го дошла до сознания не сразу.  Это  оказалось
действительно  ванной.  Я  нашарил  чугунные  края,   ногами   ступил   на
эмалированную поверхность. Человек, сопевший впереди меня, куда-то пропал.
Я попробовал наклониться и ударился лбом о рукоятку крана.
     - Лезь же! Чего топчешься!
     - Куда?! - яростно огрызнулся я. Руки щупали по сторонам,  но  выхода
не находили.
     - Куда-куда!.. В сливное отверстие, конечно!
     - Дайте ему по ушам, чтоб не телился! -  сердито  зашипели  во  тьме.
Правая нога чуть надавила в том месте, где  по  моим  расчетам  находилось
сливное отверстие. "Что за чушь? Они издеваются?" Я силился  понять,  куда
же исчезли мои предшественники,  но  мысли  тупыми  бревнами  крутились  в
водовороте, на мгновения превращаясь в аллигаторов,  раздражено  покусывая
друг дружку зубками.
     Однажды, когда пробка в доме куда-то подевалась, я  мылся  в  ванной,
заткнув сливное отверстие пяткой. Было не очень удобно,  но  в  общем  все
обошлось и я покинул ванную чистым. Сейчас от меня хотели чего-то иного.
     - Нашел отверстие?
     - Ну?
     - Баранки гну! - рявкнули за спиной, но советчик, оказавшийся  рядом,
решил проявить терпение.
     - Да не орите вы! Он же совсем растеряется... Послушай,  вот  в  этот
сток и надо пролезть. Ты, главное, постарайся. Поначалу кажется  узко,  но
если поднажать да изловчиться, все получится.
     Кто-то в темноте пошловато загыгыкал. Я  постарался  не  обращать  на
хихиканье внимания.
     - Как же я пройду туда?
     - Все прошли, и ты пройдешь. Главное, попробуй...
     Я поднажал, я даже крякнул от натуги, и  правая  нога  в  самом  деле
проскочила. Черт возьми! Я даже не сообразил толком,  как  это  произошло.
Раз - и все. Колено еще торчало наружу, а все прочее было уже там.
     - Ну как? Вышло?
     - Точнее сказать, вошло...
     И снова в спину зашипели.
     - От, балагур! Тянет резину и не стесняется!.. Эй, удалец,  за  тобой
еще люди. И море вот-вот доберется.
     Я не стал отвечать. Тем  более,  что  дальше  дело  пошло  бодрее.  Я
просунул вторую ногу, поднатужился, втиснулся по пояс, а потом и по грудь.
Несколько хуже было с головой - все-таки череп - штука костяная,  твердая,
но и тут я в конце концов справился. Чуть впереди меня кто-то мучительно и
медленно полз. Не крот и не крыса, - человек. Так же мучительно и медленно
полз за ним я. Должно быть, мы напоминали дождевых червей. Только с руками
и  ногами,  но  таких  же  гибких,  склизких  и  грязных.  Перемещаясь  по
хлюпающему тоннелю, я все еще пытался рассуждать. Море и время - ладно, но
как быть с водостоком? Труба от силы  -  сантиметров  семь  или  десять  в
диаметре. Одно мое предплечье куда толще. Я не говорю  о  туловище.  Я  не
говорю о животе! А тот генерал? Неужели и он ползет вместе с нами?
     И  снова  я  проморгал  ответственный  момент.  Довольно  грубо  меня
ухватили за ногу и дернули.
     - Наверх же, олух!
     Труба разветвлялась, и, должно быть, дернувший меня за ногу был прав.
Во всяком случае я не стал спорить и решил поверить ему на слово. А  через
пару минут я уже сидел в ванне. Перепачканное лицо,  волосы,  оскверненные
какой-то слизью,  измятая  одежда.  И  все  равно  я  чувствовал  огромное
облегчение. Все кончилось. Перебродив, компот трансформировался в вино.  Я
сидел в собственной ванне, я  слышал  приглушенную  ругань  соседей.  Мгла
окружала  со  всех  сторон,  но  я  не  сомневался:  события   перебросили
незадачливого путешественника на родину, домой. В отличие от многих бродяг
я люблю путешествовать с одним непременным условием - всегда возвращаться.
В данном случае я перехитрил всех и даже самого  себя.  Холод,  который  я
предсказывал  на  завтра,  уже  миновал.  Пространство,  вобравшее   меня,
причислялось уже к иному времени. Здешнее время еще хранило тепло. Еще или
уже...



