орю.
   - Ну, теперь гляди!
   И врубил он им  свои  фарады.  А  хронометры  ничего,  покачиваются.  Я
кинопулеметом строчу, в прицел гляжу. Вдруг вижу, что  на  нижнем  десятые
вроде бы застыли. Верхний же, как и прежде, работает четко.
   - Стой, - сигналю, - хронометр портишь!
   - Фиксируй! - кричит Оскарик. - Фиксируй, Саня!
   Я фиксирую. Но тут  минимальная  защита  сработала.  И  замолотили  оба
хронометра в прежнем темпе. Только гляжу и глазам своим  не  верю:  нижний
отстает от верхнего на двадцать девять секунд.
   Снял Оскарик блокировку, подошли мы к тору, и тут я вижу, что  паутинок
к нижнему хронометру нет, лопнули паутинки. А сам он парит  свободно,  как
звезда в небесах. Даже страшно.
   Я хвать его! Ан нет. Вокруг часиков что-то плотное, невидимое, размером
чуть побольше теннисного мяча.
   - Бери-бери, - говорит Оскарик. - Не бойся.
   Взял я этот шар и вижу, что внутри него хронометр-то мой!. Я возопил.
   - Прости, - говорит Оскарик. - Честно говоря, я сам не разумею, как это
получилось. Вниз я вешал свой и очень старался  не  перепутать.  А  вообще
говоря, ты зря ругаешься. Идет твой хронометр? Идет. И  никто  к  нему  не
прикоснется и не испортит, потому что закуклить  я  его  закуклил,  а  как
раскуклить, и сам не знаю. Больно много от него энергии надо  отводить.  А
что он отстает на двадцать девять секунд,  так  это  не  дефект,  Саня,  а
научный факт.
   - Объясни, - говорю, - что ты с ним сделал, ирод!
   - Объясняю,  -  сияет  Оскарик.  -  Я  замедлил  время  в  той  Области
пространства, в которой находился твой хронометр, на тридцать секунд. Пока
длилось замедление, у него там  прошла  секунда.  Тридцать  минус  один  -
двадцать девять,  что  ты  и  видишь  невооруженным  глазом.  Подчеркиваю,
невооруженным. А замедление течения времени, как показал  Кошта,  ведет  к
образованию  замкнутой  ударной  стоячей  волны  пространства,  которая  и
воспринимается тобою  как  непреодолимая  преграда  в  виде  сферы.  Грубо
говоря, твои часики  находятся  от  тебя  на  расстоянии  двадцать  девять
помноженное на триста тысяч - без малого девять миллионов километров.  Вот
паутинки-то  и  лопнули.  Им  на  девять  миллионов  километров  никак  не
растянуться. Но  только  эти  девять  миллионов  схлопнулись  в  пленочку,
свойства  которой  я  надеюсь  еще  пощупать,  поскольку  она   получилась
прозрачной. А раньше - вот, гляди...
   Открыл Оскарик сейф и выкатил оттуда пару чернущих непрозрачных шаров.
   - Это, - говорит, - повторение опытов Кошты.  Получаются  черные  шары.
Между прочим, абсолютно черные. Но мне они ни к чему.  В  них  сколько  ни
гляди - черно. Отчего мои прозрачные? Оттого, что  поляризовал  тормозящее
поле.  Моя  идея,  прошу  любить  и  жаловать.  Но  что  кокон   получится
прозрачный, этого я не ожидал, признаюсь тебе честно, Саня. Надо подумать,
что бы это значило. Возможно, это кое-что прояснит в строении Вселенной.
   - Да не держи ты  его,  -  говорит,  -  как  чашу  с  ядом!  Схлопнутое
пространство напрочь отражает слабые механические воздействия. И  очень  я
подозреваю, что тела, находящиеся  в  коконе,  воспринимают  силовые  поля
таким образом, как если бы они находились от нас на расстоянии замедления.
