го  в
прихожей, а непонятная Аня. Не идут в голову  матчи,  где  кто-то  кого-то
догоняет. Не кто-то кого-то, а железяка хренова  шурует  за  ним  и  хочет
приголубить. И Торн, как на пляже, начинает гадать о  всякой  ерунде.  Вот
если бы у него была такая клешня. Вот если кипу бросить и  поймать;  когда
она отскочила от пола, снова бросить и поймать, повести ее и закинуть  вон
в то светящееся кольцо. Потом точно также пройтись в другую сторону.  Эдак
и соперник появится. И уже  в  воображении:  бросил  и  поймал,  поймал  и
бросил.
     Дмитрий Федорович очнулся от пронизывающего до костей визга.  Немного
погодя заметался. Он уже пролез сквозь шкаф, вниз спустился и наступил  на
свои же поганые шарики. А бетонный пол гудел, и  слышались  глухие  удары,
как будто  динозавр-баскетболист  аккуратно,  без  пробежек,  торопится  к
корзине. Торн выскочил из склада ужасов,  обнял  в  радостном  изнеможении
какой-то бочонок. Заработал-таки кристалл состояний в его пользу! Из окна,
в облаке переливающихся осколков, выскочила кипа.  Баскетболист  заработал
очко и продолжил игру.
     Синий пес взял след. Асмоны вылетали  из  порта  в  районе  угольного
штабеля. Вернее, там, где, благодаря умелым действиям докеров,  куча  угля
навалилась на забор и пересыпалась через него. Здесь  могла  бы  пройти  и
простая нетренированная старушка.  Далее  трасса  лежала  через  городскую
пустыню, называемую пустырем, которая образовалась после похудения порта и
прекращения  намывания  песка  для  строек.  Пустыня   начиналась   своими
барханами у проржавевшего от одиночества трамвая и заканчивалась у  здания
старой школы. Марш-бросок, и Торн уже вглядывался в ее грязный обшарпанный
фасад, похожий на пиджак нищего. Из этой школы  приличные  родители  давно
забрали своих развитых детей. Дима Торн был неразвитым и  спокойно  учился
там. В сундуке памяти немногое осталось, слишком часто его  кантовали.  Но
мыслеобразы огромных  сортиров  хорошо  сохранились.  И  тамошние  сценки:
пятиклассники умелым броском приклеивают хабарики к потолку. Семиклассники
занимаются  групповым   онанизмом.   Десятиклассники,   подражая   великим
мастерам, расписывают стены венерами в разных позах.
     В двух окнах на первом  этаже  проглядывались  признаки  жизни.  Торн
отыскал запасной выход. Телескопическим "пальцем"  левой  квазируки  отжал
собачку замка, вошел без  особых  хлопот.  Светился  кабинет  труда,  Торн
просунул туда взгляд.  Старикашка  с  щуплым  тельцем  и  головой,  но,  в
противовес,  с  огромными  коричневыми  ручищами  работал  напильником   с
деталью.
     -  Ну,  что  скребешься,  старенький?  -  вступил  в  разговор  Торн,
распахивая дверь. - Все дедуньки давно  напились  чаю  с  конфетами  и  по
койкам, щеки давить.
     - А-а-а! - старик со страху запустил напильником в Торна. Тот не  без
труда отмахнулся квазирукой.
     - А вот так не надо. От резких движений может случиться понос. - Торн
посерьезнел голосом.  -  Теперь  рассказывай,  зачем  здесь?  Спроста  или
неспроста?
     - Я - учитель труда,  -  с  достоинством  отвечал  старик.  -  Никита
Евсеевич.
     - Так вы хотели убить своего любимого ученика.
     Торн подошел ко второй с конца парте. Мазана-перемазана  краской,  но
резьба осталась на века. Никита Евсеевич резко подбежал на полусогнутых  и
посмотрел туда, куда указывал палец Торна.
     - "Николай Сафонов. Всадник без головы. Она ему не нужна", - прочитал
резвый старикашка. - Не-е, это твой дружок. А вот ты,  братец.  Тот  самый
Дима Торн. Я тебя помню,  -  дед  радостно  захихикал.  -  Грязный  такой,
мохнатый. Рожа, как из зарослей выглядывает. Руки,  как  из  попы  растут.
Ненавидел ты рукоделие люто.
     - Зато по пению пятерка... Зачем о грустном говорить,  отец.  Прежде,
чем внешность украшать, я хотел внутри себя разобраться. Правда, не помню,
с чем. Зато помню, как вы мне мозги фрезеровали, чуть  на  второй  год  не
оставили.
