По скручивающейся  спирали  вдоль  длиннющего  тела  к  голове  вязко
тянется волна. Я в канализационной трубе, пейзаж знаком до боли. Но  нынче
изощренный взгляд мой подобен спиральке и даже пульсирующей  воронке.  Она
забирается за один угол, другой,  третий.  Все,  что  должно  встретиться,
вертясь  выплывает  из  ее  глубины  и,  поровнявшись  со  мной,  начинает
разлетаться, как ракеты. Осуществилась,  наконец,  вековая  мечта  ночного
прохожего: знать, что тебя ожидает за следующим поворотом, и что  осталось
отдыхать за предыдущим. Вот показался маленький, но вредный, который хочет
выдуть солнышко; до него сто витков, не меньше. Пора, я делаю резкий вдох,
жидкая сила  несется  от  головы  к  хвосту,  в  такт  с  потоком  воронка
сокращается, и тот, кто мне пока не по душе, притягивается к моему носу  в
виде пузырька. Волна, тяжелея,  катится  ко  рту,  легкое  сдавливание,  и
злыдень лопается, брызгая, как ягодка. Визг  тоже  разлетается,  не  успев
расцвести. И вот я продолжаю делать  "прыг-прыг",  очень  легко  скачется,
словно меня подхватывают вихрики, щекотно носящиеся по животу.
     Натыкаюсь на совершенно безобидный  притопленный  и  вполне  законный
труп незнакомца, разинувшего навсегда ножи челюстей. Будем считать, что он
сам себя убил, осознав, что так дальше жить нельзя.
     И вот старая добрая мусорная камера,  начало  и  конец  начал.  Видны
следы пыток, тут не только веревочка моя стала  атомарной,  вместо  параши
лишь тень на  оплавленной  стене.  Как  выбираться  пока  не  понятно,  но
впечатление обуревает, что многое могу,  словно  член  победившей  партии.
Поймал такт трепыханий воронки. Выдох, тяжелая кровь отжимается по правилу
винта от кожицы к середке, становится  горячей,  плывущие  стены  подаются
вслед за ней и прилипают к пальцам. На вдохе  жидкость  продавливается  от
середки к животу и легчает, стена старается  удалиться.  Вот  люк  первого
этажа.  Волна  бросается  в   голову,   мыслительное   орудие,   помощнев,
проламывает люк, как печенье. Я, не вполне уверенный  в  своих  умственных
способностях после такой процедуры, выбираюсь в коридорчик кишечного вида.
Извивающийся взгляд приносит радостное известие,  что  за  дверью  большая
полость, где можно спокойно гулять, никого не ловя на зуб. Так и есть, там
спортзал, нынче похожий на мятую грушу. Но  покой  хочет  только  сниться,
хобот взгляда ловит очередные происки. Интриган  засел  между  перекрытий,
такой забавный в своей  активности.  Он  тихонько,  вдумчиво  готовит  мне
горячее блюдо, старательно катает его между  щек,  можно  сказать,  заботу
проявляет. Вхожу в такт с тем витком воронки, где мой новый дружок, вдох -
и вот поваренок уже сам съедобен, висит на расстоянии вытянутой губы. Одно
смыкание отяжелевших челюстей, и он  становится  похожим  на  раздавленную
сливу. Перед  тем,  как  превратиться  в  такую  неаппетитную  жижу  -  я,
признаюсь, с  мерой  воздействия  переборщил  -  дружочек  успел  алаверды
послать в мою  физиономию  порцию  разваристой,  пышущей  жаром  каши.  Со
следующим выдохом метнувшаяся к носу волна отдает  свою  тяжесть,  которая
расходится темным нимбом и шпокает огненные зернышки, как  толстая  газета
мух. Все, танцев больше не будет.
     И дреме конец. Приятно  было  поработать  чудовищем.  Я  потягиваюсь,
деятельно участвуя в газообмене с окружающей вонью. Пора домой, потому что
терять мне уже нечего и при любом раскладе я выигрываю. Через час был  уже
в спортзале, сон в  руку  и  все  путево.  Тот  малолетка,  что  родом  из
отстойника, размазывал всех встречных и поперечных. Детсадовец  с  силищей
чемпиона по штанге. Малыш, плескающийся в  гравитационных  волнах.  Знаток
моей двоечной курсовой работы. Даже в мусоропроводе,  где  он  карабкался,
остались вмятины-продавлины от его лапок. Так  что  даже  с  моими  куцыми
познаниями в области скалолазания - пару раз перед девочками выпендривался
- можно было по этим следам пройти.  И  вот  бухнул  гранатомет,  визгнули
гасители  отдачи,  что  впервые  показалось  приятной  музыкой.   В   дыру
развороченного оконного щита проникло милое слюнявое утро.