И не упадет твой хронометр, потому что для него за девять  миллионов  кэмэ
земное тяготение - тьфу! Ниночка  только  спасибо  тебе  скажет  за  такой
способ предохранения приборов от повреждений. А что он на двадцать  девять
секунд отстал, так обозначение времени - дело условное и может  быть  даже
предметом государственного законодательства.
   - Постой, - говорю. - Ты уверен насчет девяти миллионов километров?
   -  Что  значит  "уверен"?  Сам  я  этого  не  проверял,  а  умные  люди
утверждают. Проверить бы не мешало, да только как?
   - Элементарно, - говорю. - Вот я завтра притащу свою  мелкокалиберку  и
пальну в твой шар. Начальная скорость пули у нее тысяча  двести  метров  в
секунду. Значит,  -  посчитал  я  на  пифагорчике,  -  значит,  где-то  на
восемьдесят четвертые сутки доберется-таки пуля  до  хронометра,  если  не
отразит ее твоя пленочка. И момент попадания мы,  естественно,  увидим.  А
потом нам останется только засунуть этот шар в свинцовый ящик и  подождать
пару лет, пока все осколки и пуля оттуда не вылетят. Поскольку  актиний  -
штука радиоактивная, а мы с  тобой  культурные  люди  и  нарушать  правила
техники безопасности при работе  с  радиоактивными  веществами  нам  не  к
лицу...
   И что вы думаете? Пальнули мы в хронометр, будь он неладен.  Ушла  пуля
без всплеска, как в океан молока. Вот сегодня восьмидесятые  сутки  пошли.
Значит, в четверг,  если  я  хорошо  целил,  а  умные  люди  не  напутали,
разлетится мой хронометр в кусочки. И буду я первым в мире суперснайпером,
поскольку поразить цель такого размера на расстоянии  в  девять  миллионов
километров, да еще с первого выстрела из  мелкокалиберки  -  это  никакому
стрелковому чемпиону и не снилось!
   Только вот как оформить все это дело? Тут один весельчак мне предлагал:
ты, говорит, сдай хронометр на склад, пускай там разлетается, а с  тебя  и
взятки гладки. Им на складе что? Спишут. Посмеялись мы,  конечно,  но  все
это так, в порядке шутки. На вероломство Саня Балаев в жизни не ходил и не
пойдет. Пусть меня Ниночка возненавидит, пусть  дядя  Вася  проклянет,  но
наука требует жертв, а начальство разберется  -  хулиганство  это  или  же
важнейший научный эксперимент.



ДЖЕНТЛЬМЕН С "АНТАРЕСА"

   Куда судьба Балаева ни забрасывала, нигде Балаев в последних не  ходил.
Бывали,  конечно,  смешные  истории,  но,  если  по  совести  разобраться,
смешного со мной происходило ничуть не больше, чем с другими. Только  я  о
таких случаях рассказываю, а другим, может, не приходилось или стесняются.
   Рассказать я мог бы и о серьезных вещах,  только  все  это  специальный
материал. Мигом упремся в какой-нибудь вектор Бюргера - и рассказу конец.
   Так что вы не думайте, что  я  какой-нибудь  Епиходов  -  двадцать  два
несчастья. Просто я жизнерадостный человек,  и  чувством  юмора  меня,  по
слухам, бог не обидел.
   Вот не рассказывать же вам, как мы с  Валерой  Слесаревым  и  Светочкой
Пищухиной  кварцевые  колечки  для  "Антареса"   отливали!   Работа   была
незабвенная!  Атом  к  атому  подбирали.  Печь  в  тридцать  мегаватт  год
круглосуточно крутилась. Первое колечко угробили,  второе  вышло  так-сяк,
третье - на загляденье, а четвертое - чуть-чуть похуже. Все как надо: пять
метров  в  диаметре,  высота  -  четыре,  идеальный  цилиндр,   абсолютная
прозрачность по всем заданным окнам спектра.
