ечить из них умели  только  единицы.  Остальные
измеряли температуру, выписывали анальгин с  аспирином,  со  знанием  дела
толковали о горчичниках  и  банках,  засыпали  клиента  с  ног  до  головы
мусорной латынью, а в критический момент бочком-бочком отходили в сторону.
     Впрочем, ругать врачей - занятие неблагородное. Плохих врачей  много.
Их даже подавляющее большинство.  Но  их  ничуть  не  больше,  чем  плохих
академиков и  политиков,  никчемных  бухгалтеров  и  слесарей-сантехников.
Везде и всюду суровая статистика с готовностью предложит вам одни и те  же
цифры, но так уж получается, что злятся  более  всего  на  врачей.  Оно  и
понятно, здоровье - собственность частная и неделимая.
     Чтобы не было так обидно, я зашел в аптечный ларек  и  разом  накупил
капель от насморка, мази для глаз, пузырьков с йодом и таблеток от головы.
В булочной по соседству приобрел  розовый  и  пухлый  батон  с  подгорелым
низом. Набив таким образом патронташ, я чуточку приободрился.  Бороться  -
не бегать. Теперь я во всяком случае был во всеоружии и  энное  время  мог
вполне отстреливаться от  самых  различных  напастей.  И  тут  же,  требуя
цитрамона, заныла голова. Лоб, подключенный к внутреннему напряжению, стал
медленно накаляться. Я полез в карман за таблеточной упаковкой.
     У этих головных болей один плюс. Когда холодно, можно греть ладони  о
лоб. А холодно у нас было теперь почти всегда.



                                  РЕ-ДИЕЗ

     Зонт медузой распластался над головой. Под  ногами  вскипали  пузыри,
кругом клубилось безымянное море. Я шел пешком, транспорт  меня  более  не
интересовал.  Только  что  я  выбрался  из   троллейбуса.   Пробиваясь   к
освободившемуся месту, мелкая старушонка болезненно  ткнула  меня  локтем.
Внешне я остался совершенно безличен и даже напустил на лицо дымок легкого
презрения, но внутренне тотчас сжался.
     Одна-единственная старушонка, не сомневающаяся, что пробивать  дорогу
в транспорте нужно именно таким способом, вышибла меня из колеи.  Вновь  я
ощутил себя шпионом в стане врагов, диверсантом, прилагающим  титанические
усилия, чтобы казаться одним из них, но мне это плохо удавалось. Язык,  на
котором  они  обращались  друг  к  другу  вызывал  у   меня   спазмы,   их
красноречивые жесты при  попытке  копирования  приводили  к  судорогам.  Я
балансировал на краю пропасти. Любое неосторожное движение, слово -  могли
выдать меня с головой.
     Жутковатая вещь - разговаривать на чужом  языке,  на  чужой  планете,
двигая  руками  и  ногами,   согласуясь   с   общепринятыми   нормами.   А
попробуйте-ка  признаться  вслух,  что  этих  самых  норм  вы  напрочь  не
принимаете.
     Кролику, переселившемуся в тигра, тоже,  вероятно,  придется  глотать
мясо, но и тошнить его будет при этом беспрерывно.
     Вспомнилось, как около месяца назад  за  окнами  раскричались  ночные
мушкетеры. Двое трезвых колошматили троих  пьяных  -  шумно,  не  соблюдая
никаких правил приличия. Возможно, они считали, что им нечего  скрывать  и
нечего стыдиться. Ночные бретеры ругались в голос  и  не  стеснялись  бить
ногами по голове. Никто украдкой  не  озирался  и  никто  не  караулил  на
"шухере".  Миру  открыто  преподносилось   кривое   зеркало,   и   квартал
безмолвствовал, обратившись в гигантский ночной ринг.
     Сотрясаясь от пульсирующего озноба, я поспешил укрыться в ванной, где
немедленно включил горячую воду. Но и там я слышал то, чего никак  не  мог
слышать, - хлюпанье выбегающей из ран крови,  удары  твердого  неживого  о
мягкое живое. А минутой позже  слух  стал  ловить  далекое  эхо  канонады.
Стреляли из орудий по густонаселенным районам, и пятнистые танки  вползали
в город, угрожающе задрав стволы. Чернобородые  мужчины,  сжимая  в  руках
оружие, недобро смотрели на пришельцев, глазами выискивая  цель.  Солдаты,
мешковатые и неповоротливые от усиленных  касок  и  тяжелых  бронежилетов,
вжимали головы в плечи, озирая черные  провалы  окон,  чувствуя  за  этими
бойницами чужие караулящие глаза. Затевалось страшное.  Снова  у  всех  на
виду. И мир по-прежнему безмолвствовал, утешаясь тем, что бойня происходит
за тысячи миль от безмятежного большинства. А я слышал и видел все...