     - Чего ты ноешь,  как  Пушкин  в  ссылке,  -  приструнил  его  старый
учитель. - Если бы просто дебилом был, сидел бы, слюни пуская, в уголке. А
то ведь в электросенсы метил. Я показываю что-нибудь на станке, а вы сразу
с Сафоновым за моей спиной встаете и бу-бу-бу, все по нервам,  по  нервам.
Сейчас-де выскочит, закоротит, дернет. И взаправду случалось.
     - Неужто действовало, Никита Евсеевич?
     - Когда подличают от чистого сердца,  то  действует,  -  назидательно
сказал учитель труда. На парте проглядывались слова: "Сегодня мы  были  на
экскурсии...". Остальное не различить. Торн ласково потер надпись пальцем.
И вдруг в кисть словно пружина вошла. Не больно,  а  умеренно  приятно.  И
фразы, как муравьи побежали:
     "Сегодня мы были на экскурсии в  музее.  Мумия  сказала:  "Не  люблю,
когда на  меня  запросто  смотрят.  От  этого  кожа  трескается  и  голова
съеживается. Одно  меня  утешает.  После  того,  как  музей  запирается  и
закрывается Большое Око, ко мне на ладье царя Озириса приплывает  мой  Ба.
Ба - это круто. Тем более, он похож на меня, характером, конечно. Вместе с
моим Ба я могу гулять. Люди лежат  рядами,  а  я  выдергиваю  их  Ба,  как
морковки. Я очень добрый, но люблю проучить. Уже в этом  мире  они  станут
говорящей грязью, а когда приплывет за ними  Веннофре,  владыка  вечности,
ему нечего будет взять с собой...
     ...Я великий праотец, но замкнут в этих стенах, как в сосуде. Мне,  а
не директору музея, повинуется тьма  призраков.  Отчасти-мертвые  живут  в
картинах и амфорах, гобеленах и сундуках. Воины и  рифмачи,  их  лошади  и
подруги, все они выбрались из колодца бездны сюда. Им  скучно,  они  хотят
поиграть. А без времени и плоти  по-настоящему  не  поиграешь.  Разве  что
укусишь одного-другого посетителя в средоточие  жизненных  соков.  Поэтому
ждут не дождутся они маленького Ключника, который выведет их из предметов.
Тогда они смогут показаться солнцу вновь, и  родители  не  узнают  себя  в
своих детях...".
     - Вот такая чепуховина была важнее для тебя сверла и фрезы.
     Ученый задумался. Забыть это - все равно, что забыть штаны. Уж не  от
него ли попали к Крюкоу сведения о праотцах, и  Крюкоувскую  Нобелевку  по
прототипам надо делить пополам. Конечно, его долго полоскали  и  выжимали.
Но выходит, ему и перенаправили мембранную ось заодно. Был один  корень  у
него, а стал другой. Тут считай, прошли все три известные стадии атаки  на
мембрану, и отступить было некуда. Остается теперь вычислять, когда  попал
в такую незаметную передрягу.
     Торн почувствовал, что взгляд Евсеича, упершийся  в  него,  похож  на
оловянный штырь, и насторожился. Да, он чуть не отключился, а ведь шел  по
следу. Сейчас больно гладко  все  склеилось.  Счастливое  детство,  старый
учитель,  теплая  волна  воспоминаний,  прозрение.  И  получился  из  него
ведьмак-ведьмакович, осталась только радостная встреча под  добрые  улыбки
окружающих: брат Дима, не узнаешь брата  Колю.  Индикатор  молчит,  асмоны
кончились, но  осталась  одна  проверка  -  сделать  из  любимого  учителя
удушающий захват.
     "Извини, Евсеич, ты  сейчас  не  больше  чем  канал  для  психоцентра
ведьмака".
     Игла вошла старичку под  ключицу.  Он,  слабо  кряхтя,  опустился  на
четвереньки, потом распластался на  полу.  Пять  секунд  и  ничего.  Опять
извини, Евсеич, ошибочка вышла. Но тут здоровенный ящик из-под станка стал
страдать  острым  беспокойством.  Попался,  бес!  Торн  действовал  дальше
грамотно. С разбега швырнул в ящик "светляка", а очки его  умно  потемнели
сами. Потом Дмитрий Федорович стал вываливать  из  ящика  зажмуривающегося
гражданина. Тот зажмуривался, а умелец Торн прихватывал ему клейкой лентой
рот, руки и ноги. И одновременно узнавал товарища детских игр -  Сафонова.