   Конечно, все это шло под  маркой  Львовского.  Вокруг  нас  начальство,
рубли, киловатты, километры, приказы с  такой  полосой,  приказы  с  сякой
полосой, шуму, грому - всего этого выше  головы.  Но  не  будь  Валерки  и
Светочки Пищухиной, ни черта бы из этого не вышло и все эти  милли-трилли,
все это прахом пошло бы. О себе не говорю - другие  скажут.  Но  свои  сто
двадцать ночей я при этой печуре  отстоял,  и  все  на  нервах,  и  все  -
давай-давай! Один раз,  как  при  Светке  табло  входа  погорело  и  пошло
завирать, так это ж надо ей памятник поставить, как она сообразила, что  к
чему! А тут уже забегали! Де, брак в шликере! Де, подсудное дело!
   Простите, увлекся. Я ж совсем не об этом собирался рассказать.
   Вот, значит, госкомиссия приняла наше  третье  колечко  на  все  двести
баллов, четвертое - на сто семьдесят пять, решили в запас еще два  отлить,
накал страстей уже не тот, Валеру со Светкой при печи оставили, а меня при
кольцах отправляют на монтаж. Груз нестандартный, спецтрейлера  нам  дают,
дорогу перед нами на пятьдесят километров вылизывают, скорость нам - сорок
в час, движение - только в  светлое  время  с  интервалом  двести  метров.
Автоинспекторы  перед  нами  едут  -  грудь  заранее  оголена,  чтобы  все
случайности на себя принять. Кто-то там в  комиссии  перестарался.  У  нас
напряжения в нулях, об наш кварц в  лепешку  расшибись  -  ему  ничего  не
будет. Но на вид стекло, конечно. Ничего не скажешь.
   Все три тысячи верст прошли мы, как по ковру. Две недели ехали. Я,  как
положено, от колечек наших ни на шаг, а по приезде первым  делом  проверяю
порядок монтажа.
   Посмотрел я на чертежи, и волосы дыбом у меня на голове! Забил я во все
колокола и вломился к самому Нимцевичу. "Как же так! - кричу. - Как  можно
такие вещи делать!" Он: "А что?" Я ему; "У вас герметизующий  контакт  чем
обеспечивается?" Он, понятно, в этом деле ни в  зуб  -  правильный  мужик,
честно признается, - вызывает кучу народу,  и  те  мне  холодно  заявляют:
"Диффузной технологией". - "Так это я без вас знаю, - говорю. - Только это
не технология, а техномагия!" И пошел  скандал.  Де,  я  не  в  свое  дело
путаюсь! Де, в  Дартфорде  "Вестингауз"  применял  диффузную!  Де,  нечего
ломать порядок, и, вообще, что вы можете предложить? Я  с  ходу  предлагаю
инвертирование и требую, чтобы  вызвали  наших:  Игоря  и  Веру.  Нимцевич
послушал, послушал, покачал своей  круглой  головой  и  молвит:  "Два  дня
задержки - для нас не катастрофа. Десять лет ждали. Это я  беру  на  себя.
Вызывайте специалистов.  Даже  если  он  (то  есть  я)  прав  на  двадцать
процентов, овчинка стоит выделки". И кончает весь этот базар слабым манием
руки. А мне дает на два часа телетайпный канал.
   Игорь мне, конечно, в два счета доказывает, что  я  олух.  "У  тебя,  -
говорит, - Саня; получается так: чтобы гвоздь в  стену  забить,  стучи  по
нему стеной, а молотком придерживай. Но, в общем, гвоздь ты вбил, и вбил к
месту. Инвертирование здесь лучше диффузной  на  порядок.  Только  оно  не
стандартизовано, а диффузная стандартизована, и  в  этом  весь  фокус".  Я
отвечаю, что пусть я буду распоследний дурак и тупица, но колечек наших  в
обиду не дам.
