не  потому,  что
страдал за кого-то! Я выступил, потому что знал его неискренность!.."
     Задел ли Арбузова мой вопрос, или это все же была застарелая досада  на
себя, тогда не узнала. Он замолчал, больше к этой теме не возвращались. Но в
один из дней, когда Алексей Николаевич был  уже  болен  и  я  сидела  у  его
постели, а он только что проснулся и сознание еще не совсем вернулось к нему
- у него были теперь такие минуты непроясненного сознания - он спросил: "Как
вы думаете,  если  в  нашей  передаче  я  попрошу,  чтобы  Галичу  разрешили
вернуться и чтобы дело его пересмотрели, это будет  правильно?"  -  "Как  вы
решите, так и будет правильно", -  отвечала  я.  Речь  шла  о  телевизионной
передаче об Арбузове, которую я готовила. В сценарии  большие  куски  текста
принадлежали самому драматургу, но я уже  тогда  знала,  что  он  ничего  не
произнесет. Читать придется актеру - у Алексея  Николаевича  стало  плохо  с
речью. Он еще раз с радостью повторил, что  будет  хлопотать  о  возвращении
Галича на родину. Он не помнил, что Галич умер" ("Нева", 1988, э 3).
     Корни конфликта, думается, в том, что А. Галич постепенно перерос рамки
студии, неординарность мышления, творческая активность  сделали  его  своего
рода неформальным лидером коллектива, чего, конечно, не мог  не  чувствовать
Арбузов. А к 1954  году,  когда  и  возник  конфликт,  Галич  уже  известный
драматург - по всей стране идет его пьеса "Вас вызывает Таймыр",  написанная
совместно с К. Исаевым (премьера в 1948 году), за его плечами и  ряд  других
пьес. Галич-актер превратился в Галича-драматурга. Арбузов не мог  пока  еще
принять Сашу Гинзбурга в новой роли. По мере того  как  Арбузов  свыкался  с
этой  ситуацией,  она  уже  видоизменилась.  Следующий  пик   "невосприятия"
Арбузовым Галича пришелся как раз на момент исключения последнего  из  Союза
писателей. Всесоюзную славу Галичу принесли на этот  раз  уже  не  пьесы,  а
песни...
     Арбузов "не верит" Галичу, "не верит" его  песням.  Вот  как  Александр
Аркадьевич рассказывает об истоках "лагерной темы" в своем творчестве:  "Мне
кажется, что если мы не примем формулу, что мир дал трещину и трещина прошла
через сердце поэта, то вообще поэзия не  существует.  Мне  казалось  поэтому
бесконечно оскорбительным, что, когда меня исключали, Арбузов кричал: "Ну  я
же знаю Галича, он же не сидел, он же мародер,  он  присваивает  себе  чужие
биографии!" Знаете, так сказать - ну если бы он сидел!  Вот  эти  формулы  -
"Мне отмщение  и  аз  воздам!",  "Положить  живот  за  друга  своя!"  -  они
совершенно  не  понятны  уже  современному  советскому  обывателю.  Но  если
говорить откровенно, у меня был  двоюродный  брат,  который  мне  был  ближе
родных, который меня воспитывал, которому я обязан, что выучился читать, что
я стал чем-то интересоваться в жизни, кто  как-то  направил  мою  биографию.
Двадцать четыре года он был там. И о нем я никогда не забывал... И  когда  я
пишу в "Облаках": "Ведь недаром я двадцать лет...", - то это я пишу от имени
Виктора, который бью для меня больше чем близким человеком..."
     С 1961 года начинается новый  период  в  творческой  судьбе  Галича.  В
поезде Москва-Ленинград рождается знаменитая "Леночка" (или "Песня о Леночке
и эфиопском принце", как называлась она в первом варианте), вошедшая затем в
небольшой цикл песен "А в Останкине поют..."  Мы  услышали  иного  Галича  -
остросоциального, едкого, наблюдательного.  Появляются  все  новые  и  новые
песни,  которые  расходятся  в  многочисленных  магнитофонных  записях.  Его
"магнитофонные  книги".  Популярность  их  становится  колоссальной.  Этому,
конечно, способствует  и  начавшаяся  "оттепель".  "Занимаясь  драматургией,
кинодраматургией, а бросил я  это  рано,  в  самом  начале  шестидесятых,  -
вспоминал впоследствии Александр Аркадьевич, - понял, что  именно  поэзия  и
тем более песня, еще оснащенная мотивом, - наиболее удобная форма  для  этой
вот машины, которая стоит на столе.  Она  обладает  способностью  немедленно
откликнуться,  сделать  то,  что  невозможно  сделать  ни  в  прозе,  ни   в
драматургии,  -  немедленно  отреагировать  на  все  те   события,   которые
происходят в жизни общества. ...Я понял, что это единственная возможность до
конца и полностью высказать то, что я хочу".