Закончив работу, Торн нажал кнопку вызова и сел  передохнуть.  Теперь  уже
торопился  за  уловом  на  институтской  "скорой"  другой  умелец  -  Паша
Вельских. Он всегда мчится  во  избежании  перехвата.  И  правильно.  Если
вылезет поперек милиция, чугунки или  другая  станция  скорой  помощи,  то
неизвестно, откачают ли ведьмака  или  даже  жертву  обстоятельства  вроде
Евсеича. Лишь когда ведьмак окажется на институтской койке  со  шприцем  в
попе вместо хвоста,  тогда  порядок  в  строю.  Человеку  плохо,  человеку
помогают, и никто придираться не имеет права.
     Сафонов уже отрубился. Теперь хоть ботинком  по  морде  его  бей,  не
расскажет, кто был ведьмаком тогда, а  кто  у  него  закусоном.  Но  после
лечения он уже совсем другой станет, без излишеств в голове.
     - Эй, где ты там? - раскатился голос Вельских.
     - Не гдекай, - рыкнул Торн.
     Вельских появился, сказал "Ага" и стал ловко, как  паук,  упаковывать
ведьмака.
     Торн еле избавился от Вельских, который как клещ прицепился  к  нему:
давай подвезу. Насилу отодрался, наплел, что у него свидание. А отошел  за
угол и вместо свидания принялся утробой мучатся.  Прихватило  так,  потому
что казалось: и сейчас  и  раньше  он  с  умением  и  упорством  механизма
потрошил людей, как злой малец куклы своей сестренки, что-то давил  в  них
живое и вертлявое.  Тогда  Торн  попрыгал,  побегал,  побил  воображаемого
противника. Перевел-таки тошноту в рабочую злобу.  Потом  заметил  мужика,
прислонившегося  к  стене  дома.  Прикинул,  что  лучше:   задраться   или
извиниться. Пока думал, разглядел, что мужик не прислонился, а  застрял  в
стене  и  манит  его  рукой.  И  тут  стена  без  спросу  обнимает,   даже
наваливается на Торна, а он  пытается  вырваться  из-под  ломающей  хребет
тяжести, тянется, пыжится, а потом  лопается,  как  стакан.  Долго  звенят
осколки, Торн больше не существует для стены и  может  смело  идти  домой,
покачиваясь от остаточного напряжения.
     Дмитрий Федорович щелкает выключателем  света  в  своей  квартире,  и
бесчисленная  стая  леммингов  несется  по  тундре  к  виднеющемуся  вдали
сахарному прянику моря. И уже известно, что станется,  а  они  несутся.  И
Торн среди них. Не усталость страшна, а то, что там  впереди  -  хана.  Не
вывернуться, не остановиться. И не объяснить товарищам грызунам.
     Торн врубает сетевой терминал, чтобы подыскать по  справочным  банкам
снадобье попроще, чем люминол, но похожее по принципу действия.  И  ничего
не выходит. У него такое ощущение, что  не  терминал  фурычит,  а  он  сам
носится по огромному залу,  петляя  среди  столиков,  и  ведет  себя,  как
официант.
     "Я не хочу знать, как плохо или  хорошо  стене,  электрической  цепи,
вычислительной сети. Если так дело пойдет, то придется стенать над участью
каждой пылинки и соринки".
     Люминол, конечно, весь выветрился, но его надо было  экономить.  Торн
накушался снотворных и стал помаленьку отключаться.

     4. ТАНЕЦ НА БАНАНОВОЙ КОЖУРЕ

     Дмитрий Федорович остановил машину на  мосту.  Вышел  проветриться  к
перилам. Внизу была черная насыщенная пустота. Из нее  выпрыгивали  струи,
торопились, мельтешили и пропадали снова. При этом вымывали из  него,  как
из куска мыла, пену былого.