                                 ФА-ДИЕЗ

     Разумеется, я отправился в гости. Выпасть из законного  времени  -  в
каком-то смысле означает потерять себя. Если это происходит в  коллективе,
можно укрыться в безлюдных пещерах, если потеря настигает  в  одиночестве,
значит, бьет час выходить в люди. Именно там - в вереницах  необязательных
разговоров,  среди  пирамидальных  салатных  холмов  и  лениво-безучастных
тортов вдруг обнаруживаешь с удивлением свое крохотное "я". И возвращается
былая запальчивость, возрождается тяга  к  несбыточному,  приходит  знание
того, что ложка - существо одноклеточное и по роду своему мужское, а вилка
- напротив, обязательно дама  -  с  грациозно  изогнутой  спинкой,  всегда
вприщур и остро нацеленная, готовая прижать и ужалить. И только  в  гостях
взираешь на часы с оттенком снисходительности. То, что  может  все,  не  в
состоянии уничтожить таинство посиделок. Ради этого я хожу в гости.  И  по
этой же причине не беру с собой фотоаппарата.
     Когда-то я любил снимать публику на  дымчато-голубые  ленты.  Дырочки
перфорации вызывали во мне священный трепет. Я закупал бездну  фотомелочей
и спешил  запереться  в  своей  крохотной,  подсвеченной  красным  фонарем
лаборатории.  Но  с  некоторых  пор  любовь  моя  несколько  приувяла.   Я
заподозрил, что дни рождений, на которых я без  устали  работал  затвором,
мало-помалу превращаются  в  дни  моих  фотографий.  Праздник  претерпевал
странный  перелом,  и  меня  начинали  таскать  из  угла  в  угол,   желая
запечатлеть свои незамысловатые позы и улыбки. Иногда мне  просто  некогда
было поесть, зато и почести мне оказывались почти как имениннику.  О  нем,
кстати, успевали забыть. На слуху  было  только  имя  фотографа.  Странный
азарт охватывал гостей, - в них пробуждались актерские качества, и  каждый
в меру своей фантазии старался изобразить  что-нибудь  особенно  вычурное.
Багроволицые кавалеры в тройках и галстуках становились на голову,  кто-то
пытался садиться на  шпагат,  а  в  групповых  снимках  начиналось  совсем
неописуемое. Зубастые оскалы лезли в объектив, люди лепились в ком  и  изо
всех сил кричали, желая озвучить  кадр,  зарядить  его  своей  взбалмошной
энергией. Самое удивительное, что иногда это им удавалось.
     Увы, именинами дело не  завершалось.  На  следующий  день  начинались
звонки и расспросы.  Все  встречные  и  поперечные  считали  своим  долгом
поинтересоваться,  что  там  с  фотографиями  и   как   удалась   проявка.
Спрашивали, когда можно ожидать презента. Когда же "презент" расходился по
рукам, начинались довольно странные воспоминания - воспоминания о том, как
все они _ф_о_т_о_г_р_а_ф_и_р_о_в_а_л_и_с_ь_.
     Случались, разумеется, и обиды. Молодые девушки редко нравятся  самим
себе. Фотография - не зеркало, к ней другое отношение, и порция  неприязни
обязательно достается фотографу. Впрочем, может  быть,  вполне  заслужено.
Чего-то он,  значит,  не  уловил.  Какого-то  прекрасного  момента.  И  не
оправдание, что такие моменты - редкость, что их  караулят,  как  пугливую
синюю  птицу.  Вот  и  карауль,  коли  снимаешь!  Выслеживай!   И   нечего
оправдываться и объяснять, что  жизнь  -  не  фотография.  И  что  плакать
красиво не получается. Так уж оно принято. Вой и рыдания принято  называть
плачем. А разудалое человеческое гавканье - смехом.
     Словом, когда я  хочу  просто  отдохнуть  и  развеяться,  фотоаппарат
остается дома, на верхней  полке  моего  специального  фотошкафчика,  а  я
подставляю плечи под парадный пиджак и плетусь к зеркалу.
     - Полезай, полезай! - говорю я  своему  упирающемуся  костюму.  Моему
костюму в зависимости от обращения дают самый разный возраст - от трех  до
двадцати лет. То есть, после чистки и глажки - выглядит он года на  три  -
не больше, а вот после гулянки, дня рождения или еще хуже свадьбы - на все
двадцать.
     По  старой  привычке  все  же  заглянул  в  шкафчик,  но  в  обществе
громоздкого  проектора,  пахучих  реактивов,  стопок  фотобумаг  и  черных
рулонов отснятой пленки фотоаппарат чувствовал себя более комфортно, чем у
меня в сумке. Это было очевидно, и я удовлетворенно прикрыл дверцу.
