вров, вдрызг разнесли бы дом, может быть,
искалечили маму и, кто знает, каких бед понаделали бы еще. В том-то и
дело, что кто знает! Биолог же, вообще любой ученый, не имеет права делать
то, последствий чего, хотя бы самых главных, предвидеть не может.
  На всякий случай Фимка еще раз густо смазался муравьиным феромоном и
только тут заметил, что на нем нет сандалий. Ни одной. Он вспомнил, что
одна у него свалилась с ноги, когда он бросился к нише. Вторую же стянул с
ноги какой-то муравей. Ведь Фимка сандалиями топтал костер, и они пропахли
дымом. Что ж, у него оставались еще носки, хотя один из них был сильно
порван.
  Надо было подумать, как вырваться отсюда. Фимка обладал феромоном
матки-царицы, и открой он эту пробирку, его бы не только мгновенно
размуровали, но и принялись бы кормить и облизывать. Не для того, однако,
добыл он этот драгоценный феромон, чтобы разбазаривать. Нужно было
придумать что-нибудь другое.
  Светя фонариком в щель, Фимка вдруг увидел муравья с белыми буквами на
спине. Несмотря на то, что муравей мелькнул очень быстро, Фимка мог бы
поклясться, что написано было "зде". В первое мгновение Фимка подумал, что
это тот самый мураш, который спас его и которого Фимка украсил своей
меткой. Но в том-то и дело: там было написано "ФФ", а на этом совсем
другое. Да и росл он был, этот мелькнувший муравей, не то что тот, едва
вышедший из кокона. "Мираж, - решил Фимка, - уже второй раз за эти сутки.
Мираж или..." И тут уж совсем фантастические мысли одолели его: а что если
его, Фимкино, появление в муравейнике так изменило естественную жизнь
муравейника, что у муравьев произошла необыкновенная мутация! "А почему бы
и нет? - подумал Фимка (уж очень хотелось ему так подумать!). Почему бы и
нет?" Ведь самое главное в муравейнике - трофаллаксис, циркуляция
химических веществ, феромонов, которыми все время обмениваются муравьи. А
Фимку уже не раз облизывали с ног до головы - вот и слизнули с него
немного человеческого вещества, вот и стали умнеть! И вдруг, вдруг...
  Но дальше пофантазировать Фимка не успел. Почти одновременно мимо него
проскочили два муравья, на одном из которых было написано "мы", а на
втором что-то вроде "ерж". Это уж не было галлюцинацией, никак! Это
означало, что в муравейнике, кроме него, есть еще... человек. Не просто
разумное существо, а именно человек, знающий буквы, азбуку, а главное -
знающий, что здесь находится он, Фимка, или хотя бы другое человеческое
существо, которое поймет написанное.


                             Привет! - Привет!


  Это была дядилюдина мысль - писать на муравьях слова. Он сказал:
  - При такой быстроте и работоспособности каждый из них, наверное, успевает
побывать во всех уголках муравейника. Если на тридцати муравьях написать
слова, то Фима, если он жив, увидит кого-нибудь из них, поймет, что он не
один, и, может быть, даст о себе знать.
  И еще Людвиг Иванович сказал:
  - Мы не можем ждать милостей от муравейника. До сих пор мы шли вслепую. Но
теперь мы знаем достаточно, чтобы продумывать каждый шаг.
  - Гениально! - воскликнула Бабоныко. - Просто и гениально!
  После этого Людвиг Иванович усадил Тихую вязать паутинную лестницу, а Нюню
поставил наготове с мелом в руке.
  Едва показался муравей, несущий мусор, дядя Люда поднял пульверизатор и
выстрелил.
  Зашатавшись, муравей свалился в мусорную камеру.
  - Он мертв? - спросила Бабоныко, но ей никто не ответил - все были заняты
делом. Нюня быстро писала буквы на муравье, который уже зашевелился. Тихая
вязала лестницу, а Людвиг Иванович ждал следующего муравья.
  Не успела Нюня вывести четвертую букву, как муравей окончательно очнулся и
опрометью бросился вон из камеры.
  Дальше дело пошло живее. Нюня уже не справлялась, и Людвиг Иванович в
помощь ей поставил Бабоныку. Но Матильда Васильевна то сокрушалась, что
мел слишком толстый, то спрашивала, как пишется то или другое слово, то
просила посмотреть, красиво ли у нее получается, так что не успевала она
вывести и одной буквы, как муравей приходил в себя и удирал.
  Где словом, где полсловом Нюня успела написать и "Мы здесь", и "Фима,
держись", и "Мы в мусорной яме", и "Напиши нам". Для этого понадобилось
десятка два муравьев.