     Восхищенные зрители не встретили рукоплесканиями, очевидно, спектаклю
с моим участием недоставало хорошей рекламы,  эстетики,  патетики,  вечных
ценностей, смысла жизни и всякого такого духовного жира.  Правые  и  левые
сигнальщики давно смылись. Наверное, из-за моего  молчка  решили,  что  от
меня  осталось  не  больше,  чем  пара   подметок.   Подогревающий   заряд
аккумулятора выдохся, было студено, как в заднице у эскимоса. Я  приник  к
красивому решетчатому забору, разделяющему улицу и  университетский  двор.
По   Невскому    шуровала    незаинтересованная    во    мне    пешая    и
автомобилизированная публика,  сквозь  туман  и  оконные  стекла  сочились
мелким теплом лампадки Казанского  собора.  Какие-то  яркие  представители
детско-юношеского кретинизма присвоили мне имя - Источник Постоянной  Вони
силой в сто Унитазов, а совсем маленькие назвали "Дед Говняй и какашки". К
противоположной стороне улицы причалил шикарный белый автомобиль, как  его
еще  иногда  кличут,  лимузин.  Из  него  элегантно  вышли  двое  красивых
по-своему людей. Нина,  которую  подбросили  сюда  для  отдачи  последнего
долга, и владелец машины со следами начальственной жизни на  лице.  Слышны
были  его  страстные  речи  насчет  того,  что  надо  поскорее  порвать  с
таким-сяким  прошлым,  стереть  его  родимое  пятно  и  слишком   тут   не
задерживаться. Одной окольцованной рукой при этом он  поддерживал  дамочку
чуть  ниже  талии,  наверное,  чтоб  в  штопор   не   свалилась;   другой,
оперстневанной, подкручивал сладкую музычку  на  приемнике.  "Она  его  за
бабки полюбила, а он ее за...", - как выразился бы классик.
     - Значит, сделаешь все-таки социалистический выбор в пользу товарища?
-  уточнил  я  у  Нины,  выстукивая  заодно  зубами  тему  Щелкунчика   из
одноименной оперы Чайковского.
     - Ну ты,  житель  уборной,  -  автомобилист  ударил  о  капот  машины
журналом "За рублем".
     -  Совсем  не  остроумно,  -  пришлось  мне,  за   неимением   других
аргументов, просунуть сквозь прутья решетки  свой  гранатомет,  кстати,  с
пустым рожком. - Скажи-ка, дядя, что тебе дороже, машина или Нина?
     Проблема выбора не  встала  перед  лимузинщиком,  и,  заурчав  мощным
движком, он гордо скрылся с места встречи, напевая арию  из  оперы:  "...И
закаленному судьбой бойцу с огромною елдой..."
     - Я твоя Сьерра, а ты мой Леоне, - мигом  переметнулась  дама,  скрыв
смущение под густым слоем румян. Нравится мне, что она такая неприхотливая
и понимает, что лица приходят и уходят, а какой-нибудь мужчина остается.
     - Ты мои Права, а я твой  Человека,  -  поддержал  "перебежчицу",  но
предупредил, в гуманитарных целях, чтоб ближе, чем на десять шагов, она ко
мне не приближалась.
     - Это был деятель искусства, - тем не менее подначила Нина.
     - А я деятель физиологии, анатомии, плюс знатный фекаловед. По-моему,
гордо звучит. Кстати, чуть не забыл, я теперь производитель монстров.
     Пока  она  вызывала  по  телефону  "похоронную  команду"   из   моего
спецподразделения, я набросал  очередной  рекламный  ролик.  Про  то,  как
Буденный занял с боями Ясную Поляну, нашел в куче жмыха  Льва  Николаевича
Толстого, да и женил его на Катюше Масловой. Для чего? А для  того,  чтобы
жизнь была ближе  к  искусству.  Ну  и  дальше  агитация  за  приобретение
портативного аппарата фирмы "Зеленые братья". За считанные секунды  вашего
знакомства он сделает у потенциальной невесты анализы на сифилис, гонорею,
трихомоноз, СПИД, что позволит вам жениться сколько  угодно  раз  в  любом
экологически чистом месте.



                           ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ


                                    1

     Животные  приходили  на   водопой,   вернее,   винцом   побаловаться,
нерегулярно, но часто.  Когда-то  из-за  этой  страсти  на  винно-водочном
предприятии "Красный змий" производство замирало и на неделю,  и  на  две.