     Простейший тест на выявление невроза. Вопрос: "Спите ли вы,  мсье,  с
открытой форточкой?" Ответ: "Да... То есть, нет, но... Я бы хотел и даже с
радостью, но не могу. Не в силу страха перед холодами,  а  в  силу  страха
перед звуками. Не умею, знаете ли, не слышать..."
     Плохо, очень плохо, что не умеем. И снова  бром,  душ  Шарко,  ватные
тампоны в ушные раковины. А как иначе?  Ангелы  порхают  всегда  бесшумно.
Топают и грохочут лишь  Велиалы  с  Вельзевулами.  Еще  одна  из  грустных
данностей. В нынешней Палестине нынешнему Молоху в жертву приносят Тишину.
     Струя из-под крана накаляла ванну, а я ежился эмбрионом, не  в  силах
согреться. С пугающей силой мне хотелось напустить на землю лютого  холода
- того самого, что сотрясал тогдашнее мое тело. Я мечтал о  наводнениях  и
граде, о лавинах и снеге, что остудили бы неугомонных людей, выветрили  бы
из них зверей и бузотеров. Я взывал к морозу, что загнал бы забияк в  дома
и не давал  высунуть  носа.  С  ужасающей  ясностью  я  вдруг  понял,  что
всемирный потоп действительно был. Понял и вспомнил. И  поверил  в  миф  о
прикованном к скале Прометее. Давать спички детям опасно.  Слишком  быстро
огонек  превращается  в  пламя  пожаров.  Люди  освоили  это  искусство  в
совершенстве. Алхимия разрушения проникла  в  кровь,  в  гены.  Это  стало
ремеслом, уважаемой профессией.
     Той ночью я спал в обнимку с грелками.  Утро  покрыло  окна  калеными
узорами. Я проснулся под торжествующий вой метели, под скрежет голой ветки
об окно  моей  комнаты.  Взглянув  в  зеркало,  я  содрогнулся.  Изменения
коснулись не только окружающего. Что-то стряслось и со мной. При  повороте
головы, лицо пугающе вытягивалось, уходило, увеличиваясь,  растворялось  и
бледнело. Наверное, я был отражением погоды.
     Температура падала в течение  трех  дней.  Мне  было  страшно,  но  я
торжествовал. В чем-то я стал чуточку умнее. Или может, прозорливее...
     Дверь отворилась  беззвучно,  и,  проникнув  в  собственную  квартиру
воровским крадущимся шагом, я повесил лоснящийся от влаги плащ на  крючок,
а зонт в раскрытом состоянии пристроил в  углу.  Надо  было  присесть  или
прилечь - короче, отдохнуть. Хотя слова  "отдых"  я  никогда  не  понимал.
Что-то не ладилось у меня с этим туманным термином. Я знал, что  отдохнуть
- значит выспаться на все сто, но также знал, что отдохнуть на всю катушку
- значило уже нечто совершенно иное.  Отдыхая  на  всю  катушку,  люди  не
находили порой сил на следующее утро, чтобы элементарно сползти с кровати.
     Некоторое время я бездумно просидел  в  кресле.  Затем  сунул  в  рот
ломоть батона, механически стал жевать. Стены и потолок глядели на меня, я
на них. Каждый при этом думал нелестное. Да и что  там  думать!  Так  себе
была квартирка  -  средней  ухоженности,  без  мебельных  и  архитектурных
излишеств.  Разве  что  книги,  но  и  те  стыли  на  полках  взводами   и
батальонами, взирая на мир без всякой радости. В  строю  -  оно  всегда  в
строю. Меж страниц плоско и угнетенно молчали  мысли,  сжатые  неимоверной
теснотой строки буднично выцветали. И только где-то  под  обоями  тихонько
шебуршала  жизнь.  Усатая  разведка  следила  за  мной,  карауля  хлебные,
просыпаемые на пол крошки. "Хрена вам!  -  подумал  я.  -  Все  подмету  и
вытру!" И тут же под полом сонно завозилась  мышь.  Что-то  приснилось  ей
мутное - тычок швабры или,  может  быть,  человеческий  пинок.  Машинально
прихлопнув ладонями, я погубил  пролетевшую  моль,  и  так  же  машинально
припомнил, какое удовольствие мне доставляло в младенчестве пугать бабушек
воплями: "Оль! Оль приетеа!" И бабушки, тяжело  топоча,  мчались  ко  мне,
всплескивая руками, пытаясь поймать пыльнокрылого  мотылька.  Мои  бабушки
любили вязать. Свитеры, носки, варежки... Моль была  для  старушек  первым
врагом.
