она затеяла  какие-то  детские  игры.  Этакая  перезревшая  Наташа
Ростова сорока лет с хвостиком. Она принялась  хлопать  меня  ладошкой  по
животу и изрекать глупость за глупостью.
     - Ой, какая же я нехорошая! Совратила бедного молодца!.. Ты не будешь
меня презирать?
     Я промычал что-то себе под нос. Это еще один бзик женщин  -  считать,
что они кого-то способны развратить. Мы все развращены смолоду.  Природой,
самой жизнью. И мы,  и  они.  Но  если  им  радостно  от  такого  нелепого
предположения, пусть заблуждаются. Впрочем, возможно, ошибаюсь и я. Та  же
распутница-природа не забывает  о  чистоплотности.  Собачки  с  кошечками,
справив нужду, роют задними лапками, падаль сжирается грифами и червяками,
а у  многих  людей  зудит  в  груди  нечто,  называемое  совестью.  Вполне
вероятно, что женщин можно выделить в особо чистоплотную  касту.  Мужчины,
согрешив, опасаются  последствий.  Женщины,  согрешив,  каются.  Не  очень
терзая себя, иногда с проблесками юмора, но каются. Они ближе  к  таинству
зарождения  жизни  и  потому  сильнее  чувствуют  необходимость  жизненной
чистоты. Отсюда и все их фразы, произносимые после.
     - Как быстро все может перемениться, правда? - она потрепала меня  по
голове и чмокнула в плечо. - Сегодня днем тебя  еще  не  было,  понимаешь?
Совсем не было, ни здесь, ни там. И вот ты пришел. Пришел и остался.
     Тамара прижала  ухо  к  моей  груди.  В  эту  минуту  она  напоминала
спасателя, пытающегося уловить биение уходящего. Если бы я мог, я запустил
бы внутри себя что-нибудь из старинных клавесинов и сыграл бы ей  ласковый
минует. Но единственное, что я умел, это подражать оркестровому ударнику -
монотонно, без особых изысков.
     - Первая встреча и такой откровенный финал, - ты не злишься на меня?
     - Почему я должен на злиться?
     - Ну... Все-таки, - глаза Тамары снова переменили выражение, напомнив
глаза тоскующей по хозяину дворняги.  При  всем  при  том  она  продолжала
улыбаться. Та, что идет по жизни, смеясь...
     - Скажи что-нибудь, а?
     Терпеть не могу, когда наседают. И терпеть не могу, когда  собеседник
курит. В особенности - собеседница. Только что  вы  куда-то  шли,  и  вот,
оказывается, нужно  останавливаться,  искать  спички  или  зажигалку.  Ей,
видите-ли,  приспичило.   А   вы   идиотом   топчетесь   возле,   созерцая
сосредоточенность, с которой  чахоточный  дым  всасывается  и  выдыхается,
всасывается и выдыхается. У курящих странное преимущество. Они не  спешат,
они вроде бы даже заняты делом, и тем  более  идиотское  ваше  безучастное
положение. Вы скучаете и мнетесь, а их взор прищурен и умудрен, они в  эти
секунды знают все и обо всем. И я в таких  случаях  начинаю  нервничать  и
грызть спички, но это не помогает. В спичках ощущается некое мальчишество,
в сигаретном дыму - некая общечеловеческая загадка, над которой никогда не
стыдно поразмышлять. Спрашивающая женщина  похожа  на  курящую.  И  той  и
другой словно что-то должен, и потому от обеих хочется отвернуться.
     - Молчишь и молчишь. Весь  какой-то  как  в  панцире,  -  ее  кулачок
колотнул меня по ребрам. - У тебя даже кожа какая-то каменная.
     Я  укусил  язык  и  тем  самым   спровоцировал   его   на   некоторую
разговорчивость.
     - Может быть, наоборот? В том смысле, что, может быть, я мягкий,  как
земля, которую все топчут? Знаешь, есть такие грунтовые дороги  -  в  жару
они крепче бетона, а пройдет дождь, и ничего от их крепости  не  остается.
Одна грязь и слякоть.
     - Значит, мне нужно над тобой поплакать?
     - Лучше улыбнись. Слезы никому не идут.
     - Тогда почему не улыбаешься ты? - ее лицо склонилось надо мной,  как
большая теплая луна. - У тебя такие грустные глаза.
     - Это не грусть, это страх, - честно ответил я.
     - Ты боишься меня?
     - Я боюсь всех.
     - Всех-всех? - она удивилась.
     - Всего-всего и всех-всех.
     - Вон оно что... А я думала, ты за Пронина переживаешь.
