вил  этот  же  гвоздь  в
правое гнездо. И чтобы я крепко-накрепко запомнил, что, сделавшись  в  том
времени левосторонним, должен это  проделать  наоборот.  Сплю  там  же,  в
дормезе, укрывшись каким-то рядном. Сентябрь, холодновато, но там-то будет
начало лета. Короче, робинзонада в  окружении  немыслимой  техники.  И  не
говорите!
   А  само  отбытие  очень  просто  происходит.  Утро,  солнышко   светит.
Садишься, руки кладешь на подлокотники и  полчаса  сидишь,  закрыв  глаза.
Только чуть потряхивает и бока сжимает, будто ты не шестьдесят тысяч суток
во времени назад отсчитываешь  и  не  на  сорок  пять  парсеков  при  этом
смещаешься в пространстве, а доезжаешь по булыжной дороге от одного яма до
другого.
   Открываешь очи - а ты уже фиксирован в 00 часов 24  мая  1824  года  по
юлианскому календарю в таврической степи в ста верстах от города  Херсона.
Лунная ночь, теплынь, тишина.
   Переставил я гвоздь, он вошел легко. Значит, с фиксацией все в порядке.
Пора ориентироваться по звездам. Глянул я на небо - батюшки-светы!  Ничего
понять не могу. Не те звезды.  Потом  пригляделся  -  а  все  созвездия-то
шиворот-навыворот! Если вдуматься, то так оно и должно быть. Я  тому  миру
левосторонним кажусь, и он  мне  левосторонним  кажется.  Когда  по  земле
ходишь и нос кверху не задираешь или,  скажем,  в  пасмурный  день  -  все
ничего. Но мне-то на звезды глядеть надо, работать по ним! А они мало того
что в зеркальном изображении, - они еще дергаются вверх-вниз, вправо-влево
всем небосводом: это меня из Арзамаса постоянно корректируют,  приводят  к
точке. Луна навыворот. Я думал, она  восходит,  а  она  теперь  не  в  той
стороне закатывается. Попытался я представить себе,  на  каких  гребнях  и
вихрях мироздания да из какого далека стараются меня удержать, думал - так
лучше будет, а вышло-то наоборот. Промяло меня, укачало. Даже  поташнивать
начало.
   Но держусь. Нашел Полярную звезду, подправил разворот дормеза,  включил
датчик, настроился. Пока работал, терпимо было. Но как кончил  работать  и
поневоле огляделся, мочи моей не стало. Забился  я  в  дормез,  укрылся  с
головой своим рядном, а мне все чудится, как плывет Вселенная разом и в ту
сторону, и в эту, как трясет ее, матушку, и как она при этом поскрипывает.
Ей-богу, слышал скрип.
   Еле дождался положенного часа.  Стал  гвоздь  переставлять  -  руки  не
слушаются. Зубы сжал, пальцы сплел - переставил. Сел, зажмурился, затрясло
меня - впору богу душу отдать. Так и сидел, пока мне по  радиомегафону  не
велели глаза открыть. Гляжу - а  я  в  Арзамасе.  Утро,  солнышко  светит,
благодать!  А  у  меня  подкорка  черным  холодом  набита.  Страхом.   Мне
командуют: "Докладывайте!" А что мне докладывать? Ничего я не видел.  Даже
того, что мог видеть. Под рядном  прятался.  И  вылезать  из-под  него  не
желаю. Стыдоба!
   А они, анахронисты-то, весь полигон, довольны сверх  всякой  меры,  что
обошлось без приключений. Того они и добивались.
   Через сутки тем же манером отбыл я во второе странствие.  И  с  тем  же
результатом. А еще через сутки - в третье.