     Этот период  характеризуется  многочисленными  выступлениями  Галича  в
разных аудиториях. Каждая песня того периода -  это  своего  рода  городской
романс. Поются они от имени героев. Галич преднамеренно разрушает  привычный
поэтический стереотип, благодаря чему стихи звучат неожиданно достоверно.
     Конечно, Галич не был первым в советской литературе, кто бесстрашно и с
горечью обнажил перед читателем мир ханжества и мещанства, показал  убогость
бесцельно прожитых человеческих жизней. Не случайно  отметил  Ст.  Рассадин,
что лучшие песни  Галича  сочинены  "на  черновиках"  Зощенко.  Этим  песням
действительно дано было "сострадательно запечатлеть тихий, неброский  абсурд
жизни". Ощущается в них и печальный гротеск Даниила Хармса.
     Были у Галича  и  иные  учителя.  Аполлон  Григорьев,  Блок,  Ахматова,
Мандельштам, Пастернак - их влияние заметно в его стихах,  поэт  и  сам  это
подчеркивает: "Для меня всегда была, так сказать, троица в  русской  поэзии,
если говорить о современной  русской  поэзии,  то  есть  поэзии  уже  нашего
времени,  уже  послеоктябрьской  поэзии.  Это  Мандельштам,  Анна  Андреевна
Ахматова и Пастернак. И ближе всего для меня,  пожалуй,  Пастернак,  хотя  я
люблю его меньше остальных, меньше  Ахматовой  и  Мандельштама.  Но  он  мне
ближе, потому что первым пробивался где-то к уличной, к бытовой интонации...
Именно то, что мне в поэзии наиболее интересно. Его поэзия для меня  всегда,
знаете, крик о помощи, и я не  понимаю,  когда  начинают  кричать  какими-то
непонятными звуками, и никто на помощь не придет, если ты будешь  непонятен.
Поэтому эти поиски Пастернаком бытовой интонации, когда в поэзии упоминается
уличный язык, бытовой язык, для меня чрезвычайно важны, и я, в общем, считаю
себя его учеником, хотя, повторяю, Ахматову и Мандельштама люблю как  поэтов
не то чтобы больше - тут нет этих степеней -  они  для  меня  совершенны,  а
Пастернак  весь  в  движении.  Мне  никогда   не   хочется   сделать   лучше
стихотворение Анны Андреевны или Мандельштама,  а  у  Пастернака  много  раз
хочется что-то переделать".
     А еще был Вертинский. "Году, вероятно, в пятьдесят первом  -  пятьдесят
втором  мне  посчастливилось  познакомиться   с   Александром   Николаевичем
Вертинским",  -  рассказывает  Галич  в  своих   воспоминаниях.   Творчество
Вертинского - это своеобразный переходный  мостик  от  классической  эстрады
прошлого к движению бардов. Несомненно, Галича привлекали в  Вертинском  его
умение перевоплотиться в песне, создать свой  образ,  соединение  актерского
мастерства и вокала. Поэтому такой теплотой  проникнуты  песни,  посвященные
Вертинскому.
     "Посмотрите, очень многие из этих сочинений, - говорит Галич  о  такого
рода песнях, -  заключают  в  себе  точный  сюжет,  практически  перед  нами
короткие новеллы или даже новеллы-притчи и сатиры. И каждая несет совершенно
определенный характер, будь то характер главного действующего лица или,  так
сказать, лирического героя".
     В марте 1968 года  Галич  участвует  в  знаменитом  концерте  авторской
песни, проходившем в новосибирском Академгородке и  собравшем  аудиторию  со
всей страны. Галич здесь старше всех. Он немного стесняется этого, но все же
выходит на сцену.
