выдержал этот шквал.
     -- Когда вы его ставили... -- начал я.
     -- Бог вразумил меня,-- перебил  он.-- Я не стыжусь вам признаться, что
я едва осмелился  отдать приказание. Казалось, его сейчас же сорвет, а с ним
исчезла бы наша последняя надежда.
     Он  все  еще  находился  под  впечатлением  этого  шторма.  Я  дал  ему
выговориться,  потом сказал небрежно, словно возвращаясь  к менее  серьезной
теме:
     -- Я полагаю, вы желаете выдать береговым властям своего помощника?
     Да, он хотел предать его в руки правосудия.  Его тупое упорство в  этом
пункте  казалось  чем-то непонятным  и  немного  жутким,  таинственным. И он
беспокоился,  как  бы  его не заподозрили  "в потворстве подобным  деяниям".
Тридцать семь  добродетельных лет на море, из  них двадцать лет безупречного
командования, а последние пятнадцать на "Сефоре", казалось, наложили на него
какие-то жестокие обязательства.
     --  Знаете  ли, --  продолжал  он, стыдливо копаясь в своих чувствах,--
ведь не я назначил этого малого. Его родственники вели какие-то дела с моими
хозяевами, и я отчасти вынужден был его  взять. Он  очень  красивый  парень,
очень воспитанный, но мне он почему-то  никогда  не  нравился.  Я -- человек
простой. Он как-то не подходил к типу старшего помощника на таком судне, как
"Сефора".
     Я был до  такой степени связан мыслями и чувствами с тайным  обитателем
моей каюты, что готов был принять замечание на свой счет.  Я чувствовал себя
так,  словно  мне  самому дали понять,  что  я  не гожусь  на пост  старшего
помощника на  таком  судне,  как  "Сефора". И  лично  я нисколько в этом  не
сомневался.
     -- Совсем не тот тип человека, -- настаивал он, не спуская с меня глаз.
     Я вежливо улыбнулся. . Казалось, он был на секунду сбит с толку.
     -- Вероятно, мне придется доложить о самоубийстве.
     -- Прошу прощения, я не расслышал.
     --  Само-убийство! Вот что  мне придется  написать своим хозяевам,  как
только я сойду на землю.
     --  Если  вам  не удасгся найти его до завтра,-- бесстрастно согласился
я.-- Живым, хочу я сказать.
     Он промямлил что-то, чего я действительно не расслышал. Я подставил ему
ухо. Он заорал во все горло:
     --  Земля, говорю... материк находится  на  расстоянии  по крайней мере
семи миль от моего корабля.
     -- Около того.
     Мое спокойствие, отсутствие любопытства, удивления, сколько-нибудь ярко
выраженного интереса начали  возбуждать его недоверие.  Но,  за  исключением
счастливой выдумки о  глухоте, я  отнюдь не притворялся.  Я чувствовал  себя
совершенно  неспособным играть роль ничего не знающего человека, а  потому и
боялся  за нее  взяться. Быть  может,  он  явился  на судно  уже  с готовыми
подозрениями и считал мою вежливость странным и неестественным феноменом. Но
мог ли я  принять его  иначе?  Не с  распростертыми же объятиями!  Это  было
невозможно  по  психологическим  основаниям,  которые  мне  не  нужно  здесь
излагать. Единственной моей целью было -- не допустить  его до расспросов. К
какому  средству  прибегнуть?  К грубости? Да,  но  грубость  может  вызвать
вопрос,  поставленный  ребром.  Формальная вежливость  казалась  мне  лучшим
способом сдерживать этого человека, ибо она по  самой природе своей была ему
чужда.  Все  же  и здесь  грозила  опасность,  что он  прорвется  через  мои
ограждения.  Думаю,  я  не  смог бы  солгать  ему  прямо  в  лицо,  тоже  по
психологическим  (не  моральным)  причинам.  Если б  он  только знал,  как я
боялся,  что  он подвергнет испытанию мое  сознание тождества с тем, другим!
Но,  кажется, как это ни странно (об этом я подумал значительно  позже),  он
был  немало сбит с толку  оборотной  стороной этого  дьявольского положения:
что-то  во  мне  напоминало  ему  человека,  которого  он  искал;  он  видел
таинственное сходство с тем, кому он  не  доверял и кого невзлюбил с первого
же дня.
     Как бы то ни было, но молчание длилось недолго. Исподволь он сделал еще
одну попытку:
     -- Полагаю,  от "Сефоры" до вашего корабля не больше двух миль.  Ничуть
не больше.
     -- И этого достаточно в такую ужасную жару, -- сказал я.