     Не люблю пустоты в руках. Батон съелся, и  пальцы  тут  же  подцепили
случайную книгу.  Наугад  распахнув  ее,  я  лениво  заелозил  глазами  по
строчкам. Иногда такое бывает. Буквы, как иероглифы, и никак не  сливаются
в мысль. Виноват либо читатель, либо автор,  либо  оба  вместе.  В  данном
случае виноват был, видимо, я. Нужно было сделать усилие,  и  я  сделал  -
предварительно  крякнув,  прищурив  один  глаз  и  закрыв  другой.  Что-то
перещелкнуло в голове, и вместе с Солоухиным я двинулся степенным шагом по
лесу,   выискивая   занимательно-загадочное   чудо   природы   -    грибы.
Чувствовалось, что Солоухин мужик азартный, но  азартно  на  этот  раз  не
получалось. Грибы отчего-то не волновали. Вообще не волновало ничто.
     Захлопнув книгу, я отложил ее в сторону. Плохо дело,  если  ничто  не
волнует. Аморфность - это ненормальность, это корова в стойле. Зачем тогда
жить? Ради страха однажды расстаться с жизнью?
     Вспомнились вдруг словечки психиатра:  фобия,  психастения...  Доктор
заявлял, что это нормально. Значит,  НЕнормально  -  жить  БЕЗ  страха?  Я
запутался  и  разозлился,  но  злость  получилась  безадресной,   какой-то
абстрактной. Да и чем, если разобраться, виноваты  медики?  Они  как  все.
Вынуждены  писать  и  отписываться.  И  времени  на  лечение  попросту  не
остается. Рецепты, квитанции, справки...  А  что  делает  наша  доблестная
милиция? Тоже пишет. Акты, протоколы,  отчеты.  И  наука  пишет.  Взвесьте
любую кандидатскую или докторскую - не менее килограмма. А суньте в  печь,
и сгорит не хуже обычного полена.
     Часы, стоящие на телевизоре, явственно шевельнули стрелками,  показав
сначала вместо семи восемь,  а  через  мгновение  девять,  и  я  запоздало
сообразил, что идут они  совершенно  неверно.  Судя  по  всему,  день  еще
продолжался, однако часы говорили об ином. А хуже всего  было  то,  что  я
вдруг услышал музыку. Это походило на "Найт флайт ту Винус"  в  исполнении
"Бони М". Раскатистый ударник стремительно  приближался,  и  мне  поневоле
пришлось встать. Бездействие, увы, чревато последствиями. Время  постоянно
набегает на всех нас и, отбирая эстафетную  палочку,  стремительно  уходит
вперед. Череда озорных бегунов, обходящих справа и слева... Каждому из них
отдаешь какой-то шанс, какую-то  крохотную  толику  удачи.  И  всякий  раз
процедура обгона сопровождается  насмешливыми  мелодиями.  Так  лидирующий
пароход посылает менее мощным собратьям насмешливые гудки,  и  поверженные
собратья помалкивают. Сказать им нечего.
     Порывисто поднявшись, я принялся ходить из угла в угол. Действие было
абсолютно бессмысленным, но все-таки это было  действие.  Рокот  барабанов
постепенно стал стихать. Я оторвался от них, хотя отчетливо  понимал,  что
весьма недалеко. С обреченностью я  сознавал,  что  стоит  задержаться  на
одном месте чуть дольше -  без  движения,  без  чувств,  без  мыслей,  как
разудалые напевы не замедлят выплыть из кухни или чуланчика, чтобы нотными
потоками спеленать по рукам и ногам, свив вокруг мозга  подобие  чалмы.  А
после комната заполнится танцующими  людьми  -  сперва  полупрозрачными  и
невесомыми,  чуть  позже  -  вполне  материальными  и  живыми,  способными
коснуться, толкнуть и даже ударить. Тишина  на  короткое  время  взорвется
голосами, но потом картинка вновь помутнеет и пропадет. За ней  постепенно
стихнет и музыка.
     В сущности ничего страшного не произойдет,  но  останется  неприятный
осадок - ощущение, что мог что-то сделать и не сделал,  мог  выиграть,  но
сказал "пас" и предпочел проиграть.