   Ну, я попривык, конечно. Осмелел.  Под  рядно  не  прячусь,  на  звезды
смотрю спокойно. Даже азарт появился: опознаю созвездия и,  опознавши,  на
дышло зарубки ставлю. Вдруг слышу - вдали шум.  Едет  кто-то.  Засосало  у
меня  под  ложечкой  от  томления.  "Пронеси,  господи!"  -  молюсь.   Ибо
религиозная терминология у меня  на  кончике  языка  висит  после  долгого
репетирования.
   Темно. Луна зашла. "Авось, - думаю, - не заметят!" И точно.  Пронеслось
что-то по дороге, тройка не тройка,  я  даже  толком  на  рассмотрел  что.
Отлегло  у  меня  от  сердца.  И  только,  знаете,  отлегло,   как   слышу
неразборчивый крик, препирательства, и больше чую, чем  вижу,  что  тройка
назад поворачивает. Поворачивает, приближается, останавливается,  и  такой
звонкий резковатый голос окликает:
   - Эй! Тут есть кто живой?
   Я молчу.
   - Кто живой тут есть? - повторяет голос.
   - Та никого тут нема, ваше  благородие,  -  вмешивается  другой  голос,
хрипловатый такой, басистый.
   - А ты молчи, пьяница! Не твое дело! - восклицает первый.
   И слышу я, что  кто-то  на  дорогу  спрыгивает  и  направляется  в  мою
сторону. Дальше молчать невозможно, я перескакиваю  на  аварийный  вариант
сценария и возглашаю:
   - Что вам угодно, сударь?
   - А! - восклицает звонкий голос. -  Я  же  говорил;  тут  кто-то  есть!
Приветствую вас! Вы здесь по собственной воле или по нужде? Вам чем-нибудь
помочь?
   - Нейн, нейн, - говорю, - ваше  сиятельств.  Мой  экипаш  сломал  себя,
кучер хабт гефарт нах блишний дорф за починка, я  ему  шду  и  вахте  мейн
имусчество.
   Тьма - хоть глаз выколи! Ничего не вижу - только неясный силуэт  передо
мной маячит.
   - Как! - слышу. - И вы решились ночевать один в степи? Это безумие!  Да
здесь же разбойник на разбойнике! Вас ограбят и зарежут!
   "Вот, - думаю, - нанес мне черт заботничка!" Крещусь и вслух толкую:
   - О, не надо такие страшные слова! У меня нет  чего  грабить.  Не  смею
задерживать  ваше  сиятельств.  Вы  изволите  поспешать,  а   мейн   кучер
незомненно скоро приедет.
   - Да кучер ваш напился пьян и  спит  себе  где-нибудь  под  забором!  -
восклицает голос. - Раньше полудня он здесь не появится. Садитесь ко  мне,
я довезу вас до ближайшей станции.
   - Нейн, нейн, -  говорю.  -  Дас  ист  унмеглихь.  Мой  кучер  -  чесни
человьек, ми договорьилис. Я не испитвает никакой нушда. Данке  шен,  ваше
сиятельств. Пусть ви едете с миром, да восдаст вам господь за сочуствий  к
бедни путник.
   Засмеялся он.
   - Напрасно вы упрямитесь, - говорит. - У вас есть пистолеты?
   - Нейн, - отвечаю. - Как мошно!
   - Так я и знал! - говорит. - Да в этом краю без пистолетов шагу сделать
нельзя. Благодарите бога, что я вооружен. Знаете что? Я разделю с вами это
приключение до утра. Хотите пари по-английски, что кучер ваш  до  рассвета
не явится? Ставлю сто рублей.
   "Сам знаю, что не явится, - думаю. - Навязался ты мне на голову,  прямо
беда!"
   - Нейн, - говорю. - Таких гельд я не имеет. ("Дай,  -  думаю,  -  пугну
его!") В наш край открилос поветрие, и я спешно ехал, в чем был.
   - Ах! Всюду неладно, - отвечает. - У вас поветрие, а тут холера. У вас,
говорят, потоп, а тут саранча. Нет у  вас  денег  и  не  надо.  Все  равно
проиграли бы. Да вы, должно быть, голодны! Эй, ты! - кричит он  ямщику.  -
Подай сюда мой ковчежец! - И ко мне: - Вы не разделите  со  мной  трапезу?