     И  снова  пауза,   исполненная  недоверия.  Говорят,   нужда   --  мать
изобретательности, но и страх может породить гениальные выдумки. А я боялся,
что он спросит меня без обиняков о моем втором "я".
     -- Славная  кают-компания, не правда ли?-- заметил я, как будто впервые
обратив внимание, что глаза его перебегают с одной закрытой двери на другую.
--  И  очень мило обставлена.  Вот здесь,--  продолжал я, повернувшись и, не
вставая, небрежно распахнув дверь,-- моя ванная.
     Он подался вперед всем корпусом, но ограничился тем, что заглянул туда.
     Я встал, запер дверь ванной и пригласил его осмотреть судно -- с  таким
видом, словно гордился своим  помещением. Ему пришлось подняться и следовать
за мной, что он и проделал без всякого энтузиазма.
     -- А теперь заглянем в мою каюту,-- сказал я, повысив голос до предела,
и тяжелыми шагами перешел на штирборт.
     Он  вошел  в  каюту  вслед  за  мной  и  огляделся  по  сторонам.   Мой
сообразительный двойник исчез. Я продолжал играть свою роль.
     -- Очень удобно, не правда ли?
     -- Очень мило. Очень уют...
     Он  не  договорил  и  поспешно  вышел,   словно  желая  ускользнуть  от
какой-нибудь  новой моей  недостойной причуды.  Но  не  тут-то  было!  Я был
слишком испуган, чтобы не чувствовать желания отомстить.  Преимущество  было
на  моей  стороне, и  я хотел его сохранить.  Должно  быть,  в моей вежливой
настойчивости  сквозила угроза,  потому  что  он неожиданно  сдался. И я  не
пропустил ни  одного закоулка: каюта  помощников, буфетная,  кладовые,  даже
каюта для запасных парусов -- всюду пришлось ему заглянуть. Когда  наконец я
выпустил  его  на  шканцы,  он испустил  тяжелый  унылый  вздох  и  печально
забормотал,  что  теперь  ему пора  возвращаться на свое  судно.  Я приказал
присоединившемуся  к  нам помощнику  вызвать капитанскую шлюпку.  Человек  с
бакенбардами засвистел в дудку, обычно висевшую у него на шее, и крикнул:
     -- Капитан "Сефоры" уезжает!
     Конечно,  мой двойник слышал это, но  не знаю, кто из  нас почувствовал
большее облегчение. Откуда-то вынырнули четыре матроса "Сефоры" и  перелезли
за борт.  Мой  экипаж тоже высыпал на  палубу.  Я  церемонно проводил своего
посетителя до шкафута и чуть не хватил через край. Это была упрямая скотина.
Уже стоя у трапа, он замешкался и забормотал виноватым, смущенным голосом:
     -- Послушайте... вы... вы не думаете, что..

     Я громко перебил его:

     -- Конечно, нет... Я очень рад... До свидания!
     Я предчувствовал, о чем он хотел спросить, и воспользовался привилегией
глухого.  Он  был  слишком  потрясен,  чтобы настаивать,  но  мой  помощник,
присутствовавший при этом  прощании, казалось, был заинтересован, и лицо его
приняло  задумчивое выражение.  Я  старался  не  избегать  общения  с  моими
помощниками, и потому он имел возможность ко мне обратиться.
     -- Кажется, славный человек-- этот шкипер. Экипаж его  шлюпки рассказал
нашим ребятам необыкновенную историю, если стюард мне не соврал. Полагаю, вы
ее слышали от капитана, сэр?
     -- Да. Капитан рассказывал мне.
     -- Страшное дело, не правда ли, сэр?
     -- Да.
     -- Побьет все эти россказни об убийствах на судах янки.
     -- Не думаю, что побьет. Я не вижу никакого сходства.
     --  Помилуй  бог!  Что   вы  говорите!   Но,  конечно,  я  незнаком   с
американскими судами... вам лучше знать. А с меня этого  довольно. Но чуднее
всего то, что эти  парни вообразили, будто человек  спрятан здесь, на борту.
Право же, они так думали. Слыхали вы что-нибудь подобное?
     -- Нелепо... не правда ли? Мы ходили взад и вперед по шканцам. День был
воскресный, матросов не было видно. Помощник продолжал:

     --  Они даже из-за  этого поспорили. Наши  ребята разобиделись. "Станем
мы, что ли,  укрывать  такого парня?" -- "Не  хотите ли его поискать в нашей
угольной  яме?" Настоящая ссора вышла. Ну, потом  они поладили. Вероятно, он
утонул. А ваше мнение, сэр?
     -- Я ничего не предполагаю.
     -- Вы совершенно уверены, сэр?
     -- Совершенно.