     Внезапная догадка обожгла мой мозг, и спать сразу расхотелось.
     - Да нет же... - я рывком сел, чуть отодвинув ее в сторону, и потянул
со стула одежду. - Спи, золотце. Попроведаю на кухне Толика.
     - Так я и знала, - глаза у нее опустели. - Ты думаешь, он меня любит?
     - Я ничего не думаю.
     - Тогда почему ты одеваешься?
     - Схожу покурить. Или ты против?
     Она не ответила. Безжизненной материей рука ее соскользнула  с  моего
плеча. Быстренько одевшись, я двинулся на кухню. В спину мне долетело:
     - Иди, иди! Спроси, зачем он водит ко мне своих друзей.
     - Спи, золотце, спи, - я заставил себя не оборачиваться.


     Хотелось надеяться, что Толечка спит, но  он  не  спал.  Он  сидел  в
крохотном  закутке  за  холодильником  и  в   одиночестве   пил.   Бутылка
"Столичной", видимо, выуженная из  того  же  холодильного  агрегата,  была
наполовину пуста.
     - Брось, - я взялся за бутылочное  горлышко,  но  Толечка  перехватил
руку. На меня он не смотрел.
     - Тогда давай вместе - на двоих, идет? - я огляделся в поисках посуды
и взял с полочки пару  эмалированных  кружек  с  затейливыми  ягодками  на
боках. Наблюдая, как я разливаю по кружкам прозрачную, такую безобидную на
вид водку, Толечка всхлипнул.
     - Чего ты? - я ткнул его кулаком в плечо.
     Он всхлипнул еще раз.
     - Разве я виноват? Ты мне скажи, виноват?
     - Нет, - я придвинул к нему одну из кружек. -  Никто  не  виноват.  И
никогда. Как говорится, обстоятельства...
     - То-то и оно...
     Мы чокнулись  кружками  и,  шевеля  кадыками,  кое-как  управились  с
горькими порциями.
     - Всего и делов, - я поднялся. - А теперь расходимся. Я домой,  ты  к
ней.
     Он испуганно замотал головой.
     - Я не могу! Ты что? Нет!..
     -  Дурак!..  -  я  попытался  прищелкнуть  невидимым   кнутом   перед
опьяневшим верблюжьим караваном мыслей, но ожидаемого хлопка  не  услышал.
Пьяные не владеют кнутом, а мне нужен был белый верблюжонок - добрый,  еще
не научившийся плеваться и не умеющий бить близстоящих голенастыми ногами,
- такой, чтобы было приятно гладить его белую шелковистую шерсть и чтоб  в
агатовых больших глазах сияло неомраченное доверие. Такого верблюжонка  не
находилось. Серым и лохматым пятном  стадо  металось  от  виска  к  виску,
раскачивая мою тяжелую нездоровую голову.
     - Ладно, - пробормотал я, - мне пора.
     - Погоди! Ты куда? - всполошившись, Толечка ухватил меня за руку. - А
ей что я скажу?
     Я не без труда расцепил его суховатые пальцы на своем запястье.
     - Что хочешь, то и говори.
     - Легко сказать!..
     - Тогда скажи про меня что-нибудь свинское. Скажи: мавр  сделал  свое
дело и отвалил.
     - Она обидится, ты что?!
     - На меня, но не на тебя.
     - Я так не могу!..
     - Ну и зря! Ты - это ты, а она - это она, - мутно произнес я, на ходу
соображая, чем бы закончить. - Чего ты от меня хочешь? Кольца желаний? Нет
у меня кольца. И лампы нет. Я тебе не Алладин.
     - Но ты мне друг!
     - Именно поэтому я ухожу.
     Я шагнул к выходу и оглянулся.
     - Иди к ней, дурила. Иди!..
     С засовом я справился, с цепочкой тоже. Путь был  свободен.  Мышиного
цвета ступени -  числом  более  трех  десятков  вновь  промелькнули  перед
глазами мехами единой, изуверски растянутой гармони. Старая щербатая дверь
подъезда, должно  быть,  проскрипела  вслед  ругательство,  захлопнувшись,
проставила точку.  А  может,  и  восклицательный  знак.  Кирпичный  домина
беззвучно плюнул мне в спину. Я покорно утерся.



                          ЛЯ И СИ В ОДНОМ НАЖАТИИ

     Ночь меня не устраивала, ночь мне была не нужна, и время, попятилось,
с ворчанием уступив припозднившемуся гуляке вечер.