     Так однажды у меня была замечательно сладкая мысль или,  может  быть,
видение. Давным-давно. Может быть, год назад, а может  быть,  неделю.  Так
или иначе, но я смаковал снизошедшее, как опытный гурман, как умирающий от
жажды, припавший к роднику. И вдруг на минуту отвлекся.  Пошел  на  кухню,
чтобы что-то там достать из холодильника. И мысль растаяла. Совсем. Слепым
щенком я тыкался по углам, пытаясь набрести на нее  вновь,  но  ничего  не
выходило. Я даже возвращался к злополучному холодильнику. Видимо, памятуя,
что где-то возле него я потерял ту мысль, и  я  глядел  под  ноги,  словно
мысль и впрямь была  оброненной  иголкой.  Разумеется,  ничего  не  нашел.
Пришлось довольствоваться тем, что осталось, а осталось, кажется...
     Я обернулся на грохот. Этого еще мне не хватало!  Мозаичными  кусками
на  пол  сыпалась  штукатурка,  стена  набухала  и   рушилась,   заставляя
шевелиться на голове волосы.
     Это был маятник. Я наблюдал его второй раз в жизни. Золотистая статуя
женщины, с усмешкой глядящей вперед выпуклым и замершим  навсегда  взором.
Она плавно пролетела над ссохшимся паркетом и вонзилась в  противоположную
стену. Я ничего не успел разглядеть. Все произошло слишком невнятно, туман
на  время  прохода  маятника  густо  заполнил  комнатку,  словно   нарочно
испытывал меня на  прочность.  Судорожно  сглотнув,  я  шагнул  следом  за
маятником и остановился. Жерлом пробудившегося вулкана проломленная  стена
пыльно  клубилась.  Потревоженные  клопы  стайками  и   порознь   покидали
разворошенное  жилье.  Им  было  еще  страшнее,  чем   мне,   но   им   не
предоставлялось выбора. Я же стоял на распутье. То  есть,  наверное,  я  с
него не сходил. Но что мне было  делать?  Оставаться  в  комнате  и  ждать
очередного парохода с оркестром? А потом плакаться и глядеть вслед? Ну  уж
дудки! Порой и самые ничтожные тюфяки способны на сумасбродство, на нечто,
я бы сказал, решительное. Я же к тюфякам себя не относил. Кое-что я умел и
кое-чему еще мог научиться. Ставить на себе крест мне отнюдь не улыбалось.
     Чтобы не глотать пыль, я набрал в грудь побольше воздуха  и,  обмотав
голову, валявшимся на стуле полотенцем, нырнул за золотистой статуей.



                                 РЕ-БЕКАР

     Это  походило  на  дно  гигантского   бассейна.   Нагромождения   ила
царствовали справа и слева,  но  кое-где  проступали  и  островки  кафеля.
Самого обыкновенного кафеля. Впрочем, поражало иное. Куда бы я не  глядел,
всюду покоились бездыханные  тела  морских  котиков  и  львов,  ластоногих
черепах, звезд, ежей и колючих скорпен. С осторожностью я перешагнул через
свившуюся клубочком мурену и носком туфли ткнул в плавник завалившейся  на
бок акулы.  Каменная  твердость,  абсолютная  неподвижность.  Океаническая
фауна, скованная параличом.
     Продолжая  шагать  дальше,   я   пытался   понять   казус   временных
перевертышей. Оркестровая издевка - это ясно,  но  что  же  тогда  с  моим
маятником? Летел ли он из прошлого в будущее или  рассекал  временную  ось
под неким углом? Разве с маятником Фуко не творится то же самое?..
     Я склонился над полураскрытой раковиной. Мне показалось, что  моллюск
еще подает признаки жизни. Створки едва заметно подрагивали, словно силясь
сомкнуться до конца. Я напряженно смотрел. Еще или уже?.. Моллюск и впрямь
чуть шевелился. Тревога моя нарастала. В чем все-таки  заковыка?  То  есть
еще или уже?.. Словечки  прыгали  в  голове,  путали  мысли.  Я  ловил  их
несуществующими руками словно прытких кузнечиков, пытаясь уложить в единый
коробок, но ничего не получалось.
     Еще или уже?..
     И как узнать, где я нахожусь? На дне высохшего моря или на дне  моря,
готового вот-вот возродиться?
     А если у морей существуют свои паузы, свои сны и обеденные  перерывы?
Что тогда? Мы же ничего не знаем об этом!..
     Внимательно оглядываясь, я продолжал брести дальше. Ломать голову мне
больше не хотелось. От моих усилий все  только  еще  больше  запутывалось.
Гадать  не  имело  смысла.  Человек  редко  до  чего  доходит  сам.  Жизнь
подсказывает ответы, нашептывает на ухо, сложив необъятные ладони рупором.
А когда мы  не  слышим,  отваживается  на  живую  демонстрацию.  Грубовато
сбрасывает на голову яблоко или поджигает дерево  небесным  разрядом.  Это
игра. И не надо требовать всех ответов сразу. Тогда поблекнет смысл  игры.
