Юрий Качаев.
    Тађжка.



Юрий Григорьевич Качаев родился в 1937 году в сибирском селе Бражное. В
трудное военное время учился в сельской школе, затем окончил институт
иностранных языков. Трудовая деятельность писателя связана с детьми: он
работал учителем, сотрудничал в газете "Пионерская правда" и журнале
"Пионер". Юрий Качаев много ездит по стране. Он побывал на Памире, в
тундре, на Курильских островах - у пограничников, археологов, моряков. И
поэтому "география" его книг (а их больше пятнадцати) так обширна и самые
разные люди живут в его рассказах и повестях.

В ДОРОГУ

Ночью к избушке приходили волки. Они садились у старой подсоченной сосны и
начинали выть. Василий Петрович дважды вставал, брал ружье и выходил за
порог.

Вой сразу стихал, потом раздавалось короткое "буоахх" и скрипел снег.

Тађжка представляла волчьи следы на зернистом лунном снегу, пугалась и
натягивала одеяло до подбородка.

С рассветом Василий Петрович взял широкую деревянную лопату и, пока Тађжка
кипятила чай, расчистил сугробы вокруг зимовья. За оттаявшим окошком
темнела стена бора.

Тађжка торопливо глотала чай из толстой эмалированной кружки; чай был
горячий, и в него пришлось бросить осколок мерзлого молока. Молоко Тађжка
не любила. Когда отец приносил из деревни ледяные, каменной крепости круги,
Тађжка снимала с них ножом только желтые шапочки - сливки. Если их посыпать
сахаром, получается почти мороженое.

Последний раз Тађжка ела мороженое в Красноярске, куда они с отцом ездили
по делам. Город был большой, но не такой шумный, как Москва. В памяти у
Тађжки остались широкие прямые улицы, обсаженные сибирскими кленами, лысая
громада Караульной горы с часовенкой на вершине, тонкий шпиль речного
вокзала, зеленоватая солнечная гладь Енисея и белые пароходы на ней. И ещђ
запомнилось здание Лесотехнического института, куда отец заходил повидать
какого-то товарища.

Позавтракав, Тађжка сложила в рюкзак книги и стала одеваться.

- Я тебя провожу, - сказал Василий Петрович. Они вышли, надели лыжи и
заскользили по следу, который вчера проложила Тађжка. Пар от дыхания сразу
смерзался, и воздух чуть слышно шелестел, как будто в руках разминали шелк.

В стороне от лыжни снег держал плохо, но Тађжка все время сворачивала в
сторону и разглядывала следы. Особенно много следов было в березняке. Здесь
ночевали тетерева: в снегу повсюду темнели их лунки с катышками помета.

В одной из лунок Тађжка нашла горстку перьев, а вокруг были следы, похожие
на собачьи.

- Лиса, - сказал Василий Петрович. - Погубила птицу, разбойница.

Ещђ Тађжка видела замысловатые петли заячьих следов: две лапки впереди,
рядышком, и две сзади - одна за другой.

Утро медленно набирало силу, и деревья уже отбрасывали длинные голубые
тени. Когда вдалеке, за пустынной гладью зимней реки, засветились огоньки
деревни, Тађжка сказала:

- Дальше не провожай. Сама добегу.

Она обернулась. Отец стоял, опираясь на лыжные палки, и улыбался. Борода и
усы у него были совсем белые от инея.

- Ты похож на Деда Мороза, - сказала Тађжка. - И я тебя очень-очень люблю.

Василий Петрович смутился.

- Ладно, - сказал он. - Я буду ждать тебя в субботу. Придешь?

Он снял рукавицу, подошел вплотную и протянул Тађжке руку. Рука была
большая и теплая.

- Я, наверное, приду с Мишкой, - сказала Тађжка и, сильно отталкиваясь
палками, побежала по лыжне.

Огоньки мелькали все ближе и ближе. Половина Мариновки ещђ спала, но где-то
уже скрипел колодезный журавель и сонно брехали собаки. По дороге Тађжке
встретился обоз. Тађжка посторонилась, и мимо неђ прошло до десятка
лошадей. От них вкусно пахло сеном, теплом и дегтем. В санях, завернувшись
в дохи, сидели возчики и попыхивали махорочными цигарками.

В Мишкином доме горел свет.

Тађжка сняла лыжи и вошла а полутемный, крытый листвяжными плахами двор. На
неђ залаяла собака.

- Буран! - шепотом позвала Тађжка. - Не узнал?

Огромный волкодав подошел и завилял хвостом. Тађжка достала из кармана
кусок сахару и протянула собаке. Буран осторожно, губами, взял с ладони
сахар и с хрустом разгрыз.

