Или открытые  уроки?
- продолжал наседать Манжуров.
   - Известно, - коротко ответила она и встала.
   Куда запропастился Виталий? Набросила на плечи кофточку, вышла во двор.
В лицо плеснул теплый ветер, настоенный на бензиновой гари  и  молоденькое
листве. Слегка кружилась голова, Неужели дает знать о себе будущий  малыш?
То-то  почешут  языки  соседские  кумушки,  подсчитывая  месяцы   со   дня
регистрации брака. Может, именно поэтому  Виталий  решил,  чтобы  она  уже
сейчас переходила к нему? Да мет, он без предрассудков. А в том, что вышло
именно так, виновата она, Впрочем, никакой вины нет.
   Она тихонько рассмеялась.
   Из дому вышел Котельников.
   - Вы что тут с Виталиком, целуетесь?
   - Нет Виталия.
   - Как нет? - оглянулся по сторонам.
   - В магазин побежал.
   - Еще не вернулся? Что-то долго. Наверное,  встретил  кого-нибудь.  Ой,
Тоша, смотри, уведут у тебя жениха.
   - Не уведут, - сказала  спокойно.  И  тут  же  засаднила  под  сердцем,
забилась тревога. В самом деле, где можно столько разгуливать?  Магазин  в
двух шагах. Неприлично так вот бросать гостей.
   - Пойду встречу, - Котельников ушел.
   Во двор шумно выбежали Ирина и Майя. За ними,  что-то  мурлыча,  плелся
Манжуров.
   - Куда это все завеялись? - Майя притянула к себе  Тошу.  -  Да  что  с
тобой?
   Обхватив себя скрещенными руками, Тоша тряслась в нервном ознобе.
   Вернулся Котельников, взъерошенный, растерянный. Подошел к  компании  и
неестественно громко сказал:
   - Ребята, тут вот что, только не паниковать. Словом, тетка  у  магазина
сказала, что недавно кого-то сбила машина.
   -  Ну  и  что?  -  беспечно  повела  плечами  Ирина.  -  За  день  уйма
происшествий.
   Котельников молча подошел к Тоше,  взял  под  руку,  и  ноги  ее  ватно
провалились в пустоту.
   Потом  Манжуров  обзванивал  больницы.  Из  областной  клиники  ответил
молоденький, почти веселый голосок дежурной, что да, около часа  назад  на
одной из центральных  улиц  "рафик"  сбил  мужчину  лет  двадцати  пяти  -
тридцати. На этом же "рафике"  пострадавшего  доставили  в  реанимационное
отделение.  Кто-то  из  персонала  узнал  в  раненом  ученика   профессора
Косовского.  Его  срочно  вызвали  в  клинику,  и  сейчас  идет  операция.
Положение больного тяжелое. Возможен летальный исход.



2

   Профессор Косовский сидел, запершись в своем  кабинете,  и  перечитывал
два  эпикриза.  Первый  констатировал  смерть  некоего  Бородулина   Ивана
Игнатьевича,  тридцати  пяти  лет,  умершего  вследствие  черепно-мозговой
травмы.  Это  был  несчастный  и  трагикомичный  случай.  Жена  Бородулина
попросила его достать с антресолей вязальный аппарат. Ножка табуретки,  на
которую влез Бородулин, надломилась, и он упал. Высота мизерная, и все  бы
ничего, если бы аппарат не свалился на него и не проломил  левую  височную
кость.
   Второй эпикриз извещал о гибели Некторова Виталия Алексеевича, двадцати
восьми лет,  сбитого  машиной.  Пролом  грудной  клетки,  тяжелое  ранение
тазовых органов.
   Оба  пострадавших  были  одновременно   доставлены   в   реанимационное
отделение и скончались в один и тот же час с интервалом в одну минуту. Все
попытки спасти того и другого оказались тщетны. Но аппараты искусственного
кровообращения не отключали и после того, как раненые  умерли.  Косовский,
однако, не заметил этого. Нелепая гибель любимого ученика потрясла его,  и
когда Петельков шепнул ему на ухо; "Михаил Петрович, может, попробуем?"  -
он взглянул на него, как на сумасшедшего. Петельков выдержал взгляд.