Увы, ничего достойного предложить  не  могу.  Холодная  курица  и  бутылка
венгерского. Дрянь ужасная, но, говорят, предохраняет от лихорадки.  Цыган
поблизости не видели?
   - Никак нет, - говорю. - Не видел.
   - Жаль, - говорит. - У них обычно можно достать  кое-что  получше...  А
вы, собственно, кто таковы будете?
   И вот излагаю я ему во тьме кромешной свою легенду,  а  он  ест,  пьет,
причмокивает, мне  предлагает.  Каково  мне,  месяц  на  стерильных  кашах
отсидевши, курицу эту нюхом чуять! Но  терплю,  на  еду  не  бросаюсь.  Не
положено мне.
   А он, как услышал, что я не какой-нибудь там заезжий индейский петух, а
бесчиновная технарская сошка, так сразу, чувствую, приуныл. И высокомерная
такая нотка у него в голосе появилась.
   - Ешьте и пейте, герр Шульц, - говорит. - У вашей национальности  не  в
обычае угощаться даже у друзей. Но у нас это принято, и коли вы прибыли  в
эти края и намерены здесь поселиться, то следует вам привыкать к  здешнему
обращению.
   - Это, - отвечаю, - была бы недозволительная вольность с моей стороны.
   - На то и вольности, - говорит, - чтобы  их  себе  дозволять.  Если  мы
будем ждать, пока нам их разрешат, то не дождемся.
   - Это мудрые слова, - отвечаю. - Они достойны пера Гете!
   Он расхохотался.
   - Герр Шульц! Вы читаете Гете?
   Чувствую: перегнул я и попал впросак. Надо срочно выправлять промах.
   - Мой долг, - отвечаю, - читать творения государственный муш,  которого
светлейший герцог заксен-ваймарский приблизил к своей особе.
   - Весьма достойное поведение, - говорит он. - Не смею надеяться,  чтобы
ваши русские коллеги брали с вас в том пример. Для  этого  надобно,  чтобы
государь приблизил к своей особе русского сочинителя,  а  этого  не  может
быть. Сочинительство у нас не  таково,  чтобы  составить  великолепие  или
достоинство двора.
   Обидно мне стало. Ест, пьет, причмокивает, в стресс  меня  вгоняет,  да
еще и сноб. Прикинул я, что у меня есть еще час-полтора, и говорю:
   - Я не могу читать русские книги.  Но  имею  красивый  почерк,  и  один
камарад давал мне переписать для одна особа ейне гедихьте господин  Пушкин
и очень похвально говорил про этот дихьтер.
   - Да не  может  быть!  -  восклицает  он.  -  И  что  же  это  было  за
стихотворение, не припомните?
   - Там очень трудные слова, - отвечаю. - Но это про то,  что  он  помнит
чудное мм-ге-новенье.
   Ну, что я могу еще из Пушкина помнить! Ни единая строка  больше  на  ум
нейдет. Какие-то отдельные  слова  мелькают  и  исчезают  в  левостороннем
коловращении.
   - Не знаю  таких  стихов  у  господина  Пушкина,  -  говорит  он.  -  И
старайтесь не упоминать это имя, потому что государь велел удалить Пушкина
из столицы за его недостойное поведение. Состоя на службе  при  особе  его
превосходительства генерал-губернатора, я мог бы запретить вам  это,  герр
Шульц. Но вижу перед собой просвещенного и полезного отечеству  подданного
его величества, и поэтому примите это как настоятельный совет.  Нет  ли  у
вас каких-либо жалоб и просьб к властям?
   Я делаю ручки по швам.
   - Никак нет, - отвечаю. - Имею только шелание скорее  прибыть  в  штадт
Херсон и приступить к исполнению своих обязанностей!