Тађжка пошла к крыльцу. Буран бежал рядом и заглядывал ей в глаза.

- Хватит. - строго сказала Тађжка. - Вконец избаловался.

Она постучалась и, не дожидаясь ответа, потянула на себя тяжелую, обитую
войлоком дверь. У печки возилась с чугуна ми Мишкина мать.

- Доброе утро, - сказала Тађжка. - А где Миша?

- Пошел корове сена дать. Раздевайся. Заколела небось?

- Нет, я не замерзла. Всю дорогу - бегом.

Мать поставила на стол стакан горячего чаю и тарелку со свежими шаньгами.
Шаньги были такие пухлые и румяные, что казались живыми, и Тађжка не смогла
отказаться.

- Я столько ем, - жалобным голосам сказала она, - что скоро стану совсем
толстая.

- Ну, до этого далеко, - усмехнулась Мишкина мать.

Вошел Мишка.

- Ух и морозец же нынче! - объявил он, снимая шапку и приглаживая на голове
короткий белый хохол. - Градусов пятьдесят, аж зубы ломит.

- От вранья, - добавила мать. Тађжка засмеялась. Мишка налил себе чаю и,
покосившись на мать, наклонился к Тађжке:

- Поторапливайся. Мне немецкий списать надо.

Мать положила Мишке в мешок пирогов с молотой черемухой, кедровых орехов,
сала, сушеных грибов и сказала Тађжке:

- Ты там присматривай за ним. Парень-то безголовый. А в субботу за вами
Федор приедет. И когда только эта морока кончится!..

"Морока" заключалась в том, что в Мариновке была только начальная школа.
Поэтому Мишка с Тађжкой учились за сорок километров от дома, в Озерске.

Одевшись, ребята вышли на улицу. Буран провожал их до самого сельпо. Возле
сельпо стояла Федина трехтонка.

Капот еђ был заботливо укутан в стеганый ватный кожух, и мотор добродушно
порыкивал. Сам Федя сидел в чайной и ел суп. Его силуэт темнел в желтом
окне, будто вырезанный из толстого картона.



Мишка подошел и постучал в стекло. Федя повернулся, сделал руку козырьком и
закивал головой.

- Полезли в кабину, - сказал Мишка и открыл дверцу.

В кабине было тепло, сладко пахло нагретым бензином. Мишка включил фары, и
на дорогу легли два слепящих круга. В вязких снопах света роилась изморозь.

Потом в кабину влез Федя и весело спросил:

- Ну, цуцики, поехали?

Машина взревела и рванулась вперед. Скоро огоньки села остались позади, и
потянулась степь с редкими березовыми колками. С левой стороны от дороги
снег был как будто перепахан гигантским утюгом. Здесь недавно прошел
грейдер, оставляя за собой крутые снежные гряды, чтобы не заносило дорогу в
город.

Дорога была горбатая. Местами ветер слизал с неђ снег, и дорога чернела
голыми проплешинами. Через четверть часа выехали на зимник, и под колесами
грузовика заскользило гладкое зеркало льда.

- Как по асфальту, - сказала Тађжка. Федя сунул в рот папиросу и тихонько
запел:

Это было давно,
Год примерно назад.
Вез я девушку
Трактом почтовым...

Потом в песню вступил Мишка. Вдвоем у них выходило здорово: хрипловатый,
ломкий басок Феди и тоненький Мишкин голос.

Попросила она, чтоб я песню ей спел.
Я запел, и она подхватила...
Кони мчались стрелой,
Будто ветер степной,
Будто гнала нечистая си-ила-а...

А утро все больше светлело и ширилось. Мимо мелькали прибрежные деревья в
тяжелых гроздьях инея; тускло синея, пробегали сугробы, и летел под колеса
сизый стеклянный лед.

ЗЛОСЧАСТНАЯ ЧЕТВЕРКА

В школе ещђ никого не было. Только по коридорам бродила заспанная тетя Дуся
и растапливала печи. В гулких, пустых классах пахло смолой и горьким дымком.

В 6-м "В" топилась высокая голландская печь, до самого потолка закованная в
железные листы. Мишка приоткрыл дверцу топки, и на полу запрыгали оранжевые
зайчики.

Мишка блаженно щурился и кряхтел" как старый старик.

- Табаку взяла? - спросил он, не поворачивая головы.

Тађжка достала из портфеля газету и табак, завернутый в носовой платок.
Табак ей приходилось тайком брать у отца. Он вряд ли мог заметить пропажу,
потому что одной горсти Мишке хватало на всю неделю. Да и курил-то он для
пущей важности.