     Я  оборвал  разговор  и ушел.  Я  знал,  что  это  произведет  скверное
впечатление, но мне тяжело было мешкать на палубе,  когда  мой двойник  ждал
меня  внизу.  Но и  там  было почти так же тягостно.  Все это действовало на
нервы.  Однако,  когда  я  входил  в  свою каюту,  я  не  чувствовал  такого
раздвоения. На всем корабле не было  ни  одного человека, которому я решился
бы довериться.  С  тех  пор  как экипаж  узнал его историю,  невозможно было
выдать его за другое лицо, а случайное разоблачение тайны грозило серьезными
последствиями.
     Стюард  накрывал на  стол  к  обеду,  и  мы могли  обмениваться  только
взглядами. Позже, к вечеру,  мы стали осторожно  перешептываться. Воскресная
тишина,  царившая  на корабле,  мешала  нам;  эта  тишина  еще  усугублялась
недвижностью  воздуха и воды. Стихия, люди -- все было против нашего тайного
сообщничества, даже  время, ибо не  могло же продолжаться  так вечно?  А что
касается случайностей, играющих немалую роль в успешном  завершении дела, то
мне оставалось  только  надеяться, что  нас они минуют. На какую  счастливую
случайность могли мы рассчитывать?
     --  Вы  все слышали? --  были мои  первые слова, когда  мы заняли  нашу
позицию  бок  о бок у моей койки. Да, он слышал все. Доказательством был его
шепот:
     -- Этот человек сказал вам, что он едва осмелился отдать приказ.
     Я понял, что замечание относится и фок-парусу, спасшему корабль.
     -- Да. Он боялся, что сорвет парус, пока его будут ставить.
     -- Уверяю вас, он не отдавал этого  приказания. Быть может,  он думает,
что он  его отдал, но это не так. Он стоял рядом со мной на  юте, после того
как  сорвало грот-марсель,  и хныкал, буквально хныкал: исчезла-де последняя
наша надежда, а тут ночь надвигается...
     Всякий  обезумел  бы,  слыша, как  шкипер в разгар шквала  причитает  и
хнычет. Меня это  привело в  бешенство. Я взял командование  в свои  руки  и
отошел от него. Во мне все кипело, и... Но к чему говорить вам? Вы знаете!..
Да разве можно было тогда добиться послушания  от матросов, если бы я сам не
озверел? Или от боцмана? Само море обезумело. Казалось, настал конец мира. И
так -- изо дня в день... Я никого не виню. Я сам был не лучше остальных.
     --  Я понимаю, понимаю, -- уверил я его. Необходимость говорить шепотом
его утомила. Он  задыхался. Я слышал, как  он с трудом переводил дыхание. Та
внутренняя сила,  которая спасла  жизнь двадцати четырех  человек, сокрушила
одного взбунтовавшегося и недостойного.
     Я не успел взвесить его слова, в кают-компании раздались  шаги. Сильный
стук в дверь:
     -- Поднялся ветер.  Можно  пуститься  в путь, сэр.  Этими  словами были
предъявлены новые требования моим мыслям и даже чувствам.
     -- Всю команду наверх!  -- крикнул я через дверь. -- Я сейчас выйду  на
палубу!
     Мне предстояло знакомство с моим кораблем. Прежде  чем я оставил каюту,
наши глаза встретились -- глаза двух человек, чужих на борту судна. Я указал
на дальний угол  каюты, где  его  ждал маленький  складной  стул, и приложил
палец к  губам. Он ответил неопределенным  жестом -- пожалуй, таинственной и
слабой улыбкой, как будто выражающей сожаление.
     Здесь не место распространяться об  ощущениях человека, который впервые
чувствует,  как  по  его  воле  корабль  движется  вперед. Мои  ощущения  не
отличались цельностью. Я был не совсем один  со своей командой; там, в  моей
каюте был этот незнакомец. Или, вернее, я не  был весь  целиком с ней. Часть
меня отсутствовала. Я чувствовал, что нахожусь одновременно в двух местах, и
это пронизывало всю мою душу. Прошло не больше часу  с тех пор,  как корабль
стал  двигаться. Старший  помощник  стоял  подле меня,  а  я,  попросив  его
запеленговать пагоду' (' Пеленговать -- определять по компасу направление на
какой-либо видимый предмет  или небесные светила),  поймал  себя на том, что
шепчу ему на ухо. Я спохватился, но слишком поздно: он заметил и вздохнул. С
тех пор он  стал дичиться  меня  --  не подберу  другого  слова.  Серьезное,
сосредоточенное  выражение  не покидало его лица, словно  он  таил про  себя
какие-то  ошеломляющие сведения.  Немного позже я отошел  от поручней, чтобы
взглянуть на компас, такой крадущейся походкой