  Посмотрев озабоченно на свой пульверизатор, Людвиг Иванович сказал:
  - Вещество кончается, - и приготовился выстрелить в следующего муравья,
как вдруг Нюня закричала:
  - Подождите, не стреляйте, это же Фефешка!
  И действительно, муравьишка, вздрогнув антеннами, вдруг скользнул в
камеру, прямо в объятия Нюни. Она его похлопала, погладила, пошептала, и
вдруг Фефешка ее подхватил, а она поджала ноги. Держа Нюню в жвалах,
Фефешка скользнул вверх. Мгновение - и они исчезли. Нюня только и успела
крикнуть:
  - Я найду...
  Но кого "найду" - их или Фиму, они бы уже все равно не расслышали.
  Сама же Нюня считала, что она должна найти всех: сначала Фиму, а потом их.
Конечно, это было совсем нехорошо со стороны Нюни - ни о чем не спросив,
ничего не обсудив, удрать на Фефешке из камеры отбросов. Но уж очень она
волновалась с тех пор, как в камеру были сброшены Фимины сандалии. Правда,
Людвиг Иванович, обследовав их, сказал, что сандалии сняты с живого
человека и совсем недавно. Но ведь в муравейнике все совершается так
быстро: только что одно, и вот уже другое. И потом, честно говоря, она не
успела подумать, как Фефешка ее уже подхватил и потащил. Может быть,
бабушки и дядя Люда считали, что она просила Фефешку ее утащить, - так это
не так! Она просто обрадовалась Фефешке и приласкала его. Может, Фефешка
сам догадался, что ей хочется выбраться из камеры и поискать Фиму, - это
другое дело. Ей-то, конечно, очень хотелось, но подумать она не успела. А
уж о Фефешке и говорить нечего: он вообще думать не умел. Может, потому и
был такой быстрый - не успела она и глазом моргнуть, как он уже тащил ее
по муравейнику.
  Подумать о том, как она найдет Фиму, Нюня тоже не успела. Однако кое-что в
муравейнике она знала уже хорошо (на собственной шкуре испытала, как
сказала бы Тихая), кое-что вспомнила из Фиминых рассказов. Например, он
рассказывал, что все главные помещения муравьев - камера матки, камеры
яичек и куколок - находятся где-нибудь в середине и что там чаще ходы и
больше снуют муравьи. А что камеры отбросов, наоборот, всегда с краю.
  Кое-что ухватила Нюня и из рассуждений дяди Люды, что муравьи очень быстры
и что один из пяти уж обязательно пробежит мимо Фимы. Почему бы этим пятым
не быть Фефешке? Ведь он же... он, в конце концов, виделся с Фимой и был
помечен им. Может быть, он даже личный его секретарь и по его поручению
прибежал за Нюней? Это было бы расчудесно, но в глубине души на это уж
Нюня не надеялась. Ну, пусть даже не так, пусть Фефешка - просто Фефешка,
но ведь она, Нюня, не кто-нибудь, а как-никак феномен, умеет видеть в
темноте, значит, кому же и искать, как не ей, да еще на руках (в жвалах) у
муравьишки!
  Наконец, было еще кое-что, чего она не сказала даже дяде Люде, потому что
он бы тогда, чего доброго, подумал, что она совсем ребенок и дальше кукол
ничего не видит. Однако Нюня была совершенно уверена, что стоит ей
спросить Мутичку, ну, или хотя бы представить, что она спрашивает, и
Мутичка внутренним голосом ей скажет, куда идти и где искать.
  Собственно, в такой последовательности Нюня не думала, а все это как-то
сразу, одновременно в ней сидело: эти мысли, надежды, уверенности,
чувства. Подумала четко она только одно, что надо звать Фиму и лучше не
очень тонким голосом (она ведь знала уже, что ее голос муравьи каким-то
образом слышат). Ну, а если все же получится тонко, Фефешка ее защитит или
она еще что-нибудь придумает.
  Глаза Нюня почти не открывала (уж очень быстро бежал Фефешка), но кричала:
  - Фи-и-ма! Фи-и-ма! А-у!
  И вдруг совсем близко она услышала:
  - Я здесь! Я здесь! А-у!
  Тут же Нюня выпрямила ноги, и, словно это было знаком для Фефешки, он
затормозил.
  - Фима, я здесь! Ты где? - заорала Нюня, уже не думая, тонко или толсто
звучит ее голос, и бросилась на Фимин крик.
  Но, оказавшись в камере, из стены которой выглядывал Фимка, застеснялась и
подошла медленно.