А может исчезнет вовсе...
     Под ногами зачавкало. Некий бесформенный студень неожиданно  протянул
ко мне змеистое щупальце и попытался присосаться. К счастью,  он  был  еще
слишком слаб, чтобы атаковать. Вода прибывала медленно, и кальмар проводил
меня взглядом  обещающих  злобных  глаз.  Сонное  царство  оживало,  и  он
предчувствовал свою прибывающую мощь. Тоскливо следя за копошащимися тут и
там  крабами,  креветками  и  лангустами,  я  все  больше   ускорял   шаг.
Взвизгивая, метрах  в  тридцати  от  меня  промчался  человек  в  плаще  и
широкополой шляпе. Он словно выскочил из какого-то  гангстерского  фильма,
но фильма, по всей видимости,  неважного,  так  как  бегать  он  не  умел.
Обладатель плаща и шляпы  высоко  подбрасывал  колени,  словно  разбегался
перед прыжком в высоту. В  результате  скоростенка  у  него  была  аховая.
Следом за ним семенил тучный мужчина  в  генеральском  мундире.  Мелькание
малиновых лампасов насмешило бы меня, случись все в ином месте  и  в  иное
время. Сейчас же я только облегченно  вздохнул.  Я  был  не  один,  и  это
вселяло  надежду.  Смешную,  совершенно  алогичную,  но  надежду.   Тонуть
коллективом ничуть не веселее, чем в одиночку, - возможно, даже  страшнее,
но поначалу мы все заблуждаемся.
     Я прикинул, что народу тут человек двадцать или тридцать. Со мной  их
было чуть больше. Мы неслись, как стадо обезьян,  удирающих  от  леопарда.
Время пятилось, а мы удирали. Вернее сказать, со  временем  дело  обстояло
сложнее. Засыхающие моря первоначально  превращаются  в  болото,  а  любое
болото - это прежде  всего  первостатейное  амбре  и  полчища  кровососов.
Ничего похожего здесь не наблюдалось. Просто откуда ни возьмись  появилась
вода, и все эти музейные экспонаты стали оживать. А может быть... То есть,
вполне допустима такая идея, что время как шло, так  и  шло,  а  вот  я  с
горсткой других неудачников  вдруг  побрел  навстречу  течению  -  да  еще
наискосок.
     Интересно, что происходит с теми, кто  идет  против  времени  да  еще
наискосок? Я хочу  сказать,  что  происходит  с  ними  в  конце  концов?..
Впрочем, ни о чем подобном я, конечно, не думал в  эту  минуту.  Я  просто
бежал со всех ног. Как говорится, спасался бегством. Почему бы и нет?  При
Аустерлице тоже драпали заячьим драпом -  и  не  одиночки  вроде  меня,  а
десятки тысяч вооруженных до зубов вояк. Вероятно, во  все  времена  и  во
всех странах те или иные полководцы вынуждены были  отступать.  Всю  жизнь
человечество то наступало, то отступало, перетаптывалось  взад-вперед,  то
преследуя, то петляя. Глупое времяпровождение, если вдуматься, но какой-то
азарт в этом, наверное, есть. Дети играют в  ляпы  -  догоняют,  ляпают  и
убегают. Взрослые, как известно, происходят из тех же детей. Так что связь
и некая убогонькая тенденция налицо. Да, братцы мои, - налицо!..
     Кто бегал по мелководью - знает,  до  чего  запышливое  это  занятие.
Очень быстро я выдохся. Лампасы генерала пару минут мелькали где-то сбоку,
а потом пропали. Мне хотелось думать, что я обогнал его, но  скорее  всего
все вышло иначе. Хрипящие  и  оглушенные  стуком  собственных  сердец,  мы
влетели в какой-то гулкий грот и,  тесня  друг  дружку,  помчались  кривым
коридорчиком.
     Кто-то впереди радостно взвизгнул. Может быть,  ударившись  о  низкий
свод и приняв всполохи в глазах за  близкое  спасение.  Но  нет,  кажется,
действительно спасение маячило где-то рядом. Иначе не оживились бы так мои
попутчики. Мы все теперь были единым стадом, и органы чувств  у  нас  были
объединенные, стадные. Заскрипела оттираемая телами дверь на  пружинах,  и
мы стали тесно утрамбовываться в загадочную комнатушку.
     - Да не сюда же, черти! В ванну... В ванну лезьте! Там выход.
     "В ванну, а там выход, - машинально повторил я. - Выход и спасение  в
некой ванне..."
     Абсурдность происходяще