   Приехали они, и в три-то голоса мы так ладно спели,  что  Нимцевич  нам
поверил и пробил это дело в Москве. Нас перевели к нему на пять месяцев, и
Вера с Игорем колечки наши в "Антарес" заделали  великолепно.  Я  помогал,
конечно, как мог, но в основном, конечно, как  кухонный  мужик:  посчитать
темп перерождения, сфокусировать каскады, подтвердить плавность  перехода.
Попутно тут еще пара таких  дел  подвернулась,  и,  короче,  Нимцевич  нас
возлюбил.
   Именно из-за этого и случилась та история, о которой я хочу рассказать.
Кончились все монтажные работы, пошли поузловые комиссии, по  частям  идет
пуск, и тут прибывает к нам из-за океана депутация, половина - нобелевские
лауреаты, всего душ десять и три переводчицы из "Интуриста", то  есть  про
Достоевского могут, про шашлык - тоже,  а  про  вырожденное  демпфирование
попутных носителей - ни туды, ни сюды. Соответственно,  собирает  Нимцевич
бригаду  и  меня  в  нее  включает,  поскольку,  говорит,  товарищ  Балаев
отчетливо представляет себе установку и обладает даром просто  говорить  о
сложных  вещах.  А  товарищ  Балаев  эту  приманку  глотает  -   и   леска
натягивается.
   Я, конечно, объясняю гостям, что  "Антарес"  -  установка  грандиозная,
сам, слава богу, каждый день пять километров туда, пять обратно.  Убеждаю,
что она на полкилометра запрятана в землю, общую блок-схему растолковываю.
Но гостей наших все это мало трогает. Им подавай конкретные цифры по самым
мелким  вопросам:  "А  как  вы  то?  А  как  вы  се?  Каков   режим?   Чем
обеспечивается? За какое время? Периодичность контроля?  Система  отсчета?
Сколько стоит?" Короче, узкие специалисты.
   Два дня мы осматривали внешний овал, а  на  третий,  когда  побрели  на
внутренний, у  меня  вся  охота  говорить  по-английски  прошла.  Накрепко
прошла, на всю жизнь. И стараюсь это я  немножко  поотстать,  хотя  здесь,
можно сказать, самое интересное-то и начинается. Нимцевич впереди всех, он
в восторге  оттого,  что  рассказывает  понимающим  людям  о  таком  деле,
катится, как колобок, вверх, налево, вниз, направо: "Давайте сюда  зайдем,
там посмотрим! Вот разделители, вот ловушки, вот подготовка инжекции,  вот
выводные лабиринты!".
   А  ко  мне  пристраивается  мадам  Элизабет  Ван-Роуэн,  статная  такая
интересная  женщина  лет  сорока,  виднейший  специалист   по   нейтронной
баллистике. Она уже все свои мишени, антимишени и коллиматоры  отсмотрела,
и мы, слава богу, ведем с ней разговор на общие темы.
   И проходим мы как раз мимо нашего экспериментального  зала.  И  вижу  я
сквозь  стекло  Игоря,  как  он  командует  разборкой   стендов.   Я   его
приветствую, он нас тоже, мадам Ван-Роуэн из вежливости  спрашивает  меня,
кто это, что это, я ей из вежливости объясняю, сами понимаете, увлекаюсь и
начинаю лекцию про наши колечки.
   Идем это  мы  час  -  делегация  метрах  в  десяти  впереди,  а  я  все
рассказываю,  чем  мы  добивались  принципиального  исключения   дефектных
доменов. Вдруг мадам заинтересовывается, просит объяснить  поподробнее,  я
достаю свою дощечку, черчу, краем глаза вижу,  что  делегация  сворачивает
налево, мы с мадам проламываемся  сквозь  дебри  терминологии,  торопимся,
поворачиваем налево, я вижу приотворенную  толщенную  дверь,  открываю  ее
пошире, пропускаю мадам вперед в какой-то темный  коридор,  вхожу  следом,
дверь машинально дергаю, чтобы она закрылась. Дверь меня толкает, я толкаю
мадам, извиняюсь, пробую сообразить, куда ж  это  нам  двинуться,  но  тут
дверь  захлопывается,  и  мы  с  мадам  Ван-Роуэн  оказываемся  в   полной
темноте!..