     Успех был ошеломляющим. "Я только что исполнил как раз эту самую  песню
- "Памяти Пастернака", - вспоминает Галич в  "Генеральной  репетиции",  -  и
вот, после заключительных слов, случилось невероятное -  зал,  в  котором  в
этот вечер находилось две с лишним тысячи человек, встал и  целое  мгновение
стоял  молча,  прежде   чем   раздались   первые   аплодисменты.   Будь   же
благословенным, это мгновение!"
     Статья  П.  Мейсака,  опубликованная  вскоре  после  этого  концерта  в
"Вечернем Новосибирске" и  содержавшая  грубый  разнос  выступления  Галича,
отразила в себе  официальное  отношение  к  песенному  творчеству  писателя.
"Тогда критическая статья  в  газете  была  равносильна  гражданской  смерти
критикуемого. На Галича  посыпались  сперва  угрозы,  запрещение  петь  свои
песни, потом репрессии", - пишет И. Грекова ("Знамя", 1988, э 6). Запрещения
петь песни, конечно, не было, но атмосфера вокруг  Галича  начала  понемногу
сгущаться. Галич старается этого не замечать - именно  в  это  время  полным
ходом идет совместная работа с Марком Донским над трехсерийной лентой "Федор
Шаляпин" (в феврале 1971 года начались съемки  картины).  Да  и  официальная
оценка того концерта не была  столь  однозначной.  26  марта  1968  года  он
получил такое  письмо:  "Глубокоуважаемый  Александр  Аркадьевич!  От  имени
общественности Дома  Ученых  и  картинной  галереи  Новосибирского  научного
центра выражаем Вам глубокую признательность за Ваше патриотическое,  высоко
гражданственное  искусство.  Сегодня,   когда   каждый   несет   свою   долю
ответственности  за  судьбу  революции  в   нашей   стране,   обнаженное   и
сатирическое бичевание еще имеющихся недостатков -  священный  долг  каждого
деятеля  советского  искусства.  Награждение   Вас   Почетной   грамотой   и
специальным призом - копией пера  великого  А.  С.  Пушкина  -  дань  нашего
уважения  Вашему  таланту  и   Вашему   мужеству,   Вашему   правдолюбию   и
непримиримости,  Вашей  верности  Советской  Родине.   Наше   прогрессивное,
развивающееся государство не боится мысли, анализа, критики  -  наоборот,  в
этом наша сила". Письмо подписано председателем коллегии Дома ученых  СО  АН
СССР, членом-корреспондентом Академии наук СССР А.  Ляпуновым  и  директором
картинной галереи СО АН СССР М. Макаренко.
     Как удивительно современно звучит этот текст. Люди не хотели  верить  в
конец  "оттепели".  Было  и  другое  письмо,  подписанное  многими   учеными
Новосибирска, возмущенными публикацией в газете. Эта  поддержка  для  Галича
многое значила.
     Однако  29  декабря  1971   года   секретариат   правления   московской
писательской организации исключает  Александра  Галича  из  Союза  писателей
СССР, позже его  исключают  из  Союза  кинематографистов.  С  ним  разрывают
контракты, из титров кинофильмов  вырезается  его  имя.  Наконец,  и  вообще
фантастическое  -  поликлинике,  к   которой   он   прикреплен,   передается
категорическое распоряжение  под  любым  предлогом  не  возобновлять  Галичу
справку об инвалидности - пытаются лишить даже минимальной пенсии.
     Жить становится практически не на что. Но какая-то помощь все же  была.
Ежемесячно он получал денежный перевод на сто рублей. Перевод был анонимным.
Только сейчас мы  можем  раскрыть  имя  этого  "анонима".  Галичу,  а  также
Дудинцеву,  Войновичу,  Солженицыну  эту  сумму  регулярно  переводила  жена
академика С. Лебедева - Алиса Григорьевна  Лебедева,  добровольный  казначей
"академической кассы". Деньги на эти цели давали многие видные ученые, в том
числе и сам Лебедев, и Капица...
     В октябре 1973 года Галича приглашают  в  Норвегию  принять  участие  в
семинаре,  который  проводят  норвежский   "Рикстеатр"   и   Государственное
театральное  училище   Норвегии.   Семинар   посвящен   творчеству   К.   С.
Станиславского. Писателя приглашают не просто принять участие в семинаре,  а
руководить им.