     В общем так или иначе я оказался в гостях - за столом,  в  пиджаке  и
без фотоаппарата. Хозяина звали весело и просто: Василий  Грушин.  Он  мне
нравился, я ему тоже, хотя друг  дружку  мы  понимали  с  трудом.  Он  был
серьезен и верил в принципы, я тоже был серьезным, но, что такое принципы,
не знал. Он мечтал переустроить мир к лучшему  и  на  собственном  примере
неустанно доказывал, что это вполне возможно. Про  переустройство  мира  я
опять же ничего не знал, но Васю Грушина за эту его мечту любил. Любил, но
не уважал,  и  за  это  он,  кажется,  уважал  меня.  Грушин  был  крупным
начальником, его баловали  подарками,  улыбками  и  комплиментами.  Я  ему
ничего не дарил и улыбался только когда мне этого хотелось. Но Грушин  мне
нравился, и он про это знал. Судя по всему, ему было этого достаточно.
     Однажды я зашел к нему на  работу  и  застал  за  странным  занятием.
Охрану  из  проходной  он  проверял  на  знание  Пушкина.  Здоровый  малый
перетаптывался у него в кабинете и с туповатой растерянностью повторял:
     - Мой дядя... Дядя самых чистых правил...
     - Честных, - мягко поправлял его начальственный Грушин.
     - Чего?
     - Честных, а не чистых, хоть честь  и  чистота  -  тоже,  конечно,  в
некотором роде... Ммм... В общем продолжай...
     Чуть позже в кабинет заходили секретари, водители, бухгалтера и  тоже
бубнили заученные строчки. Знатоков Пушкина Грушин поощрял премиальными.
     - Зачем им это нужно? - спросил я его.
     - Ты спрашиваешь об этом меня?
     - Ну да!
     - Спрашиваешь, зачем людям нужен Пушкин?
     - Да нет же! Но при чем тут они?
     - Ты не считаешь их за людей?
     - Тьфу ты!..
     На  этом  наш  разговор  завершался.  И  чаще  всего  таким   образом
завершалось большинство наших бесед. Но мы друг друга  любили.  Я  считал,
что Грушины бессильны переделать мир, но я не сомневался, что он  держится
на их плечах. Сам Грушин, должно быть, думал про меня,  что  я  правдив  и
сострадателен. Этих качеств ему вполне хватало, чтобы относиться ко мне  с
симпатией. Вполне возможно, что  причины  своего  неравнодушия  мы  просто
выдумали. На чем держится дружба и недружба? Наверное, как  и  любовь,  на
чем-то смутном и по-человечески неразрешимом.
     Словом, я сидел в гостях у Грушина и  отдыхал  от  себя  самого.  Шел
второй час  отдыха,  и  несмотря  на  гул  заздравных  тостов  и  бесед  я
чувствовал себя немного окрепшим.
     Пасюк, сосед Грушиных, парень с голосом, не нуждающимся  в  мегафоне,
тыкал меня кулаком в бок и радостно кричал в ухо.
     - Вся жизнь - сплошное представление. Времена Ренессанса - театр. То,
что сейчас, - цирк. Мы, майн либер киндер, зрители, посасывающие  леденцы.
Все, что от нас требуется, - сидеть на законном месте и  не  возбухать.  К
кулисам, - желтый от табака палец Пасюка мотался перед самым моим носом, -
ни под каким видом не приближаться! Табу, майн либер! Что там  за  ними  -
нас не касалось и не касается. Сиди и аплодируй.
     - А если я не хочу?
     - Чего не хочешь?
     - Аплодировать.
     -  Значит,  свисти.  Ногами  топай.   Желаешь   помидором   порченным
воспользоваться, - пожалуйста! Хочешь спать, - тоже не возбраняется.
     - Но допустим, я вознамерился узнать правду. То бишь, чуточку  больше
того, что нам показывают на сцене.  Как  же  возможно  постигнуть  правду,
оставаясь на месте?
     -  Только  так  ее  и  постигают!  -  палец  Пасюка  вновь  пришел  в
назидательное  движение.  -  Кстати!  Какой  правды  ты  возжелал?  Может,
закулисной?.. Так я тебе еще раз повторю: вселенная познается не  круговым
обстрелом и не методом скверного сюрприза, вселенная познается погружением
вглубь. А если тебя интересует, к примеру,  что  там  у  тебя  булькает  и
пульсирует под кожей, так тут, паря, ничего занимательного: мозги, кишочки
и прочая неаппетитная размазня. Заглянуть, конечно, получится, но понять -
ты все равно ничего не поймешь. На людей надо глядеть извне! И то - лишь в
случае, если  они  прилично  одеты,  с  носовым  платком  в  карманчике  и
капелькой дорогого одеколона  на  виске.  Пойми,  без  всего  этого  мы  -
довольно-таки невзрачные создания.