   Я говорю, конечно: "Sorry, недоразумение, сейчас разберемся".  А  мадам
мне отвечает: "О да, мистер Балайеф, разберемся, и, хотя  я  уверена,  что
мистер Балайеф - джентльмен, но на всякий случай  я  предупреждаю  мистера
Балайеф, что у меня при себе  имеется  устройство,  которое  может  лишить
человека агрессивных намерений на 48 часов". До меня медленно, но доходит.
   И как-то так с толку сбила меня эта ее тирада, что я отступаю  на  пару
шагов. Мадам следует за мной, а под ногами у нас металл, и пол как-то  так
загибается, словно мы в трубе.  А  из-за  спины  мадам  я  слышу  какой-то
отдаленный говор. Естественно, я решаю,  что  надо  идти  туда,  прошу  ее
повернуть и несколько поторопиться,  уверяя,  что  все  будет  в  порядке.
Делаем мы десяток шагов в другую сторону, и вдруг из-за своей спины я тоже
слышу  разноголосый   говор,   какие-то   искаженные   голоса   и   слова.
Прислушиваюсь и узнаю свои собственные уверения насчет порядка, поворота и
так далее. Я механически продолжаю идти, и на  ходу  меня  вдруг  осеняет:
"Батюшки-светы! Мы же попали в  главный  канал!  И  это  наши  собственные
слова, обежав всю четырехкилометровую восьмерку, возвращаются к нам  из-за
наших  спин,  искаженные  тысячекратным   отражением!"   Видно,   Нимцевич
похвастал перед гостями полировкой стенок  восьмерки  и  пошел  дальше  по
наружным коридорам, пост у двери на это время деликатно сняли, а я с мадам
Ван-Роуэн преспокойно проследовал в самую святая святых! И мы кощунственно
топчемся в канале, где через неделю в вакууме забушует  основной  процесс!
Слава богу, на ногах у нас спецобувь, хотя и не первой свежести!
   Я все это, несколько разбавляя краски, рассказываю мадам  Ван-Роуэн,  а
она ничего, молодец, никаких истерик,  спрашивает:  "Что  же  нам  следует
предпринять, мистер Балайеф?"
   Что предпринять! Кабы я знал! Искать дверь в темноте бессмысленно.  Шов
автоматически заплавляется галлием. В канал ходят с передатчиком,  который
запрещает закрытие двери. Раз дверь закрылась,  значит,  в  канале  никого
нет. Остается ждать, пока нас начнут  искать.  Но  кому  в  голову  придет
искать нас здесь? Может, через сутки сообразят, а тем  временем  восьмерку
включат на предварительную откачку. Я же гармонограммы  запуска  точно  не
знаю.
   Стою я, соображаю, и вдруг мадам Ван-Роуэн  говорит:  "Мистер  Балайеф,
здесь есть свет!" И впрямь, гляжу, глаза  привыкли  к  темноте,  и  я  так
слабо-слабо, но различаю ее силуэт! Конечно же! Наши-то колечки как раз  в
эту восьмерку заделаны! Я  прошу  минутку,  представляю  себе  общий  план
восьмерки и вспоминаю, где мы находимся. Выходит, что  до  нашего  колечка
надо идти полкилометра, если я правильно ориентируюсь, а если неправильно,
то полтора.
   "Хорошо,  -  говорит  мадам  Ван-Роуэн.  -  До  прозрачных  секций   мы
доберемся, но каков шанс, что нас там заметят? Выходят ли кольца туда, где
есть люди?"
   "Нет, - говорю, - не выходят. Они выходят в камеру датчиков.  Вот  если
бы у нас с собой был какой-нибудь источник излучения, то  датчики  его  бы
засекли. Но вероятность того, что датчики включены, очень мала,  и,  кроме
того, у нас нет источников излучения".