   - Последняя надежда, -  сказал  он.  -  Биологические  индивидуальности
одинаковы.
   Косовский оцепенел. Он еще не успел принять  решения,  как  что-то  уже
сработало в нем, и он машинально спросил:
   - Изоантигенная карта готова?
   - Конечно.
   - Группа крови?
   - Вторая.
   - У того и другого?
   - Разумеется.
   - Резус?
   - Положительный.
   - Лейкоцитарные антигены?
   - А1, 2, 7, 15.
   - Все совпало? - не поверил он. И лишь тогда понял -  это  единственный
шанс. Коротко приказал: - На стол!
   Через минуту все были готовы к сложнейшей, уникальнейшей в  своем  роде
операции.


   И вот седьмой день его кабинет осаждают репортеры из Киева и Москвы.  А
он решительно избегает всяких интервью и не  перестает  удивляться  иронии
судьбы,   сделавшей   именно   Некторова   пациентом   нейрохирургического
отделения.
   Опять настойчивый стук в дверь:
   - Доктор, откройте! Минутное интервью -  всего  два  вопроса!  Согласен
выслушать и за порогом. Вопрос  первый:  о  чем  вы  думали,  приступая  к
операции? Вопрос второй: каково будущее пациента?
   Этот журналист наверняка считает себя оригинальным, в то время как  все
только об этом и спрашивают. Ну о  чем  думаешь,  когда  от  тебя  зависит
человеческая жизнь? А тут  еще  жизнь  дорогого  тебе  человека.  В  такой
ситуации  не  до  размышлений.   Тут   превращаешься   в   комок   нервов,
сосредотачиваешь всю свою  энергию  на  одном  -  спасти!  Позже  от  этих
бесконечно  растянутых,  напряженнейших  часов   остаются   лишь   смутные
воспоминания о тревоге, тоске перед возможной потерей, о заливающем  глаза
поте со лба и полуавтоматических командах: "Салфетка!  Зажим!  Скальпель!"
Мысль легче передать в словах, а чувству в оболочке слов всегда тесновато.
Но как объяснишь это корреспондентам? Они наверняка считают,  что  у  тебя
эмоции атрофированы. Второй же вопрос требует целой монографии,  а  сейчас
не до этого.
   Косовский встал, спрятал  бумаги  в  сейф  и  быстрым  шагом  вышел  из
кабинета, не дав опомниться отскочившим от двери журналистам. По его  лицу
они поняли,  что  интервью  опять  не  состоится,  и  с  досадой  убрались
восвояси. Но один,  самый  дотошный,  в  зеленом  батнике,  с  портативным
магнитофоном, пустился следом.
   - Всего одно слово: Павлов или Сеченов были  бы  в  восторге  от  всего
этого?
   - Не знаю, спросите у них сами, -  грубо  отмахнулся  он  и  зашагал  в
палату, размышляя на ходу, скоро  ли  оперированный  выйдет  из  состояния
коматоза. И выйдет ли?
   Распахнул дверь и усомнился - туда ли попал? Больной  смотрел  на  него
осмысленным  взглядом.  Лежал  и  улыбался.  Рядом  налаживала  капельницу
постовая сестра.
   - Чудесно, - пробормотал Косовский. - Улыбайтесь двадцать три  раза  на
день и скоро будете танцевать. Глюкозу с инсулином вводили? -  спросил  он
сестру.
   - Да, - кивнула она. Поправила на  капельнице  бутылочку  с  плазмой  и
вопросительно взглянула  на  Косовского.  Взгляд  ее  был  чуть  растерян.
Вероятно, больной чем-то взволновал ее.
   - Давление?
   - Сто двадцать на восемьдесят.