     Поездка, конечно, не состоится. "Меня вызвали в КГБ и сообщили о том, -
вспоминает Галич, - что я никогда не уеду из страны с  советским  паспортом,
то есть я не имею права. Так сказать, человек, который уже  так  клевещет  и
ведет такую враждебную деятельность внутри страны, не может быть выпущен  за
рубеж как представитель СССР. Мне предложили выйти из  гражданства  и  тогда
подать заявление. Лишь в этом случае мне будет разрешено покинуть страну.  Я
сделал это далеко не сразу, наверное, месяцев  через  семь  после  этого.  Я
думал и нервничал, сходил с ума. И я понял,  что  меня  вынуждают  к  этому,
делают все возможное, чтобы я решился на этот шаг..."
     Галичу было предложено уехать из страны лишь по израильской визе,  хотя
он в Израиль не собирался.  Но  руководству  хотелось,  чтобы  выезд  Галича
происходил именно таким образом.
     Фазиль Искандер, выступая на вечере памяти Галича,  вспоминает:  "Чтобы
понять трагедию отъезда Галича, надо было видеть его в те дни, в те часы.  Я
с Галичем жил  совсем  рядом,  в  пяти  минутах  ходьбы,  я  пришел  к  нему
прощаться. Надо было видеть его в тот момент. Такой  большой,  красивый,  но
совершенно погасший. Он пытался бодриться, конечно, но чем больше  бодрился,
тем больше чувствовал, что случилось нечто страшное. Я не хотел себе  самому
признаваться, что он уезжает умирать... Не хватило  нам  всем,  может  быть,
хотя все его любили, такой любви, чтобы просто оградить его..."
     Газета "Правда" 31 октября 1988 года опубликовала отрывок из последнего
интервью,  данного  им  на  родине:  "Добровольность  этого   отъезда,   она
номинальна, она фиктивна, она по существу вынужденная.  Но  все  равно.  Это
земля, на которой я родился. Это мир, который я люблю больше всего на свете.
Это даже "посадский, слободской мир", который я ненавижу лютой ненавистью  и
который все-таки мой мир, потому что с ним я  могу  разговаривать  на  одном
языке. Это все равно то  небо,  тот  клочок  неба,  большого  неба,  которое
прикрывает всю землю. Но тот клочок неба, который мой клочок  неба,  который
мой клочок. И  поэтому  единственная  моя  мечта,  надежда,  вера,  счастье,
удовлетворение в том, что я все время буду возвращаться на эту землю.  А  уж
мертвый-то я вернусь в нее наверняка".
     Перед отъездом он оставил записку дочери: "Аленушка, родная моя! Прости
и постарайся понять меня. Все произошло  неожиданно,  в  страшной  спешке  и
суете... Меня до сих пор  не  оставляет  надежда,  что  мы  еще  обязательно
увидимся и все будет хорошо. Низкий поклон твоей маме. Твой  отец.  21  июня
1974 г.".
     Потом были Норвегия, Западная Германия, Франция. Несколько  лет  жизни.
Как проходили т_а_м его концерты? Послушаем  Виктора  Некрасова:  "Вспоминаю
его располневшим, но всегда красивым, немножко даже слишком, в белом свитере
под всегда модным  пиджаком:  "Ну,  с  чего  же  начнем?"  И  все  умолкнут,
задвигают стульями, поудобнее устроятся на диванах, в  креслах,  разных  там
пуфиках, а то и просто на полу. Саша задумается, жене скажет: "Не  перебивай
только, пожалуйста. Не подсказывай!.. Ну что, начнем, пожалуй?" И начнет.
     Это были замечательные  вечера,  все  чувствовали  себя  причастными  к
чему-то серьезному, настоящему. И невольно могло почему-то казаться, что при
всем при том, а вот может существовать у нас  такой  Саша  Галич,  Александр
Аркадьевич, член Союза писателей, и может он выступать здесь,  и  не  только
среди друзей, но вот приглашали  и  пел  в  Новосибирске,  в  Академгородке,
значит, все-таки что-то можно?! И это "можно" или "не всегда  и  не  везде",
или "зависит от", или "не радуйтесь, не радуйтесь, еще не вечер", - говорили
потом, разливая по рюмкам и стаканам водку и вино,  коньяк,  перебивая  друг
друга и все же радуясь - каждый по-своему, - что вечер еще не пришел.