   "Почему же нет? -  возражает  мадам  Ван-Роуэн.  -  Пока  мы  живы,  мы
испускаем инфракрасные лучи..."
   Меня в темноте даже в краску кинуло. Как я мог об этом  забыть?  А  она
продолжает:  "Хотя,  впрочем,  датчики,  видимо,  рассчитаны  на   большие
энергии".
   Я лепечу, что да, видимо, на большие. Сбивает меня с  толку  эта  мадам
чем дальше, тем пуще.
   "Я убедилась,  что  мистер  Балайеф  -  джентльмен,  -  заявляет  мадам
Ван-Роуэн. - И как джентльмену я открою вам маленький секрет. Дело в  том,
что  у  меня  имеется  стимулятор  мозговой  деятельности  с  питанием  от
радиоактивного источника в свинцовой капсуле. Капсулу  можно  открывать  и
закрывать, имитируя сигнал и не подвергая угрозе здоровье  того,  кто  это
делает. Но у меня к мистеру Балайеф имеются три просьбы. Первая:  так  как
для манипуляций с  капсулой  мне  придется  отсоединить  источник,  то  я,
вероятнее всего, приду в беспомощное или даже в критическое  состояние,  а
источник окажется в руках у мистера Балайеф;  поэтому  я  попрошу  мистера
Балайеф дольше одной минуты источник у себя не  задерживать  и  подключить
меня снова к нему во избежание печального исхода. Пусть обморок, в который
я впаду на протяжении одной минуты, мистера  Балайеф  не  смущает.  Вторая
просьба: так как, находясь в беспомощном или даже в критическом состоянии,
я не смогла бы должным образом  защитить  свою  честь,  то  предварительно
мистер Балайеф, как джентльмен, для спокойствия дамы  обязан  испытать  на
себе действие устройства, которое лишит  его  агрессивности,  свойственной
мужчинам, на 48 часов, не  причинив  ему  в  дальнейшем  вреда.  И  третья
просьба: мистер Балайеф, пока  я  ему  не  разрешу,  обязуется  никому  не
открывать подлинного назначения источника".
   Я переспрашиваю, так ли уж мадам  Ван-Роуэн  убеждена  в  необходимости
применения своего  дамского  оружия  и  так  ли  уж  она  гарантирует  его
безвредность?
   "Так указано в проспекте, - отвечает мадам. - Я не  убеждена,  что  это
полностью   соответствует   действительности,    но    согласитесь,    что
распределение общего риска между нами в какой-то мере справедливо".
   И говорит она это все так спокойно-спокойно, как будто не она будет  на
грани смерти, не я буду на грани кретинизма, и обсуждаем мы вопрос о  том,
кому пить "Нарзан", а кому - просто из-под крана.
   Азбуку Морзе я знаю, три точки -  три  тире  передам,  и  если  датчики
включены, то  кто-нибудь  это  поймет.  Во  всяком  случае,  ЭВМ  поднимет
тревогу, потому что на диаграммах должны быть сейчас сплошные нули.
   Что мне делать? Я в принципе соглашаюсь, и мы бредем к нашему  колечку,
поскольку там светло и можно будет точно приставить мне эту штуку к  левой
скуле. Ничего себе перспектива!
   Добрели мы до кольца, и я вижу сквозь кварц камеру датчиков.  Большущий
зал, в зале - ни души, но - о  счастье!  -  видно,  что  сигнальные  лампы
горят.  Значит,  аппаратура  уже  включена.  Под  ногами  у  нас  раструбы
приемников излучения, и осуществление нашего плана  входит  в  завершающую
стадию. Мадам Ван-Роуэн  достает  из  сумочки  что-то  вроде  авторучки  и
предлагает мне подставить левую скулу. "Послушайте,  -  говорю,  -  мадам!
Уверяю вас, в этом нет необходимости".
   Мадам сразу