   - Отлично. - Он моргнул ей, и она понимающе вышла. Придвинул к  кровати
стул, сел. - Итак, как вас зовут?
   Больной удивленно поднял брови.
   - Чем заслужил столь официальный тон,  Михаил  Петрович?  К  чему  этот
вопрос? Есть угроза амнезии? Наверное, меня здорово  зацепило?  -  спросил
он,  прислушиваясь  к  своему  голосу,  хриплому   и   какому-то   вялому.
Прокашлялся. - Что со мной?
   Память воспроизвела эпизод, когда он, возвращаясь из магазина, позвонил
по автомату Верочке Ватагиной, и та скорбно поинтересовалась,  правда  это
или сплетя, что он расстается со своей холостяцкой свободой.
   - Правда, - нарочито трагически ответил он, удивившись  однако  быстрым
ногам молвы.
   - Поросенок, - процедила Верочка. - Не ожидала от тебя. Впрочем, лишнее
доказательство вашей мужской несамостоятельности - ни шагу без няньки. - И
частые гудки.
   Вероятно, в эту минуту Верочка усомнилась в соответствии  его  телесной
формы душевным качествам. Ничего,  ей  встряски  полезны  -  напишет  цикл
хороших стихов. Да, именно об этом думал он, переходя дорогу, когда уронил
на мостовую сигареты. Тут-то и выскочил из-за  угла  "рафик".  Едва  успел
инстинктивно выставить ладони, как его  швырнуло  на  землю.  Все.  Больше
ничего не помнил.
   - Кто ты? Где работаешь? Живешь? Кто твои родители? - перешел Косовский
на "ты".
   - Что за допрос, ясное море! - больной повернулся не  бок,  придерживая
иглу в вене левой руки. Закружилась голова. К горлу подступила тошнота.
   -  Ого!  -  вырвалось  у  Косовского.  -  Мы  не  забыли  свои  изящные
ругательства?
   - Так жив я или нет? Вроде жив. - Он "щупал себя.  -  Михаил  Петрович,
руки-ноги целы, а вы не радуетесь, задаете странные вопросы - И  попытался
сесть.
   - Ради бога, лежи! - испуганно придержал его Косовский.
   - Надеюсь, это не тот свет?
   - Этот, этот, но радоваться рановато.
   - Что у меня? Сотрясение? - он ощупал забинтованную голову.  -  Черепок
не снесло? - и снова хотел сесть, но профессор грубовато  притянул  его  к
подушке.
   - Что-нибудь серьезное? - всполошился он.
   - Да, - кивнул Косовский.
   - Что именно?
   - Пришлось  делать  трепанацию.  Эпидуральная  гематома,  -  сказал  он
первое, что пришло на ум. - И для  большей  убедительности  уточнил;  -  В
левой височно-теменной области.
   - Вот как? Значит, сапожник не  без  сапог,  -  хмыкнул  больной.  -  С
ангиограммой ознакомите?
   - Расслабься, - попросил профессор. - Ляг  поудобней  и  сними  зажимы.
Проверим рефлексы.
   - Парезов нет, все в  порядке,  -  больной  стал  сгибать  и  разгибать
колени, голеностопные суставы. - И угораздило меня. Столько  дел,  а  я...
Кстати, как гам обезьянки? Клеопатра здорова?
   - Можешь не болтать? - Косовский укрыл его одеялом и зашагал по палате.
Нервы профессора явно сдавали, и больной заметил это.
   - Скажите, наконец, что со мной?
   Косовский  подошел  к  нему,  положил  ладонь  на  лоб.  Стараясь  быть
спокойным, повторил:
   - Расслабься.  Вот  так.  Еще.  Хорошо.  А  теперь  выясним,  что  тебя
беспокоит.
   - Я, кажется, охрип. Голос совсем чужой. Однако  о  каких  пустяках  мы
говорим! Меня спасли, я жив-здоров и безмерно благодарен родной  медицине.