   - В чем желаю вам всяческого успеха, -  говорит.  -  Ну  что  же,  герр
Шульц! Скоро светать начнет. Кучера вашего, как видите, нет и в помине. Но
нет и разбойников. Их час прошел благополучно для вас. Если вы расположены
дальше ждать, не буду вам в том помехой. Мне пора.
   И безо всякого стеснения сладко зевает.
   - Дай вам бог здоровья и неусыпный ангел над головой, - отвечаю,  -  за
участие к бедни одиноки путник.
   - Да будет вам ведомо, - строго отвечает  он,  -  что  указом  государя
нашего неусыпные ангелы бдят над каждым из нас от рождения  и  до  смерти.
Так что в лучшей половине вашего пожелания нет никакой нужды. Прощайте.
   Я кланяюсь и благодарю, благодарю и кланяюсь, а сам думаю:  "Улепетывай
ты поскорее отсюда, милое созданье! Давай-давай!"
   Кликнул он своего возницу, велел ковчежец назад  нести,  засмеялся  еще
раз и был таков.
   Темно по-прежнему. Засветил я свой огарочек, глянул  на  часы.  Вижу  -
четвертый час, пора и мне  сворачивать  пост.  Свернул  и  без  дальнейших
приключений прибыл, как говорится, в пункт А.
   Ну, что ж. Время звенеть бокалами, как написано в одной хорошей  книге.
Засек мой датчик в ту ночь  точно  предсказанную  серию  гравиброграмм,  и
существование  гравитационного  волнового  эха   с   тех   пор   считается
доказанным. И кроме того, можете поздравить меня с  тем,  что  ту  ночь  я
лично встречался и беседовал с  Александром  Сергеевичем  Пушкиным.  И  не
просто встречался, и не  просто  беседовал,  а  отметил  с  ним  его  день
рождения. Полистайте книжки, проверьте. 24  мая  граф  Воронцов,  одесский
губернатор, услал Пушкина  из  Одессы,  приказав  ему  установить  размеры
ущерба, нанесенного саранчой. Свой день рождения поэт провел, так сказать,
на колесах и записал в  дневнике:  "Mai  26.  Vin  de  Hongrie".  То  есть
"венгерское вино". И это венгерское вино он пил в моем  присутствии,  а  о
жалком человечке Фоме Шульце он не  помянул  нигде  и  никогда,  хотя  это
именно Шульц - а точнее говоря, Веалаб  (то  есть  "Балаев"  навыворот)  -
нечаянно подсказал ему будущее  поэтическое  гениальное  озарение.  Именно
так, потому что Пушкин написал стихотворение "Я  помню  чудное  мгновенье"
год спустя, уже будучи выслан из Одессы в Михайловское.
   Воздайте должное моей сдержанности и самообладанию. Что было  бы,  если
бы я увлекся и прочел Пушкину это стихотворение полностью?  Я  вам  скажу,
что было бы: Пушкин никогда не написал бы этого стихотворения, справедливо
полагая, что оно уже кем-то написано. Мы лишились бы  бесценного  шедевра.
Но равным образом мы его не имели бы,  если  бы  Шульц-Веалаб  не  толкнул
легонько мысль поэта в нужном направлении. Вот и рассуждайте после этого о
"гениальных озарениях".
   Конечно, в моем  рассказе  есть  одна  маленькая  натяжка.  В  ту  ночь
Александр Сергеевич Пушкин и Александр Петрович Балаев находились друг  от
друга в пятидесяти верстах. Главный хранитель - на то и Главный хранитель,
чтобы такие вещи предусматривать заранее и не допускать. Но и  не  спешите
обвинять меня в слишком вольном обращении с фактами. Мы же с вами  реально
мыслящие люди! Так вот и давайте реально мыслить.  Я  совершил  бросок  во
времени на шестьдесят тысяч суток, чему  соответствует  отрезок  длиной  в
сорок пять парсеков в комплексном пространстве. Переведем это  в  масштабы
точной науки - баллистики.  Хотите  -  считайте,  хотите  -  нет,  но  это
означает, что, пролетев, скажем, два километра, снаряд отклонился от  цели
на ангстрем с небольшим. Какой же реально  мыслящий  артиллерист  счел  бы
такое попадание промахом?  Нет  такого  артиллериста.  Учитывать  подобные
отклонения нет никакого смысла, утверждает баллистика. Я с ней не спорю  и
вам не советую.