Ведь ставили посетители  на  попа  все,  что  ставилось,  и  дырявили  все
пробиваемое, добираясь до сладкого крепленого винца. Теперь уже начальство
умнее стало и предпочитало иметь полную цистерну приоритетного напитка  на
случай приема гостей.  При  появлении  первой  же  заинтересованной  морды
кто-нибудь из впередсмотрящих рабочих поворачивал кран на полную и  пускал
живительную жидкость в систему поилок  и  корыт.  Вот  и  сегодня  опытный
Лексеич, заметив высунувшегося из трещины в асфальте "передовика", сказал:
"Нехай, гондоны, подавятся и лопнут",  после  чего  излил  запланированную
струю портвейна. Рабочий, посещавший когда-то библиотеку, называл цистерну
"Пенелопой", а хамское нашествие -  визитом  "женихов".  Обычно  "женихи",
насосавшись, нахлебавшись, напускавшись соплей и  наплескавшись,  ложились
отдыхать в живописных позах где попало. С мордоворотов у них шел пар,  рты
пускали пузыри довольства, сшибаемые легкими разрядами,  а  тела  блаженно
сокращались и вытягивались. Потом, один за другим, они зарывались в землю,
проводили остаток кайфа чуть пониже, и пар уже валил из трещин и расселин.
Когда их присутствие заканчивалось, было такое ощущение  у  Лексеича,  что
любимая жидкость пролилась в бесплодную почву.
     Однако то, что случилось на сей раз,  Лексеич  позднее  смог  описать
лишь отрывочно, в общих  чертах,  путаясь  в  словах  и  заменяя  их  чаще
необходимого на инвективные (как еще говорят, матерные) эквиваленты.
     Некоторые "гондоны", особенно те, что не добрались  до  бадьи,  вдруг
возбудились и покрылись сеткой  разрядов,  а  их  панцирные  кольца  стали
съезжаться. Плохой признак, догадался рабочий, сейчас кто-то кого-то будет
мочить. Побежали, поскакали и полетели мурашки вдоль Лексеича, он порыскал
руками в поисках какого-нибудь оружия, а ногами попытался сбросить пудовые
чоботы, непригодные для бегства. Руки  не  нашарили  ничего  лучшего,  чем
штопор, а чоботы  наотрез  отказались  прощаться  с  ногами.  Усилия  были
напрасны, однако для рабочего все обошлось.
     Из-за крыш ближайших корпусов вдруг посыпались черти  совсем  другого
сорта. Лексеичу показалось, что они с пропеллерами, потом уж сообразил, до
чего быстро бились у них крылышки. От  летунов  в  сторону  алканавтов  по
воздуху будто черные  трещины  побежали.  Как  уткнется  такая  стрелка  в
ползучего гада, мигом от того остается одна дресня. "Валтузят "женихов", -
потер руки радостный Лексеич. Многие члены  проигрывающей  команды  успели
пустить свои шаровые молнии, но те брызнули огненными соплями,  разбившись
о какие-то затемнения, окружившие летунов. "Стрекозки", как ласково назвал
авиахищников Лексеич, смылись так же быстро, как и возникли.  От  всей  же
пирующей братии осталась только грязь, которую иначе, как бульдозером,  не
сгребешь. "Халява кончилась, и Вас спущу я нынче в унитаз", -  выступил  в
жанре эпитафии вполне счастливый рабочий и подставил свою фамильную кружку
под милую струю.



                                    2

     Гражданин Воропаев,  бомж,  с  неделю  совсем  не  питал  свое  тело,
которое, лежа на мокром темном чердаке, уже немного разложилось  и  слегка
заплесневело. Последнее время Воропаев старался не  шевелиться,  чтобы  не
упустить из себя ни капельки  силы,  но  вдруг,  как  наяву,  увидел,  что
последние отмеренные ему песчинки жизни падают в дыру времени. Итак,  орел
или решка? Он подбросил монету своей судьбы и нырнул в водоворот  событий,
может быть, в последний раз. Почти на  брюхе  Воропаев  сполз  в  подъезд,
немного полежал там, изображая пьяного, потом выбрался  через  черный  ход
прямо во  двор.  Решил  вначале  навестить  помойку,  авось  там  найдется
что-нибудь вкусненькое - таковым у  него  считалось  все  съедобное  и  не
совсем тошнотворное на вид. Толкнулся он три раза локтями и  заколдобился.