     Торн перешел на "глушитель" в армии. Единственное, что там можно было
достать, не напрягаясь. Особых красот не  увидишь.  Просто  уютно,  как  в
койке после тяжелого дня. Зато отходняк умеренный, щадящий. Но  физические
силы куда-то испаряются, на начальство особо не реагируешь. Поначалу  свои
его не уважали, как балласт, пытались воспитывать. Но в роте  была  вполне
бессмертная мафия любителей "глушака", которая рекомендовала прописать ему
труд по способностям - работу с тряпкой и метлой. А потом Торн упал вместе
с вертолетом и отмазался от армейских будней.  Тогда  и  начались  главные
хлопоты. Он от "глушителя" пошел дальше, к "улыбке" и  "смехотвору".  А  в
лечебницах мафии уже не было,  там  все  одинаковые.  И  санитары  лупцуют
мокрым полотенцем, когда не слушаешься, и когда смирен, тоже бьют, но  уже
от невозможности помочь. Родня и подруга дней  суровых  считают,  что  его
спасет только честный труд на чье-то благо. А Торна от одного вида  станка
рвет и от сочувствия кромсаемому металлу он рыдает. Попался Торн и в  пору
"беспощадного лечения антиобщественных  элементов",  во  время  очередного
перегиба после недогиба. Крутая была волна, многие утопли.  Дмитрий  Торн,
не ропща, готовился получить свой камень на шею.  Его  поймали,  начистили
рыло, побрили, помыли, узнали, что он  точно  не  нужен  такой.  В  общем,
подходит для спецсанатория МВД,  как  ярочка  для  барана.  Там,  судя  по
романсам и балладам, из суровых мужчин делали дурачков, которые  немудряще
радовались  солнышку  и  чаю  с  сахаром.  И  вдруг  в  приемнике  методом
случайного тыка отобрали команду в десять стриженых кочерыжек и  отправили
в  клинику  пятого  медицинского  института.  Так  поехал  к  новой  жизни
счастливец Торн. И начались  чудеса.  Подносят,  уносят,  уговаривают  "за
бабушку, за дедушку и генерала Парамонова" откушивать,  поют  "баю-баюшки"
на два голоса, в туалете включают хорошую музыку. Тот врач, который забрал
его  из  приемника,  впоследствии  известный   как   Вельских,   развлекал
рассказами  о  популярной  мембранистике.  Все   эти   слипания,   пробои,
отклонения оси иллюстрировал на его же примере. Обещал, что  лечить  будут
только добрым отношением, травами  и  легкими  снадобьями.  Кстати,  после
укола двойным люминолом Торн отрубался и летал, словно моль по  портьерам,
почти  бесплотный,  беспамятный,  бездумный.  Удобное  время,  чтобы   его
воспитывать, особо не спрашивая согласия. Можно  представить  теперь,  как
ему выправили ось с помощью методики субъядерного резонанса.
     Должно  быть,  тогда  и  прошло  вскрытие.  Прошло  успешно,  и   шов
затянулся. Десять лет худо-бедно жил. Наверное, для других это и не жизнь,
но для Франкенштейна вполне. И вот началось. Или, вернее  -  продолжилось,
наверняка, так уже было с ним. И сейчас  помочь  заблокировать  каналы  от
прущей со всех сторон дряни мог только дефицитный люминол. Торн, пользуясь
давним расположением медсестры из институтской клиники,  подбил  преданную
женщину на кражу нескольких блоков люминола и  кололся  теперь  регулярно.
Если не двигаться, то целый  день  передышки,  а  в  случае  трепыханий  -
несколько часов для полезного использования. Но с каждым разом  промежуток
нормальной жизни сокращался. Наука мембранистика, конечно, кое-что помогла
расчухать. Понятно, что на днях какой-то ведьмовый говнюк шандарахнул  его
по мембране, красиво долбанул, отдадим ему должное - крыша сразу  съехала.
Ведь Торн снова чувствительный, как мотылек, словно и  не  было  чудесного
исцеления десять лет тому назад.
     Однако, и самый мощный ведьмак не мог бы напрямую поддерживать пробой
целую неделю - умер бы от истощения вредных сил.
     От  мудреной  теории  единого  прототипного  психополя  протягивается
только слабый картонный мостик в реальное. Заглянем-ка  в  книжку  видного
крюкоувиста Дельгадо. Что там с мостика ему видно, о чем поет этот  мелкий
гад. А поет, что каждый человек - полноценное  завихрение,  значит,  имеет
помимо тела пси-мембрану с осевым каналом,  проходящим  через  все  уровни
мирового здания. У скотов мембраны хилые и одна ось на целое стадо. А  вот
изделия и машины, хоть из железа, хоть из сплоченных в труде  товарищей  -
то есть, общественные учреждения - вообще, без  оси,  без  мембраны.  Они,
надо понимать, - только отражения в нашем пространстве  дел,  происходящих
где-то высоко в мире  Творения.  Там  гудят  большие  вихреобразования  по
кличке "прототипы". Как-то  соприкасаются  друг  с  другом  и  человечьими
мембранами, отчего рождаются вихри-прототипники поменьше  -  кольцевики  и
столбовики.  Маленькие  вихреобразования   крутятся   вокруг   да   около,
опускаются  и  взмывают.  Это,  условно  говоря,  -  проецируя  на   более
примитивные пространства. В том мире нет  передвижений  и  путешествий,  а
есть только отношения друг  к  другу.  Если  отношения  хорошие,  мембрана
слипается с прототипами, с их группами и  группами  групп.  Какая  сторона
соблазняет,  кому  больше  нужно,  пока  неясно.  Считаются  вихри  узлами
мембраны, станут знанием. Спустится знание по оси вниз, да превратится  по
дороге в мысли, слова, да дела - в три  первые  одежки  любого  приличного
гражданина. От этих  трех  одежек  рождаются  всякие  штуки,  от  болванок
стальных до систем сложных вычислительных. И  как  на  небе  их  прототипы
слипаются друг с другом по-разному, так и на земле все штуковины-хреновины
связаны между собой или так, или эдак, или вообще никак. И называется  это
кристаллом состояний.