Кстати, кто оперировал? Вы или Петельков? Вдвоем? Чудесно. Может, теперь я
стану гениальным, как тот средневековый монах, которого трахнули палкой по
башке и пробудили в нем необыкновенные способности?
   - Еще! Какие еще изменения?
   - Ноет низ живота справа. Похоже на хронический аппендикс, если бы  его
не вырезали у меня три года назад. И голове раскалывается.  Одним  словом,
не в своей тарелке. Но вы до сих пор не посвятили меня в детали  операции.
Какой был наркоз?
   - Электро, разумеется. - Косовский вздохнул. Нет капризней больных, чем
медики. А здесь случай и того хуже.
   Оперированный опять пощупал бинт  на  лбу.  Взгляд  его  задержался  на
руках. Он поднес их близко к глазам и фыркнул:
   - Чертовщина какая-то. Они же не мои! Профессор, это не мои  руки!  Это
руки фотографа! Да-да,  пальцы  желтые  от  проявителя.  Или  их  зачем-то
смазали йодом? Нет, у меня были истинно хирургические, тонкие пальцы!
   - Еще что? - длинный нос Косовского покрылся каплями пота.
   - Видеть хуже стал. Может, от головной боли? Но что с моими рунами? - в
голосе больного прозвучал испуг. - Честное слово, они были у меня моложе!
   - Ты устал, успокойся. Выпей вот  это,  -  Косовский  взял  с  тумбочки
стакан с какой-то мутной жидкостью и чуть не силой влил  в  рот  больному.
Тот выпил и сразу уснул.
   В палату заглянула сестричка с любопытными глазами.
   - Там опять жена пришла, умоляет пустить.
   - Что? - Косовский грозно надвинулся на нее. - Сказано  -  _никого!  Ни
одного человека!_ Кстати, чья жена?
   - Бородулина, конечно. Ой, Михаил Петрович, и что это теперь  будет?  -
всплеснула она пухлыми ручками.


   Он открыл глаза. Было тихо и  темно.  Где  он?  Вспомнился  разговор  с
профессором. Что-то его тогда встревожило. Кажется, руки. Чепуха какая-то.
   Капельница была снята. Он  приподнялся  на  локтях  и  осмотрелся.  Как
только глаза привыкли к темноте, разглядел, что  соседняя  койка  постовой
сестры пуста. Знакомая ситуация - небось точит лясы с дежурной. Сколько им
ни приказывают не отходить от  оперированных,  все  без  толку.  Вероятно,
сидит, обсуждает, какие туфли лучше носить  -  на  платформе  или  обычном
каблуке, а тут хоть помирай, так пить хочется.
   Он пошарил рукой по тумбочке, нашел чашку с каким-то соком, но,  сделав
глоток, раздумал пить. Вдруг опять что-нибудь оглушающее? Выпьет  и  снова
провалится в сон. А надо выяснить... Обязательно. Что? Что выяснить?
   Цепляясь за спинку кровати, встал, нащупал на стене выключатель и зажег
свет. Зачем ему это? Мысли в разброде, голова идет кругом. И  ведь  знает,
что еще рано разгуливать, но позарез  нужно  выяснить...  Руки!  Вот  что.
Поднес их к глазам и долго рассматривал. Может, затронут зрительный  центр
и отсюда искажение реальности? Во всем туловище свинцовая тяжесть, и будто
стал ближе к земле, уменьшился в росте. Однако ни кровать, ни тумбочка  не
изменили очертаний. Почему?
   На миг мелькнуло смутное подозрение, но он тут же прогнал его  прочь  -
уж очень оно было невероятным. Стал разглядывать ноги. Они тоже показались
не своими. Вместо загорелых спортивных ног  увидел  чужие,  с  утолщенными
суставами, покрытые курчавыми волосками. Надо бы запомнить все и  подробно
доложить профессору. Раздвоение личности? Не похоже.