Из окошка подвала, едва поднявшегося над асфальтом, дружелюбно глядело  на
него мурло зверя. "Ну, жри  меня,  откуси  кусочек,  а  потом  слопай  без
останков", - решил сыграть ва-банк Воропаев. Злыдень будто бы  не  обращал
внимания на странные  предложения.  И  тогда  бомж,  у  которого  нервишки
пошаливали с самого  рождения  под  забором,  бросился  в  атаку.  Вернее,
дотянулся до мурла и  тюкнул  его  консервной  банкой.  Было  сделано  все
необходимое  для  самоубийства.  Однако,  монстр  стрекотнул  и,   срыгнув
какую-то белую массу, скрылся в подвальном помещении. От массы  попахивало
так же, как от сладкого  творожка.  И  хоть  слюни  моментально  наполнили
воропаевский рот, распробовать странную "вкуснятину" страшным  напряжением
воли он себе запретил. Однако, увязаться следом он себе, как ни  старался,
запретить не мог. И вот люмпен  свалился  в  темный  подвал.  Но  на  этом
падение не закончилось, еще один нырок, и бетонного пола  под  животом  не
стало.  Воропаев  куда-то  провалился,  но  потом  будто  резиновые  ленты
затормозили его, и, совсем застопорив, даже подбросили вверх. В  итоге  он
опустился на что-то  мягкое,  пружинистое,  похожее  этими  качествами  на
диван. Воропаев отдыхал недолго, потому что  заметил,  рука  его,  точнее,
рукав не лежит на месте, кто-то  теребит  и  таскает  его.  Бомж  мысленно
обделался от страха несколько раз (физически уже  было  никак),  но  чуток
успокоился, заметив, что заигрывания с его рукой  отчего-то  затягиваются.
Глаза его привыкли к мраку, слабо разжиженному светом,  он  даже  разобрал
очертания монстра, который, видимо, забавлялся с конечностью  прежде,  чем
ее оттяпать. Прослеживаемый в характере  хищника  садизм  вызвал  ответное
остервенение человека. С воплем: "Жри всерьез или вали отсюда" резанул  он
вражину острым краем неразлучной консервной банки крест-накрест. Несколько
капель освежило ему лицо и губы, а животное фыркнуло и неожиданно затихло.
Капли были вкусные, не в силах  унять  инстинкт  съедания  ближнего,  бомж
поддался бурлению в  животе.  Бурление  это  прошло  волной  по  мышцам  и
расправило их. Воропаев, размышляя не больше, чем сомнамбула, навалился на
тушку смертельного врага, содрал несколько панцирных  щитков,  которые  на
удивление легко поддались, и дикарски впился в мякоть.  Она  была  похожа,
даже при очень быстром сжирании, на смесь осетрины  и  индюшатины,  причем
вареной. Люмпен хавал (иными словами не назовешь) и откидывался,  засыпая;
отдремав,  снова  хавал.  И  так   далее,   в   этой   же   незамысловатой
последовательности.  В  один  прекрасный  момент  он  обнаружил,  что   от
благородного по гастрономическим и моральным качествам животного  осталось
только несколько щитков, трубочек и усиков. К этому  праздничному  событию
острота Воропаевского зрения увеличилась настолько, что он  ясно  различал
себя и обстановку  вокруг.  Бомж  был  сыт,  доволен  и  больше  похож  на
человека. Физиономия, ранее  напоминавшая  взъерошенную  воблу,  перестала
шелушиться, там и сям не болело (как полжизни до того), затянулись  нарывы
в разных частях тела, ушли в темное прошлое чирьи.
     Обиталищем Воропаева была яйцевидная полость с жесткими,  но  теплыми
стенками.  Пол  скрывало  что-то  похожее  на  обрезки  лент  и   веревок.
Эластичные канаты пробегали помещение вдоль и поперек,  уходили  вверх,  к
круглой дыре в потолке - там, очевидно, был вход-выход. К большой  полости
примыкало и несколько пещерок помельче. Одна смахивала на камеру хранения.