Пока Мишка трудился над своей цигаркой, Тађжка, высунув кончик языка,
переписывала ему домашнеђ задание по немецкому.

- Ты не больно-то старайся, - посоветовал Мишка. - А то никто не поверит.
Кляксы штуки две ляпни.

- Хорошо, - отозвалась Тађжка и посадила аккуратную кляксу.

Потом стал собираться народ. Пришли толстый Генка Зверев и Витька Рогачев,
по прозвищу "Курочка-Ряба". Он и правда походил на курицу - с остреньким
носиком и круглыми птичьими глазами. Генка и Курочка-Ряба отличались тем,
что дрались даже на уроках, но почему-то всегда ходили вместе. Может быть,
их роднило то, что оба они были из одной деревни и оба "хромали" в
диктантах.

Потом появились Щегловы, братья-близнецы, низкорослые и краснощекие,
похожие на медвежат.

Братья заглянули через плечо Таежки и разом спросили:

- Немецкий?

Согласованными, одинаковыми движениями они открыли свои портфели, достали
тетради и ручки и деловито принялись списывать.

- Хорошо Мишке, а? - сказал Курочка-Ряба и подмигнул Генке Звереву. - Тайка
ему даже нос вытирает.

Тађжка покраснела и склонила голову ещђ ниже над тетрадкой.

Ты у меня поговори, - лениво отозвался Мишка.- Давно с расквашенным носом
ходил?

Курочка-Ряба подошел к Тађжке и больно дернул еђ за косу. Мишкиного
благодушного настроения сразу как не бывало. Он вскочил, и быть бы Витьке
битым, да тут вошђл Максим Александрович, классный руководитель 6-го "В".
Ребята звали его Сим Санычем.

Тађжка успела сунуть тетради в парту, а Щегловы так и остались сидеть с
разинутыми ртами,

- Ну, братья-разбойнич-ки, попались? - сказал Сим Саныч, подходя к ним. -
Н-да, грязь немытая, грязь осенняя... Даже списать как следует не умеђте.
Сте-но-графисты!

- Торопились, Сим Саныч, - простодушно объяснил один из братьев. - Разве ж
тут чисто получится?

- Очень вам сочувствую. - Сим Саным тяжело вздохнул и вдруг спросил: - А
отчего это у вас, милейшие мои воспитанники, дух, как на табачной фабрике?
А?

"Милейшие воспитанники" состроили непонимающие рожи.

- Ладно, - сказал Сим Саныч. - Сам догадываюсь. Прославленный куряка Михаил
Кузьмич Терехин опять притащил полный карман первосортных стамбульских
Табаков. Ну-ка, Михаил Кузьмич, подойди к столу.

Мишка нехотя двинулся к столу. Он шел так, как ходят посуху водолазы.

- Давай вываливай, - сказал Сим Саныч. - Чего уж там...

Карманы у Мишкиных штанов были знаменитые - рука в них уходила по локоть.
Мишка встал на цыпочки и вывернул на стол оба кармана. Первый в основном
содержал проволоку и какие-то гвозди, из второго Мишка извлек горсть
махорки.

- Только-то! - удивился Сим Саныч. - Да это ж тебе на одну закрутку.

Мишка переминался с ноги на ногу и томился.

- И вообще я должен сказать, что самокрутки - это уже не модно, - продолжал
Сим Саныч. - В день рождения Михаила Кузьмича я подарю ему трубку.

- Не надо мне трубки, - решительно отказался Мишка. - Я ведь так, Сим
Саныч, для сугреву попробовать.

- Пробовать будешь, когда усы вырастут, понял?

- Понял.

- Ну, я рад, что ты такой понятливый. - Сим Саныч выбросил махорку в печь и
повернулся к братьям Щегловым: - А вы зарубите себе на носу - в другой раз
разговор у нас будет особый.

Когда классный руководитель вышел. Мишка зачем-то заглянул в печь и
сокрушенно покрутил белой головой.

- Надо ж... Вот нюх у человека!

Первый урок вела "немка" Елизавета Морисовна, тучная и на вид очень грозная
женщина. Но у неђ был тоненький, как у девочки, голос и близорукие глаза.
Поэтому никто еђ не боялся. Кроме того, ребята хорошо знали одну слабость
своей учительницы: она была влюблена в старых немецких поэтов. Когда не
хотелось отвечать урок, кто-нибудь из мальчишек вставал и приторным голосом
просил:

- Елизавета Морисовна, почитайте стихи.