     - Отнюдь, - сосед, сидящий напротив, тонко улыбнулся. -  К  некоторым
такие сентенции, вероятно, не подойдут.
     - Сентенции... - Пасюк отмахнулся от тонкостей соседа и вновь задышал
над ухом. - К примеру, жрем мы  с  тобой  говяжьи  языки  и  хихикаем  над
остротами застольных ораторов. Это нормально, это по-человечески. И в  рот
друг другу мы при этом не заглядываем. Иначе тошно станет. Вот так по всей
жизни. Вместо одной правды обнаруживаем  десять  и  тут  же  запутываемся.
Потому как, - на этот раз палец багроволицего Пасюка согнулся  крючком  и,
описав щедрый полукруг, постучал по голове хозяина,  -  здесь  у  нас,  не
поймешь, что. Думаешь, думаешь, а находит все равно  будто  кто-то  вместо
тебя.
     - Ты игнорируешь энергетику, - снова возразил я. - Мы ищем не  потому
что надо найти, а потому, что надо _и_с_к_а_т_ь_.
     - Браво! - оценил Пасюк.
     - И кроме того, пусть не все, но многие из нас желают быть героями.
     - Ага, либидо-фригидо! Знаем... И вот, что тебе на  это  отрапортуем:
герой нашего времени, золотце, не супер из Чехословакии или Афганистана, а
дезертир - тот, кто наотрез отказывается мчаться на  Ближний  или  Дальний
Восток сокрушать чужие дома и проливать чужую кровь.
     - И свою собственную, не забывай!
     - Не забываю, золотце. Зис импосибл! И все равно  повторю:  настоящий
герой нашего времени - дезертир! Дабы не убить он идет на плаху, на вечное
оплевывание и так далее. Как ни крути,  это  жертва.  Не  бунт,  а  именно
жертва. Так что давай, братец мой, дернем одну рюмашечку за него.
     - Не знаю, - я покачал головой. - А Отечественная? А революция?  Один
уходит, - тяжесть перекладывается на остальных.
     -  Во  первых,  не  приплетай  сюда   Отечественную.   Защищаться   и
завоевывать - разные вещи. А во-вторых, если  брать  революцию,  то  здесь
дезертиры имели самый настоящий шанс спасти мир. Но не спасли. Потому  что
совести предпочли присягу.
     - Совесть - у каждого своя.
     - Зато присяга -  общая,  -  Пасюк  сардонически  захохотал,  ядовито
подмигнул левым глазом. - Легко жить чужой волей, верно? Сказали - сделал.
Потому что долг! Потому что обязательство перед обществом! А зов сердца...
- что зов сердца?.. Муть и ничего более. И никому ничего не докажешь.  Оно
ведь там внутри, под ребрами. Так просто не вынешь и не продемонстрируешь.
     - Только если скальпелем, - хихикнул кто-то из соседей.
     - Во-во! Скальпелем!.. - Пасюк мрачновато зыркнул в сторону  шутника.
- Только для этого помереть надо. Как  минимум.  А  каждый  раз  помирать,
когда кому-то что-то доказываешь... - он развел руками. - В общем давай за
терпеливых. На них мир держится.
     - Только чтоб тебя успокоить, - я поднял рюмку на уровень  глаз  и  с
неудовольствием убедился, что держать посудину ровно  уже  не  получается.
Вино  капало  на  скатерть,  заливало  пальцы.   Чтобы   окончательно   не
опростоволоситься и не стать сахарно липким, я торопливо перелил  алкоголь
в желудок.
     - Вот теперь ты снова человек! - объявил Пасюк.  -  Когда  кто-нибудь
начинает делить и классифицировать - знаешь, там жанры всякие, подклассы и
отряды, меня разбирает хохот. И все же... - те, кто не пьют... Как бы  это
выразиться помягче...
     Он подпер лобастую голову кулаком, и я приуныл, изготовившись слушать
его многословное и нелестное мнение о непьющих.
     И все-таки минут через пять мне удалось  взять  тайм-аут.  Совершенно
неожиданно Пасюку ударили во фланг, и он вынужден был отвлечься. Я занялся
жаренной  картошкой,  а   моему   собеседнику   пришлось   отбиваться   от
обрушившегося на него противника - такого же громогласного  Пасюка,  но  с
иной идейной платформой, иными претензиями к человечеству.