В ней на полочках подрагивали  мягкие  комочки.  А  вот  в  другой,  более
студеной,  в  ячейках  вылеживалась  густая  золотистая  масса.  Воропаев,
которому отступать было  некуда,  макнул  в  это  добро  грязный  палец  и
тщательно  его  облизал.  Тщательно,  потому  что  "добро"   услаждало   и
распрямляло скрюченную душу бомжа. Набрав полную консервную банку странной
вкуснятины, Воропаев вернулся в главную полость, горделиво  прозванную  им
"гостиной", уселся по-турецки на полу и стал, часто  купая  палец  в  еде,
рассуждать о сытной будущности. Неожиданно поток мечты был прерван хрустом
и треском.  Воропаев  вскочил  -  силы  уже  накопились  -  решил,  кто-то
собирается заняться им, строго спросить за все. Бомж для  начала  чуть  не
задушил себя за то, что не стал  рвать  когти  сразу  после  закусона.  Он
ухватился за первый попавшийся канат и попробовал ускользнуть  из  объятий
зла, но тот не выдержал  приращенного  жратвой  веса  и  лопнул.  Воропаев
рухнул вниз, как прыгун-неудачник, с проклятьем на устах. Тем временем,  в
духе наихудших предчувствий, кусок стены вылетел, пустив легкую пыль, и  в
проем один за другим вползли пятеро. Они обнюхали  шелуху,  оставшуюся  на
память от их товарища, и встали  полукругом  напротив  вжавшегося  в  угол
Воропаева, как бы для зачтения приговора. Видавший виды  человек  упал  на
колени. Не для того,  чтобы  вымаливать  прощение,  а  намереваясь  самого
"широкого в плечах" зверя угостить по затылку. Человек хотел, чтобы  твари
его не мучили, а кинулись бы скопом и превратили  мигом  в  фарш.  Однако,
"ударенный", казалось, был не от мира сего. Он,  и  заодно  его  товарищи,
испуганно  поджав  усы,  стравили  уже  известную  "творожную  массу".   С
торжествующим смехом Воропаев набрал полные ладони "творога" и, давясь  не
от голода, а от ощущения победы, стал жрать.  Твари  с  почтением  сложили
головы на пол и наблюдали. Воропаев, когда пихать было  некуда  -  столбик
жорева дошел до низу - взревел, извергая изо рта потоки. Как же иначе, раз
вокруг присутствующие провозглашают его вожаком, может, даже вождем, вроде
Чингисхана.
     Спустя три месяца мало кто мог нарывающего, гноящегося бомжа признать
в элегантном господине Петре  Эдуардовиче  Воропаеве.  Он  теперь  заводно
смеялся  двумя  рядами  сияющих  золотых  зубов,  а  из  "кадилляка"   ему
отзывалось эхо девичьих звонких голосков.
     Мясные стада, медовые, творожные -  все  его.  Фермы  в  окрестностях
города и за границей, фармацевтические фабрики, лаборатории, где  узнается
правда об эволюционных фокусах. И  везде  у  Воропаева  контрольный  пакет
акций. Селекция приносит какие угодно результаты.  Выведены  поводыри  для
слепых, сигнальщики для глухонемых и собутыльники  для  пьющих.  Поголовье
растет так, как нравится хозяину, ведь новые домашние животные харчят  все
подряд, от каши до угля, приноравливаясь или мутируя под  любую  кормежку,
вдобавок сами занимаются своим  жильем.  Серьезные  мужчины  в  английских
костюмах: фермеры,  биохимики,  промышленники  слетаются  к  штаб-квартире
Воропаева,  как  стаи  птиц.  Они  покупают  рекордистов   (причем,   Петр
Эдуардович  частенько  предпочитает  чемоданы  с  наличными)  и   начинают
прибыльные дела, везде, куда может ступить нога человека.
     Личная скромность, нехитрый образ  жизни,  неприхотливость,  а  также
целебность мяса, панциря, слюней, слизи, прочих  выделений  и  отправлений
составляют такую рекламу животным  (в  просторечьи  -  яшкам),  что  овцы,
коровы и всякие свиньи перестают кого-либо  интересовать,  за  исключением
чудаков-аристократов   и   извращенцев.   Бедные    страны,    потрясенные
воропаевским чудом, завязывают с душиловкой и беспортошной нищетой, теперь
у тамошних людей на уме - только сочные твари. "Гадов, гадов",  -  требует
народ у власти, угрожая  в  случае  отказа  превратиться  в  неуправляемое
стадо. Богатые местности вообще начинают цвести и пахнуть, кое-где бесятся
с жиру, ну а в основном готовятся к поездкам на Венеру и  Марс.  По  всему
миру тьмы и легионы граждан решили связать свою судьбу с "дарами природы".
Сановно-чиновное  племя  плачет  -  к  этим  тьмам  и  легионам   уже   не
присосешься. Доподлинно  известно,  что  денег  будет  столько,  что  даже
одичавшие куры не станут их клевать.
     А осточертевшие порядочным людям хищные наглые монстры были  сметены,
как  крошки  со  стола,  вдруг  разлетавшимися  суперстрекозами,  которые