   "Пусть так, - скажете вы. - Но все же вы не беседовали". - "Беседовали,
- возражу я. - Беседовали наши биополя". Что  такое  пятьдесят  верст  для
биополей? "Несущественное расстояние", - скажут ученые мужи, изучающие эту
проблему.
   Я буквально битком набит был культурным багажом той эпохи. Я должен был
молчать о многом, и я молчал. Но излучал  я  эти  сведения  с  силой  трех
Фаросских маяков, тут уж ничего  не  поделаешь.  И  любой  уважающий  себя
специалист в области биополей не исключит  возможности  того,  что  жалкий
технарь Шульц невольно, но все же  навеял  Пушкину  мысль  об  этом  самом
"чудном мгновении".
   Таким образом, с точки зрения сегодняшних точных  и  неточных  наук,  я
перед вами кругом прав. И не отклонил бы причитающуюся мне  скромную  долю
признательности за пушкинский шедевр.
   И знаете, что больше всего убеждает меня в  моей  правоте?  А  то,  что
вскоре после моей вылазки Главный хранитель добился  постановления,  чтобы
посторонним лицам, какие они ни будь там специалисты, вход в  историю  был
категорически воспрещен. Да-да, именно эти  слова  там  черным  по  белому
написаны, так что не я один приказным косноязычием страдаю. Хохотните себе
в кулак, но все понимают эти слова правильно: не посторонних  специалистов
учат теперь плавать в истории, как рыба в воде, чтобы они  наблюдали  там,
что им  требуется,  а  теперь  анахронисты  изучают  эти  специальности  и
выполняют подобные наблюдения сами.
   В наше время это так и только так. Но вдруг лет через двести-триста это
постановление отменят! И  тогда  нашим  потомкам  вольно  будет  одаривать
любого  из  нас  тем,  что  мы  по  своей  простоте  именуем  "гениальными
озарениями".
   Вот почему я этими "озарениями" не обольщаюсь. Очень сильно подозреваю,
что я просто случайный рупор дли своего веселого потомка. И что, когда  мы
беремся работать сами, без посторонней помощи из  грядущего,  у  нас  есть
только  один  выход:  работать  так,  как   работает   Сеня   Пустынников,
изобретатель бесконечного огурца.
   Ну, что ж! Разве он плохо работает? Вот посмотрите - ему  еще  поставят
памятник. Я заранее высказываюсь "за".



ТРЕТИЙ МОДИФИКАТ

   Был момент, я числился по документу грузовым автомобилем.
   Понадобилась мне в связи с квартирным обменом справка, кто  я  таков  и
какая семья, подал я по телефону заявку в наш районный статузел, а  у  них
машина, видно, перегрелась, сбой поехал. И пришел мне формуляр,  что  я  -
грузовой автомобиль марки "Александр Петрович Балаев", грузоподъемность  -
"пять человек", основание  для  постановки  на  капремонт  -  "имеет  двух
детей", перечень узлов, подлежащих описанию. - "49 лет", суммарный  пробег
-  "82,5  кв.  метра"  и  так  далее.   Назывался   этот   формулярчик   -
"Ликвидационный вкладыш к техническому паспорту". Я его в рамочку  заделал
и на дверь повесил смеху ради.