     Ну а вечер есть вечер, и он пришел. И  на  первом  -  после  пришедшего
все-таки того "вечера" - парижском  вечере  я  тоже  был.  Народу  собралось
много. Очень много  -  и  в  зале,  и  в  вестибюле.  Я  кого-то  устраивал,
пропуская, и сам остался без билета.  Пролез  как-то  зайцем  -  на  Сашу  и
зайцем! И устроившись потом где-то, не  помню  уже  где,  почувствовал,  что
волнуюсь. А когда на эстраду поднялся очень немолодой человек  и  оказалось,
что это сын Петра Аркадьевича Столыпина, убитого в мое время,  в  год  моего
рождения, мне совсем стало не по себе. Вот объявит он сейчас  о  выступлении
известного поэта и барда Александра Аркадьевича  Галича,  а  поймут  ли  его
люди, большинство в зале, никогда в глаза  не  видевшие  вертухая,  а  то  и
просто милиционера, не понимающие, что такое "порученец", и почему "коньячку
принял полкило", и где такой Абакан,  куда  плывут  облака?  Кое-кто  понял,
кое-кто нет...
     Хлопали сильно, вызывали на бис и,  как  говорится,  концерт  прошел  с
успехом, но после него, когда мы обнимались и поздравляли  Сашу,  отделаться
от какого-то странного чувства было трудно. Я сказал "странного", но это  не
то слово, и касается оно не только Галича, а всех  нас,  пишущих  здесь,  на
Западе. Я живу здесь девятый год, многого до сих пор не понял, но одно понял
со всей четкостью: аудитория осталась там, дома, для нее мы и пишем.  Может,
в мое "мы" не входят все живущие и пишущие во Франции, в Америке  в  Израиле
русские писатели, но мое поколение это ощущает и понимает, а  мы  с  Галичем
одного поколения, и ему, Галичу, в этом  отношении  было  еще  сложнее.  Ему
нужен был не только читатель, но и слушатель, зритель, и как  бы  хорошо  ни
переводили тексты его песен, в зале перед  ним  были  чужестранцы.  Пусть  в
Иерусалиме их меньше, чем в Палермо или Венеции, но проблемы-то у них свои и
пьют-то они там не  сто  грамм  или  полкило,  а  маленькими  глотками  свое
"кьянти" или "вермут". И облака у них плывут  не  в  Абакан,  а  в  какую-то
неведомую  нам,  непонятную  даль...  Нет  с  нами  Галича,  и   это   очень
чувствуется. Не хватает нам его песен, гитары, таланта,  всего  его  облика,
горько-печальной усмешки, его умения видеть, замечать, слышать, подслушивать
то, что мы не слышим,  мимо  чего  проходим,  пробегаем,  вечно  замотанные,
куда-то  спешащие,  озабоченные,  а  то,  чего  греха  таить,  к  чему-то  и
безразличные.
     Иной раз, глядя на Сашу, такого красивого,  элегантного,  в  прекрасном
пиджаке, мы думали: "Хорошо ему - такому умному, талантливому, разъезжающему
по всему миру со своей гитарой, песнями, будящими если не во всех, то в нас,
во всяком случае, что-то хорошее, полузабытое, а то и полупроклятое.  А  что
ему?" А вот не так уж хорошо ему было - умному,  талантливому,  может  быть,
именно потому, что умному и талантливому не всегда и везде хорошо..."
     15 декабря 1977 года Александра Галича не стало. За  несколько  месяцев
до этого он писал в послесловии к своей книжке: "Сергей  Эйзенштейн  говорил
своим ученикам: "Каждый кадр вашего фильма вы должны снимать так, словно это
самый последний кадр, который вы  снимаете  в  жизни!"  Не  знаю,  насколько
справедлив этот завет для искусства кино, для поэзии  -  это  закон.  Каждое
стихотворение, каждая строчка, а уж тем более книжка - последние.  И,  стало
быть, это моя последняя книжка. Впрочем, в глубине души я все-таки  надеюсь,
что мне удастся написать еще кое-что".
     Так он и писал, веря в будущее и предугадывая  его.  И  поэтому  -  "Не
грусти! Я всего лишь навек уезжаю..."

                                   * * *

     По   ходатайству   дочери   поэта   Союз   писателей   СССР   и    Союз
кинематографистов СССР отменили в 1988 году решения об исключении А.  Галича
из своих рядов... Галич возвращается...