Учительница закрывала глаза и начинала:

Мне горы - родина и дом,
Гроза ль кругом, гремит ли гром,
Шипит ли молния змеђй,
Не заглушить ей голос мой.
Я сын великих гор!
В грозу под солнцем я стою;
Она ревет, а я пою.
Я - сын свободных гор!

И пока Елизавета Морисовна читала стихи, "слушатели" играли в морской бой,
зубрили правила по русскому, рисовали, пускали бумажных голубей и читали
"Трех мушкетеров".

Но сегодня номер не прошел. Не успел Мишка заикнуться о стихах, как его
вызвали к доске и попросили составить короткий рассказ о зиме. Мишка долго
откашливался, наконец выдавил из себя две-три фразы, перепутал зайца со
штанами[1] и наверняка получил бы двойку, но выручило домашнеђ задание с
одной-единственной кляксой. Елизавета Морисовна поставила ему тройку.

На перемене пронесся зловещий слух: по русскому будет диктант. Курочка-Ряба
ходил по классу бледный, заглядывал всем в глаза и ныл:

- Помогите, братцы, - ведь третью пару получу.

На него не обращали внимания, потому что Елизавета Морисовна забыла на
столе классный журнал. Ребята сгрудились вокруг стола.

Генка Зверев растолкал всех, завладел журналом и недолго думая поставил
себе по немецкому четверку.

- Что делаешь, толстый дурак? - сказал ему Мишка. - Сам сроду четверки не
получал, а теперь всему классу влетит.

- А зачем она мне прошлый раз двойку поставила? Все видели, что неправильно.

Мишка пожал плечами:

- Дело твое. Только у Сима это даром не пройдет.

Мишка оказался прав. После урока Сим Саныч (он преподавал математику)
остановился возле Генки и сказал:

- Зверев, иди-ка к столу.

Генка вышел.

- Теперь садись и возьми журнал.

Генка недоуменно потянул к себе журнал:

- А дальше что?

- Ставь себе оценки какие хочешь, по любому предмету.

Толстое лицо Генки стало пунцовым.

- Не стесняйся, Зверев. Отныне свои знания тебе придется оценивать самому.
Очень тебя прошу - избавь от этой обязанности учителей. Оставайся в классе
и трудись. А мы пойдем на лыжах.

Сим Саныч направился к двери, бросив на ходу:

- Спускайтесь в кладовую. В коридоре не шуметь.

Класс на цыпочках пошел следом, оставив Генку наедине с его злосчастной
четверкой.

ВЕСНА ИДЕТ

Интернат помещался в старом пятистенном доме. Дом был сложен из могучих
кедровых бревен и разделен на две половины. Половины отличались друг от
друга, как небо от земли.

По выражению Сим Саныча, в одной из них жили девочки, а в другой
"кызыл-кайсацкая орда". На половине "орды" чуть ли не круглые сутки
топотало и ревело стадо диких слонов: там играли в бабки, ненароком
сокрушали стулья, переворачивали кровати и дрались; тишина там наступала
тогда, когда приходил Сим Саныч и "орда" садилась за уроки.

Сегодня вечером на мужской половине было непривычно тихо. Тађжка знала
почему: мальчики приступили к созданию аэросаней, раздобыв для этой цели
старый двигатель от мотоцикла.

Девчонки несколько раз пытались проникнуть в "мастерскую", но в дверях на
страже стоял Генка Зверев и щедро раздавал тумаки. Девчонки
покрутились-покрутились да так ни с чем и вернулись восвояси.

Когда все улеглись спать, Тађжка зажгла настольную лампу и села писать
письмо.

"Мам! - писала она. - Мне живется хорошо и весело. И Мишка очень хороший
тоже. Он всегда за меня заступается. Мама, скоро весна, а ты все не едешь.
Мы с папкой ждали тебя к Новому году и даже устроили елку. В лесу у нас
красиво и совсем нестрашно. Только там нет электричества, а темнеђт рано, и
надо ложиться спать.

Сейчас мы с Сим Санычем готовим весенний концерт, а Мишка даже сочинил
частушки:

Две болтливые сороки
На колу болтаются,
Генка с Витькой после драки
Сразу обнимаются.

Это про Генку Зверева и Витьку Рогачева. Они всегда дерутся, а Витьку зовут
Курочка-Ряба. Ещђ Мишка сочинил и про себя:

Облака летят по небу,
Солнце улыбается,
А Терехин над задачей
Очень долго мается.