     Не такое уж большое одолжение, если разобраться. Сколько у него таких
вечеров в загашнике! Зимних и летних, пыльных и  пасмурных  -  словом,  на
любой выбор и на любой вкус. Специально я не заказывал.  Согласен  был  на
любой. И мне выдали теплый, двубортный, из темного  габардина,  с  первыми
блестками звезд и  усталым  дыханием  ветра.  Я  напялил  его  на  себя  и
удовлетворенно крякнул. Все оказалось впору и по размеру. Можно было смело
шагать  домой,  временами   представляя   себя   младенцем,   подброшенным
равнодушными родителями к крыльцу чужого не моего города.
     На улицах _м_о_е_г_о_ чужого города сыпал  снег,  и  я  способен  был
видеть себя со стороны и с  высоты  лет.  Существо,  оставшееся  внизу,  в
сапожках, пальтишке и варежках, принадлежало к разряду романтиков.  Кругом
белел первозданный снег и  только  крышки  канализационных  люков  чернели
вызывающими пятнами - этакими каплями  дегтя  в  медовой  бочке,  кляксами
посередине страницы. Существо в пальтишке подбрело  к  ближайшему  люку  и
стало терпеливо присыпать его снегом. Присыпав, удовлетворенно  вздохнуло,
искательно огляделось. Даже  романтикам  порой  необходимо,  чтобы  кто-то
видел их светлые усилия в напрасном.
     Все так же сверху я показал  мальчонке  большой  палец  и  улыбнулся.
Хотелось, чтобы он поверил в мою улыбку. Детям  мало  улыбаться,  им  надо
улыбаться _и_с_к_р_е_н_н_е_.  Каким-то  шестым  чувством,  похлеще  всяких
собак, они улавливают чужую фальшь и отворачиваются. Этот  не  отвернулся.
Возможно, поверил мне,  а  возможно,  сделал  вид,  что  поверил.  Я  ведь
упомянул: он принадлежал к разряду романтиков,  а  романтики  великодушны.
Продолжая улыбаться его румяным  щекам,  я  вспомнил  желтые  косички  еще
одного малолетнего романтика - девочки. Уже из лета,  из  месяца  августа,
того самого времени, когда вечерние марафоны  по  улицам  приносят  больше
грязи, чем здоровья. Малышка стелила поверх луж газеты  и  плакала,  видя,
как быстро они намокают. Она боролась с лужами,  она  хотела,  чтобы  люди
гуляли по сухому и чистому...
     Я сморгнул. Видение чужого города  и  маленьких  фигурок  рассыпалось
сахарными кубиками, растаяло в гремучем кипятке.
     Коньяк, спирт и водка при минимуме закуски  мало  чем  отличаются  от
серной  кислоты.  Желудок   болезненно   содрогнулся,   норовя   изрыгнуть
содержимое вверх по пищеводу. Мозг же  посылал  директивы  иного  порядка:
растворять, переваривать, употреблять в дело. Организм  глухо  бурлил,  по
всей видимости, затевая бунт. Директивы ему не нравились. Возможная  месть
в виде прободной язвы вызывала у  него  злорадное  довольство,  а  у  меня
приступы ярости. Мы  играли  в  перетягивание  каната  -  каждый  на  свою
сторону.
     Не обращая внимания на поздний  час,  какая-то  женщина  в  платке  и
тренировочном костюме чинила забор  возле  приусадебного  участка.  Чинила
по-женски, неумело. Гвоздь  у  нее  все  время  загибался,  она  терпеливо
принималась его выпрямлять и снова вколачивала в  дерево.  Мне  захотелось
отнять у нее молоток, шарахнуть по гвоздю так, как  он  этого  заслуживал,
но,  скромно  отвернув  голову,  я  прошествовал  мимо.  Шагая  по  парку,
почувствовал головокружение и точно  подстреленный  снайпером  рухнул  под
раскидистыми акациями.
     В коротком забытьи ничего не видел, но чувствовал, как шевелятся  под
черепом жуки-короеды, прогрызая извилины, как душит кто-то, навалившись на
грудную клетку бизоньим весом. Очнулся от собачьего лая.
     Похожая на крупного теленка, московская сторожевая припадала к земле,
скалилась и рычала. Оказалось, что не на  меня.  Поблизости  расположилось
кошачье семейство. Мать преспокойно возлежала  на  травке,  рыжий  котенок
путано бродил вокруг нее. Папаша, так  мне  по  крайней  мере  подумалось,
стоял на полпути между семьей  и  собакой.  Особой  тревоги  он  также  не
выявлял. Хвостом воинственно  лупил  себя  по  бокам,  вприщур  глядел  на
сторожевую.