     - Правда - она всегда правда, а ложь - всегда  ложь!  -  красноречиво
надсаживался Пасюк номер два (звали его, если не ошибаюсь, не  то  Эльдар,
не то Эдуард и учился он, разумеется, на филфаке -  кажется,  уже  восьмой
год).
     -  Кое-кому,  разумеется,  хочется  взмутить  водичку,  -   продолжал
Эльдар-Эдуард, - но историю не обманешь! В  главном  мир  всегда  диктовал
двуединое начало: мужчина и женщина, солнце и луна.  То  же  и  тут:  есть
правда, а есть ложь. Правда - естественное благо, ложь  -  противозаконное
зло.
     Морщась, Пасюк налил себе коньяка, а мне  с  отеческой  заботливостью
плеснул клюквенного морса.
     - Ну а как же тогда ложь во спасение? Или таковой нет вовсе?
     - Нет и не было! - рубанул Эльдар-Эдуард. - Солгал,  значит,  предал.
Не кого-нибудь, так самого себя.
     - Стало быть, если я вижу,  что  у  мамзель  кривые  ноги,  я  обязан
объявить это ей в лицо, а не расточать комплименты?  И  про  мужа  излишне
ретивого не забыть, и про годы в виде морщин...
     - Демагогия! Такая же  демагогия,  как  пресловутые  рассуждения  про
черную зависть и белую! -  Эльдар-Эдуард  взмахнул  вилкой,  чуть-чуть  не
зацепив соседа, тот вовремя вильнул плечом, с нервным хохотком отодвинулся
вместе со стулом подальше.
     - Позвольте! Про зависть я ни единым звуком...
     - Чушь! - Эльдар-Эдуард не позволил. Тема очевидно была  ему  близка,
ему настоятельно требовалось, чтобы кто-нибудь хоть как-то упомянул ее  за
столом.
     Каюсь, я злорадствовал. Пасюку приходилось несладко, и мне  хотелось,
чтобы хоть раз в жизни почувствовал каково дышится его оппонентам.
     - Не надо притворяться! - Эльдар-Эдуард переправил  в  рот  громадный
кус пирога и яростно жевать. Голос его приобрел глуховато-коровий оттенок.
- Не надо обелять и маскироваться!  Черная  зависть,  белая...  Есть  одно
единственное  чувство  -  чувство  нормальной  человеческой   зависти!   И
завидовать по-хорошему это уже не завидовать.
     - А что же это, по-вашему?
     - Все, что угодно! Любоваться, восхищаться, быть мысленно рядом... Не
надо расщеплять этимологических связей. Когда у кого-то есть то, чего  нет
у меня, и я сожалею об этом, имеет место зависть!  Простая,  человеческая,
без изысков.
     - Но могут существовать градации.
     - Могут. Кто-то завидует вяло, кто-то от души - и все равно и  те,  и
другие завидуют. Корень остается прежним. А когда начинается припудривание
- дескать то-то и так-то,  прямо  зло  берет.  Я,  мол,  завидую  ему,  но
исключительно по-хорошему... Ишь мы какие хорошие стали! Брут, может быть,
тоже завидовал. И тоже считал, что по-хорошему...
     Пасюку не удавалось вставить ни словечка. Расстроенный, он  продолжал
подливать себе коньяка, а мне морса. Он словно мстил мне за наскоки своего
нового оппонента. В споре их все  чаще  начинали  мелькать  подозрительные
словечки вроде монады и  квиетизма.  Философы  принялись  друг  за  дружку
всерьез, пробуя на зуб, испытывая на гибкость. Сосед с белесыми бровями  и
такими же белесыми губами стеснительно наклонился ко мне.
     - Я извиняюсь, люпмен - это что-то вроде ругательства?
     - Вы хотите сказать "люмпен"? - я в очередной раз передвинул бокал  с
морсом смуглокожей особе с голубоватой искоркой в глазах  и  золотистой  в
уголке улыбки. Меня одарили кивком, морс благосклонно приняли.
     - Люмпен - это когда показывают, например, по телевидению "Алые Розы"
Сергея  Соловьева  или  "Механическое  Пианино"  Никиты  Михалкова,  а  вы
переключаете на детектив или не подходите к телевизору вовсе.
     Любитель интеллектуальных тонкостей, сидящий напротив, расслышал  мою
тираду. Помимо всего прочего он обладал, по-видимому, и тонким слухом.
     - Но тот же Соловьев умудрился снять  чудовищный  "Дом  под  звездным
небом". Стоит ли мне после этого подходить к телевизору?
     Вероятно, сказывалось влияние Пасюка и Эльдара-Эдуарда. Я  ответил  с
нагловатой уве