Когда он пел, мы прямо помирали со смеху. А я разучиваю грустные стихи
"Смерть пионерки". Это о девочке Валентине, у неђ мать несознательная и
верит в бога. А Валентина - пионерка. И вот она тяжело заболела, и мать
говорит: "Надень крест, и ты будешь живая". А Валентина говорит: "Нет,
пусть лучше я умру". А за больничным окном шагают отряды ребят и поют
пионерские горны. Это такие стихи, мам, что хочется плакать. Я и плачу
иногда ночью, потому что скучаю по тебе. Приезжай скоређ, мамочка. А то я
сама слышала, как наши уборщицы меня жалели. Они говорят, будто ты нас
бросила. Я не стала им, рассказывать про твой институт и что тебе нужно
получить диплом. Зачем? Только очень стыдно бывает, когда тебя жалеют.

Мама! Непременно передай привет девочкам, с которыми я училась. Скажи, что
я их помню...

Целуем тебя с папкой крепко-крепко. Твоя Тая.

Совсем забыла написать: Сим Саныч сказал, что в этом году у нас начнут
строить новый интернат".

...Тађжка погасила свет и легла. Она долго не могла заснуть, все думала,
как славно бы они зажили, если бы приехала мама. Летом они ходили бы
купаться, загорали и собирали ягоды, а потом готовили ужин и поджидали
отца. И отец, как раньше, взял бы маму на одну руку, еђ, Таежку, на другую
и понес бы в дом. И все трое смеялись бы до слез. Как раньше. А теперь у
отца глаза печальные, и улыбается он редко...

Тађжка вспомнила тот вечер, когда отец объявил о своем решении поехать
сюда, в Озерский район. Лесной инженер, сказал он, должен работать в тайге,
а не в четырех стенах кабинета. В кабинетах пусть сидят Кузнецовы, которые
и лес-то видели только на своих дачах да на картинах Шишкина.

"Вася, скажи честно, - спросила тогда мать, - ты опять не поладил с
Кузнецовым?"

Отец усмехнулся и ответил, что с карьеристами ладить нельзя, с ними можно
только драться.

Этот Кузнецов был высокий юркоглазый дядька, начальник отца. Раньше он
часто приходил к Забелиным домой. Потом они с отцом поссорились из-за
какого-то проекта, и Кузнецов совсем перестал бывать. Тађжка вскоре забыла
его лицо. В памяти почему-то остались только руки - маленькие и белые, как
у женщины. Кузнецов все время потирал их так, будто отмывал под краном.

Мама с самого начала была против переезда. Она плакала и все время говорила
о московской прописке. Но отец ответил, что он едет по путевке и прописка
никуда не денется.

В день отъезда Тађжка ходила по квартире и бесцельно трогала вещи. Она
выросла среди этих вещей, и они стали как бы частью еђ самой. Из всего, что
было ей дорого, она захватила с собой книги и черепаху Тюльку. Сейчас
Тюлька обитала в живом уголке Озерской школы вместе с одноухим зайцем...

Сначала, когда они с отцом приехали в Озерск, все вокруг казалось Тађжке
необычным: и просторные дома, рубленные из вековых, будто чугунных
лиственниц; и крытые дворы; и зимние сугробы, витые гребни которых
взбирались до самых крыш.

Ребята здесь тоже были другие - спокойные и рассудительные. Даже говорили
они по-своему: мочалку называли вехоткой, уросить у них означало
капризничать, баско - красиво, а летось - в прошлом году.

В первый же день после приезда Тађжка познакомилась с Мишкой, и он повел еђ
брать черемуху. Черемуху уже прихватило заморозком, она была сладкая и
крупная (хрушкая, как сказал Мишка). Брать еђ было просто: расстелешь
одеяло под деревом, тряхнешь черемуху, и вниз дождем осыпаются ягоды. Из
молотой черемухи получается удивительно вкусная начинка для пирогов. А ещђ
здесь пекут пироги с налимьей печенкой. Вот бы мама попробовала!..

С этими мыслями Тађжка и уснула. Ей снился грохочущий голубой поезд. Он
летит через тайгу, и ветер разносит по сопкам его веселые гудки. А на
подножке вагона стоит мама, и на ней то платье, в котором она провожала
отца и Таежку на вокзал: белоснежное, с короткими круглыми рукавами...

Разбудило Таежку солнце. Она открыла глаза, взглянула в окно и зажмурилась.
Небо было такое чистое и яркое, что Тађжка сразу поняла: идет весна. Словно
угадав еђ мысли, кто-то наугад раскрыл книгу и радостно забубнил:

Весна! Весна!
Как воздух чист,
Как ясен небосклон!

И тут все девчонки сорвались вдруг с кроватей и в одних рубашонках
принялись о