     Сердце окутал страх. Вздрогнув, я  кое-как  поднялся.  Садюга-муравей
жалил ногу, забираясь под брючину выше и выше, а я знал, что завтра  опять
настанут холода. Слишком уж спокойно взирали коты на  собаку,  слишком  уж
зло хрипела последняя. Муравей шел не  в  счет,  хотя  и  его  можно  было
приплюсовать к увиденному. В этом мозаичном мире все они  занимали  строго
определенные места. Псу не пристало  сомневаться  в  правоте  собственного
лая, коту было плевать на этот лай. Для них все было естественным. Они  не
собирались сходить с ума. Я был скроен из таких же молекул, как и они, пил
воду и дышал кислородом. Но при всем  сходстве  и  подобии  я  представлял
собой иное создание. И дело заключалось не в психастении. Я  ощущал  чужую
дрожь, чужой страх. Ощущал даже в том случае,  когда  жертвы  пребывали  в
полнейшем спокойствии.  Посторонний  вскрик  вызывал  у  меня  содрогание,
обморок женщины на экране скрючивал пополам. И  там,  где  других  спасает
равнодушие, меня спасало ненастье. Жмурясь и прикрываясь руками, я  словно
нажимал невидимые кнопки, напрягая  тучи,  магнитом  притягивая  к  городу
ураганные ветры, метель и град. Улицы начинали пузыриться от ливней,  снег
торопливо присыпал  пугающие  меня  следы.  Работники  прогноза  терялись,
ничего подобного не мог припомнить ни один из живущих в городе старожилов.
     Пассажиры гибнущего самолета...
     Последние минуты перед ударом. Вой, сутолока -  и  каждый  неожиданно
наедине с самим собой. Даже супруги. "Я" в предчувствии скорой  кончины  и
зеркало, выплывающее из багрового тумана, в глубине которого уже не ты,  а
костлявая с косой.
     Порой, пожалуй, даже слишком часто  за  последнее  время,  я  начинаю
сознавать, что ощущают люди в такие минуты, в таком самолете. Более  того,
я начинаю ясно понимать, что и сам я один из  них,  -  пассажир  гибнущего
лайнера под названием Земля, человек, предчувствующий катастрофу. Человек,
а не абстрактный эквивалент Тьюринга.
     Собака  продолжала   рычать,   -   одной-единственной   терции   было
недостаточно, чтобы пробудить шторм. Мои ненастья  всегда  запаздывали.  И
снова в далекие  дремлющие  города  вползали  танки  и  бронетранспортеры.
Солдаты в ватниках  и  бронежилетах,  топорщась  автоматами,  семенили  по
улицам. От  обилия  оранжевых  сдвоенных  "валетом"  магазинов  их  грузно
покачивало. Девушка с гранатой пряталась за останками стены. Длинную  косу
она обмотала вокруг шеи, чтоб не мешалась, а ее брат, чернобородый горец с
"базукой" на плече, выглядывал в окно, карауля подходящий момент...
     Жить долее было невозможно, и снова я пошел на обман, воззвав к тому,
что обычно  именуют  куражом.  Инкубационным,  неестественным  способом  я
воспроизвел на свет злость - хлипкую,  не  слишком  живучую,  но  все-таки
вполне эффективную. Мир обижал меня, и я прибег к самому глупому и  самому
простому - перешел в контрнаступление. В пса я  запустил  палкой,  в  кота
смачно плюнул и замахнулся. Все еще пьяный, преображенный куражом,  грозно
зашагал по аллее. Алгоритм был избран наипримитивнейший: бить превентивно,
не дожидаясь синяков и шишек.
     На  одной  из  скамеек  сидели  разодетые  в  пух  и  прах  девицы  и
нарисованными ртами прикладывались к баночкам с пивом. Я плюхнулся рядом и
грубо поинтересовался:
     - Вопрос на засыпку! Почему грудь, ноги и все такое только в  кино  и
романах? Почему в реальной жизни одни лахудры?.. Вы вот женщины  в  летах,
можно сказать, пожили - вот и ответьте желторотому юнцу!
     - Юнец нашелся! - девицы  зафыркали.  -  Самая  отзывчивая  поспешила
просветить:
     - Нам всего-то по шестнадцать.
     - Да? - несказанно удивился я.
     - Ква-а! - дразнясь, протянули они.
     - Вот и я говорю: опыт, зрелость и все такое...
     Девицы одна  за  другой  встали,  виляя  костлявыми,  а  может  быть,
стройными бедрами, двинулись в темноту. Я заорал им вслед.
     - Молодые еще - носом вертеть!
     Рядом остановился скособоченный на одну сторону пенсионер с  крупным,
изъеденным жизнью носом. Зыркнув на  удаляющихся  девиц,  он  одобрительно
закивал головой.