   Задрал больничную рубаху с тесемками на груди и убедился, что все  тело
воспринимает как чужое. Вновь тяжело заворочалось подозрение,  которое  он
инстинктивно загонял  поглубже,  внутрь.  Неудержимо  потянуло  к  черному
стеклу окне. Подошел, заглянул в него и отпрянул - оттуда а  упор  смотрел
незнакомый мужчина, почему-то, как и он, с перевязанной головой.
   Тогда, как был босиком, в трусах и рубашке, вышел из палаты и прошлепал
по коридору. Свет из  сестринской  освещал  часть  коридора  и  трюмо.  Он
подошел к зеркалу, осторожно прикоснулся  к  его  прохладной  поверхности.
Человек в трюмо проделал то же. Потрогал перевязанную голову, и человек  в
точности повторил его движение. Незнакомец был чуть ниже  среднего  роста,
лет под сорок, с узкими щелками глаз на детски пухлом лице.
   - Очень, очень интересно, - прошептал он, рванул с головы повязку и без
чувств рухнул на пол.
   Утром  ночная  няня,  охая,  докладывала  на  пятиминутке  о  том,  что
случилось ночью. Часам к трем она вымыла полы и легла в коридоре на пустой
кровати. Дежурная и постовая в это время кипятили  в  сестринской  шприцы.
Едва няня прикорнула, как услыхала, что кто-то из больных вышел в коридор.
Она приподнялась и обомлела - это был тот, "тяжелый".
   Профессор, слушая ее рапорт, раскачивался из стороны в сторону, как  от
зубной боли. Потом молча встал и ушел в свой кабинет.


   Больной не приходил в сознание два дня. К его палате прикрепили другую,
более добросовестную сестру, и  о  каждом  его  движении  она  докладывала
врачам.
   К  середине  третьего  дня  он  очнулся.  Увидел  у   кровати   хрупкую
большеглазую девушку в высокой накрахмаленной шапочке с красным крестом  и
подмигнул. Девушка не ответила  ни  улыбкой,  ни  смущением,  а  почему-то
вскочила со стула и уставилась на него с  испуганной  готовностью.  Должно
быть, здорово изменился, подумал он. Обычно женщины  по-иному  реагировали
на его заигрывания.
   - Как вас зовут? - спросил с легкой досадой.
   - Лена Октябрева, - по-школярски быстро ответила она.
   - Какой глупый и совершенно фантастический сон приснился мне, -  сказал
потягиваясь.
   - Какой же? - пролепетала сестричка, нервно поправляя шапочку.
   - А вы любите фантастику?
   Она молча кивнула и покраснела.
   - Неправда, обожаете стихи и любовные романы. Ну да неважно.  Так  вот,
сон мой хоть и фантастический, но не совсем. Мы  с  профессором  Косовским
как раз работаем над этой проблемой... Потом  расскажу  о  ней  подробней.
Приснилось, будто влез я в шкуру другого человека. Да-да, в  самом  прямом
смысле. Знали бы, как это жутко. И такой  явственный  сон,  бррр.  Как  бы
после него не отказаться от своих экспериментов. Будто подхожу к  зеркалу,
гляжусь в него, а там вовсе не я,  синеглазый  и  прекрасный,  а  какое-то
чучело. Глазки маленькие, заплывшие, сам толстячок, а уверяет, будто он  -
это я. Вот что значит заработаться. Последнее время я дневал и  ночевал  в
лаборатории. Есть у меня обезьянка... Но об  этом  после.  И  вот  снится,
вроде снял рубашку,  смотрю,  а  у  меня  вся  грудь  покрыта  поросячьими
шерстинками. И пальцы - слышите! - пальцы, как у фотографа  от  химикатов,
когда не пользуются пинцетом. Вот эти мои пальцы.  Да  так  ясно...  -  Он
замолчал и побледнел. - Вот! Опять не мои! Надо бы сказать  профессору.  -
Он рванулся с кровати, но девушка неожиданно сильно придержала его.