     В доказательство Дельгадо не козыряет крепкой математикой,  а  трясет
изречениями классиков. Те баяли о древе жизни, и  об  огненном  столпе,  о
соляном столпе тоже, о лингаме Шивы, который несведущие люди принимают  за
половой орган, о Пупе Земли, кощеевом  троне  до  неба,  горящих  облаках,
которые падают на голову, сияющих колесах, которые болтаются в вышине. Все
это для Дельгадо сплошные подтверждения прототипной теории.
     "Даже набравшись такой ахинеи, поди разберись, почему  стены,  шкафы,
холодильники, институты лезут и лезут ко мне, как живые. И обличие  у  них
жуткое, и нрав, и внутренний мир тошнотворный. Им паршиво, спору  нет.  Но
мертвечине переживания не свойственны. Выходит, это не ей паршиво, а  мне.
Ведь я, в натуре, являюсь вещью для  деланья  вещей.  Меня  эксплуатируют,
тянут вниз, делают зернышком в кристалле состояний. Моими соками  питается
мертвечина, на мне живет, тут ей и  стол,  и  дом.  Теперь  почему-то  все
рассекретилось. Те хреновые ощущения, что  накопились  подспудно,  как  бы
отделились от меня. Психоцентр малюет пестрыми красками страшные морды без
паранджи, прямо поверх старых добрых портретов, и устраивает в  мою  честь
бесплатную выставку уродов. Мне это  кажется,  конечно.  Но  раз  кажется,
значит, что-то  не  то,  что-то  пора  сообразить.  Значит,  там  наверху,
рассогласование, не хороводит мембрана с привычными  группами  вихрей,  не
слипается по кайфу, окривела ось. Нет, одному  грязному  ведьмаку  столько
дел не натворить...".
     Бибикнул радиотелефон, Торн выудил из кабины трубку. Вызывал Макаров.
Пропал "ослабленный" Ливнев, который тоже занимался сегодня оздоровлением.
Не вышел на связь, не ответил на вызов, растаял в тумане.  Туман  покрывал
район такой-то. Заводилой в поисках быть Торну, потом подключатся по  мере
пробуждения и остальные.
     Ливнев возник из ничего в  заброшенном  доме  под  лестницей  в  луже
кошачьей мочи. "Спасайте женщин и детей, а я как-нибудь  сам  доплыву",  -
мрачно пошутил он. Ноги с ребрами у него были переломаны, голова ударена.
     - Как ты сюда попал? - стал допытываться Торн.
     - Гулял.
     Пока добирался  Вельских,  Ливнев,  стеная,  поведал  историю  своего
падения. Ведьма, с виду девица, завела, обманула, обкрутила, провела,  как
щенка, испытанного бойца. Он даже принял за лестничную площадку лестничный
пролет. И все понял уже внизу.
     - Девица, значит. Ну, расскажи о ней.
     - Длинная, ох, костлявая, смазливая, свитер до колен.
     - В общем, твой  идеал.  Только  плохо  у  тебя  с  образами,  сейчас
половина  таких,  -  рассудил  Торн  и  стал  посыпать  электростатическим
порошком лестницу. Появившийся  Вельских  не  торопился  утащить  Ливнева,
наблюдал.
     - У тебя что, ступор? Мешаешь ведь, айболит.
     - Движения немного развинченные, ты на игле?
     - На чем быть, сами решим, без сопливых, - буркнул Торн.  -  У  тебя,
добрый человек, сейчас  пациент  ласты  склеит...  Слышишь,  Ливнев,  твоя
песенка спета, так сам Вельских считает.
     Ливнев быстро очнулся, распатронил врача, и тот, наконец, убрался.  А
порошок нарисовал следы. Огромные тапки в одном месте размашисто шли прямо
через погнутые перила. Не иначе,  как  Ливневские.  А  вот  и  аккуратные,
мягкие по нажатию. Маленькие следы просыпались по лестнице вниз, дальше на
улицу.  Здесь