   А если говорить серьезно, то когда вы садитесь  к  текстеру  и  кладете
пальцы на клавиатуру, вам их  не  сводит?  Мне  маленько  сводит.  Сводит,
потому что отдаю себе отчет: я не наедине с самим собой; я, сегодняшний я,
имею дело не только и не столько со своим отображением, в  котором  собран
мой опыт, вкусы и набор подхваченных сведений; в сусеках моей "Пошехоники"
мне противостоит весь опыт российской словесности. И, главное, не  столько
этот опыт, сколько чье-то представление  о  нем,  анонимное,  ряженое  под
объективную истину. И  таким  образом  ряженое,  чтобы  ощущалось  не  как
противолежащее,  а  как  прилежащее.  В  этом  святом  убеждении   делаешь
три-четыре закидки и  сам  не  замечаешь,  что  на  пятой  уже  не  память
"Пошехоники" к тебе прилежит, а ты к ней прилежишь, с каждой закидкой  все
плотнее, все большим числом граней души. И в голову тебе не приходит,  что
текст, который ты намастачил, это не твой текст, а  гомогенное  месиво  из
Лермонтова и Зощенко с двумя-тремя щебнинами  твоего  жаргона.  Видеть  ты
этого не видишь, чуять не чуешь, разомлевший  от  наглядной  вытанцуемости
словесного ваяния.
   Стелясь вдоль "Пошехоники", любой помбур  в  отставке  может  возомнить
себя Львом Толстым - это несомненно. Внешне  это  выглядит  как  торжество
равенства и братства при возгонке духовных ценностей. А по сути  дела  это
шумно буксует сам способ производства этих ценностей на письме.
   Уж и не знаю, как выбираются из  этого  истинные  литературные  таланты
наших дней, а я перешел исключительно на устный рассказ. Чтобы ни к  каким
клавиатурам даже  не  прикасаться,  чтобы  надеяться  только  на  то,  что
просочилось через собственные нейронные мембраны и таким  образом  присуще
мне и только мне. Я же в писатели не лезу, я был технарь и  есть  технарь,
так что мои словесные экзерсисы на  соответствие  высокими  стандартам  не
претендуют. Это просто - мой личный способ отдыхать от праведных трудов. И
не вижу ничего дурного в том,  что  отдыхаю  не  как  все  -  за  игрой  в
видеокассетные бирюльки, составляя индивидуальные  наборы  из  стандартных
сюжетов-кубиков, а замахиваюсь на то, чтобы пополнить сам набор.
   А что набор по-прежнему поддается дополнению, за это ручаюсь всем  моим
жизненным опытом. Сколько лет толкусь, ни  разу  не  происходило  со  мной
такого,  что  уже  описано  в   романах,   повестях   и   рассказах,   как
отечественных, так и иностранных. Взять, например, случай,  когда  мне  на
голову упал метеорит. Где вы  о  таком  читали?  Или  случай,  когда  меня
горилла из фоторужья прищелкнула. Или когда моя  ежедневная  поверхностная
электрограмма из санатория дуром шла  на  Гидрометцентр  и  по  ней  целую
неделю прогнозировали тайфунную обстановку  на  тихоокеанский  регион  для
всего торгфлота. Или как с меня сняли копию в институте  эктопсихологии  и
что из этого вышло.
   Как? Вы не знаете этой истории?
   Ну, держись, народ! Сейчас расскажу.
   Началось это лет пять тому назад.
   Позвонил мне Пентя Синельников. Это для вас он  членкор  и  все  прочая
Петр Евграфович, а для нас он как был со студенческих времен Пентя-Пентюх,
так и остается и останется. Звонит он и  приглашает  к  себе  в  институт.
"Пентюнчик, - говорю, - я-то  тебе  зачем?  Я  физик,  я  к  вашим  зыбким
материям никакого касательства не имею". - "Это точно, - отвечает. - Но ты
все же загляни и если  только  захочешь,  то  будешь  иметь  касательство,
причем прямое. Учти, что это горячая к тебе просьба".
   Раз позвонил, два позвонил, а мне все недосуг. Ну, у