   - Лежите, прошу вас! Я все объясню, - горячо заговорила она.  -  Только
лягте. Об этом пока нельзя, но лучше я, чем кто-нибудь.  Никто  не  знает,
что я - соседка Ивана Игнатьевича. Того самого, Бородулина. Нет,  лучше  с
самого начала. Только лягте, умоляю!
   Он опустился на подушку и жадно повернул к ней лицо. В глазах  его  она
прочла безумную догадку и, всхлипнув, подтвердила:
   - Да-да, это так.
   - Но ведь не может быть! - он рванул на себе рубаху, тупо уставился  на
грудь, заросшую курчавыми волосами.
   -  Не  надо,  -  девушка  укрыла  его  одеялом  до  подбородка.  Он  не
сопротивлялся, лежал молча, вздрагивая.
   - Напрасно переживаете. То есть, я другое хотела  сказать,  -  сбивчиво
начала Октябрева. - То, что с вами случилось, не укладывается в голове,  и
я, право, не знаю, как вы перенесете все это. Но вам все равно повезло. Вы
уже было скончались и вот живы. Не перебивайте! Да-да, ваша личность жива!
А разве было бы лучше, если б проснулись, скажем, совсем  без  рук  и  без
ног? Да вам, может, повезло так,  как  никому,  кто  попадал  под  машину!
Учтите, Иван Игнатьевич был по-своему обаятелен. Но когда вы вот так,  как
сейчас, смотрите на меня, я не узнаю его, он подурнел. У него  был  совсем
другой взгляд. - Она перевела дыхание. -  Простите,  я  так  сумбурно  все
изложила. - И оглянулась на дверь.  -  Только,  пожалуйста,  не  выдавайте
меня, а то не зачтут практику. Мне очень, очень жаль Ивана  Игнатьевича  -
он был  прекрасным  человеком.  Когда  я  училась  в  десятом  классе,  он
сфотографировал меня на велосипеде, и это  фото  заняло  первое  место  на
республиканской выставке. И вообще я обязана ему жизнью. - Она  заплакала,
но вскоре успокоилась и рассказала,  как  однажды  зимой,  еще  девчонкой,
каталась на коньках по замерзшему ставку,  вдруг  лед  надломился,  и  она
стала тонуть. А тут, на счастье, Иван Игнатьевич  проходил  и  бросился  к
полынье. Спас.
   Не знаю о ваших нравственных достоинствах, - закончила она, -  но  Иван
Игнатьевич был редкой доброты человеком. Вы должны быть благодарны ему.  И
любить его.
   - Его? Любить? - пробормотал вконец подавленный больной.
   Девушка сидела, шмыгала носом и гладила его по руке,  не  отдавая  себе
отчета в том, кого же она все-таки успокаивает, Бородулина или  Некторова.
Он  бездумно  смотрел  на  нее  и  молчал.  Наконец,  голосом   Бородулина
проговорил:
   - Оставьте меня в покое.
   - Нет, - возразила она. - Не имею права.
   - Вы злая, ужасная. Никогда еще не встречал такой интриганки,  -  вдруг
спокойно сказал он. - Насмотрелись дурных фильмов и разыграли передо  мною
фарс. Позовите профессора.
   - Меня же из училища исключат, - ахнула девушка.
   - А мне плевать! Профессора! Сюда! - вскрикнул он.



3

   - Нельзя же так, Миша, - волновалась  жена  Косовского.  -  Взгляни  на
себя, в кого превратился. Скоро будешь клевать носом  подбородок.  Неужели
тебя мучает правомерность самой операции?  -  она  поставила  перед  мужем
тарелку с жарким и села, облокотясь на стол.
   - Конечно, нет. Из двух трупов один выжил - счет в нашу пользу.
   - А где он будет работать? И кто он теперь по паспорту?
   - Что за глупые вопросы! Конечно же, он - Некторов. Перефотографируется
и ознакомит милицию с нашей документацией. Да  разве  печалиться