     - Так их, молодой человек! Так!.. Еще молоко на губах не  обсохло,  а
уже штукатурятся.
     - Сам ты молодой человек! - огрызнулся я. - Не молоко, а помада.
     Пенсионер обиделся и заковылял прочь.
     Посидев еще немного, я  сосчитал  количество  скамеек  в  скверике  и
прикинул,  сколько  всего  здесь  может  быть  насажено  тополей.   Первое
попытался помножить на второе, и получилось что-то очень  приличное.  Даже
если выразить в рублях.
     Да-с, господа! Даже если выразить в рублях... Деревянных,  привычных,
родных, столь часто ошивающихся  где-то  вне  наших  карманов,  вне  наших
кошельков. И пусть знают где-нибудь там - где светло от перстней  и  черно
от смокингов, что парижскому "портмоне"  я  всегда  предпочту  наш  бедный
залатанный российский кошелек. В этом, если хотите,  и  будет  заключаться
мой маленький патриотизм.
     Патриотизм   мой   маленький...   Мой   маленький,   но    удаленький
патриотизм... Слова вращались по кругу, мозг  пробуксовывал,  не  понимая,
чего от него хотят. А я от него ничего и не хотел.  Потому  что  не  знал,
чего должны хотеть от собственного  интеллекта  нормальные  люди.  В  моем
возрасте и в моей ситуации...
     Митька меня уверял: прозорливость - это дар. Кто умеет заглядывать  в
прошлое  с  будущим,  обязан  работать   на   человечество.   Потому   что
человечество плывет на пароходе, а пароход плывет в тумане.  Без  лоцманов
ему трудно. И дар - это прежде всего обязанность. И его  нельзя  скрывать,
нельзя  профукивать  на  мелочи...  Глядя  на  Митьку,  я  поражался   его
уверенности. О моем даре он мало что знал, но о том, как его использовать,
знал все доскональнейшим образом. Наверное, это было нормально. Те, кто не
умеют, всегда знают - как, и наоборот...
     Я снова зашагал по тротуару, не  забывая  о  превентивной  стратегии.
Изумленный мир несколько поутих, -  клиент  отказывался  воспринимать  его
пассионарно и может быть, даже временно восстал. Мир растерянно  отступил,
и, пользуясь этим, я продолжал безнаказанно  обижать  его  представителей.
Целующейся  парочке  я  погрозил  пальцем,  помоечных   голубей   вспугнул
пронзительным свистом, прохожему, поинтересовавшемуся временем, назвал  то
самое число, что получил перемножением тополей на скамейки. Остановив двух
гогочущих оболтусов, мне доставило  удовольствие  строго  поинтересоваться
документами. Документов не оказалось, и я повел их в отделение. Парни  шли
неохотно, то и дело оценивающе поглядывали на меня,  явно  прикидывая,  не
навешать ли мне фонарей. Я поводил их по городским улицам и в конце концов
затащил на территорию какого-то склада.  Сонному  вохровцу  было  сказано:
"Это со мной." Он с подозрением оглядел парней, но промолчал.
     - Вот так, братцы! - обратился я к приунывшим парням. - Вот вы уже  и
на чужбине. А ведь дома оно лучше, верно?
     Они хмуро согласились.
     - Значит, договариваемся так. Если хотите, чтобы все было тип-топ, то
скоренько и с настроением прибираем все дорожки. Чтоб ни одного фантика  и
ни одной газетки!
     - Чего мы такого сделали? - гундосо протянул тот, что был повыше.
     -  Не  сделали,  но  могли  сделать,  -  я   пошевелил   бровями.   -
Профилактика, парни. Вневедомственный  указ  номер  сорок  пять,  подпункт
третий. Все ясно?
     Не слишком синхронно эти олухи качнули крепкими головенками.
     - Вот и ладушки! И не глядеть букой! Выше нос!..
     По пути к проходной я подцепил бесхозную вязку  двужильного  провода.
По сути дела - своровал,  но  своровал  из  принципа  -  протестуя  против
бесхозности.  Все  у  того  же  вахтера  грозно  попросил  номер  телефона
начальника Урюпина. Вахтер побагровел, как маков цвет, и признался, что не
знает ни телефона, ни самого Урюпина,  что  он  здесь  недавно  и  еще  не
обжился. Я махнул на него рукой и вышел с территории.
     Заметно похолодало. Пришлось поднять у рубашки ворот, а руки спрятать
в карманы. Моток провода я еще раньше повесил на ветку куста.  Провод  был
мне не нужен.
     Будущее  Земли...  Паутина  ссохшегося  и  завалившегося   в   у