  - Привет! - сказал Фимка из своей щели.
  - Привет! - сказала и Нюня как ни в чем не бывало. - Ты живой?
  - Живо-ой, что мне сделается! - деловитым голосом ответил Фимка.
  - А чего это ты там сидишь? Может, у тебя запах кончился?
  - Это ты на муравьях писала, да? - спросил Фимка. - Ты здесь одна?
  - Нет, нас много, - небрежно сказала Нюня. - Я-а, потом дядя Люда, еще
бабунечка, еще бабушка Тихая, только они в мусоре сидят.
  - Нюня, ты это... можешь расколупать стенку?
  Нюня попробовала, но уж очень крепко была залеплена ниша. Нюня и руками
расшатывала, и ногой колотила, и плечом нажимала, аж вспотела - ни в
какую! Но в это время подскочил Фефешка, взялся жвалами и выломал проход.
  - Ничего себе! - сказал, вылезая и глядя на Фефешку, Фимка. - Елки-палки,
да ведь я же его знаю! Ты что, приручила его, что ли?
  - Это мой Фефешка! - сказала небрежно Нюня и протянула руку, чтобы красиво
опереться на малыша, да чуть не упала: Фефешка уже исчез.
  - Ну, где же твой Фефешка? - спросил, улыбаясь, Фимка.
  - Прибежит - куда он денется. Он, как бабушка Тихая, туда-сюда, туда-сюда,
никакого покоя с ними...
  Она бы еще немного пофасонила и своей рассудительностью, и тем, что она,
как своя, в муравейнике, но тут увидела, что пробегающий муравей
остановился, пошевелил антеннами, направляя их на Фиму, и вдруг бухнул
брюхом об пол.
  - Бежим! - крикнул Фима, хватая ее за руку. - Не сюда, направо.
  Появившийся Фефешка со своей детской назойливостью задержал муравья, а они
уже карабкались вверх по крутому тоннелю.
  - Держи фонарь, я буду прикрывать! - сказал Фима.
  - Фимочка, а куда? - не удержалась от вопроса Нюня, хотя карабкаться было
нелегко, она задыхалась, и у нее дрожали коленки.
  - Это он из-за моей царапины, - объяснил Фимка. - Не упади! Быстрей! Уже
недалеко. Я знаю куда!


                              Старый знакомый


  В тот момент, когда Фефешка, подхватив Нюню, бросился к выходу, Людвиг
Иванович кинулся за ними, но не успел. "Реакция не та, стар ты уже, дядя
Люда", - сокрушенно подумал он. "Я найду", услышал он голос Нюни - и вс„,
и они исчезли во тьме муравейника.
  Вот тут, впервые за всю свою жизнь, Людвиг Иванович без шуток, прибауток и
стихов, а беспомощно и нудно стал ругаться на Нюню, на Фиму, на свою
жизнь, на муравейник. Потому что, хотя у него и были крепкие нервы
закаленного следователя, но в этой преисподней, где муравьи сновали, как
гоночные машины или даже ракеты, и мгновенно готовы были перейти от
облизывания к атаке, с этим его спасательно-поисковым отрядом из двух
старушек и девочки, которых самих то и дело надо было разыскивать и
спасать, никакие нервы не способны были выдержать.
  - Вс„, - говорил Людвиг Иванович, - довольно и еще раз довольно! Пусть
даже мы погибнем, меня это нимало не волнует! Люди, которые все время
теряются, хлопаются в обморок и сбегают, не могут рассчитывать на
спасение. Люди, которые не умеют действовать согласованно...
  - Лютик Иваныч! - невозмутимо перебила его Тихая. - Лестницу я уже
увязала. Чего дальше?
  - Чего дальше, чего дальше! А не знаю я, чего дальше! Не знаю, не знаю и
еще раз не знаю! Не знаю - и вс„ тут! Если вы все такие самостоятельные,
сами и решайте, чего дальше. А я не знаю и знать не хочу, уразумели вы?
  А сам между тем пробовал, крепко ли завязаны Тихой узлы, прочны ли концы
петли. Однако, проверив работу, аккуратно сложил веревочную лестницу и
снова сел на кучу мусора, обхватив голову руками.
  - Лютик Иваныч, да ты, никак, кулючишь? До ста аль до тыщи будешь считать?
Только не жди, Нюнька не крикнеть: "Ищите, спряталась".
  - А может, ее подождать здесь? - сонно сказала откуда-то из темноты
Бабоныко. - Она девочка быстрая. Поищет да и вернется. А я уже набегалась
нынче.
  - Смотри, Мательда, бока поломаешь - столько дрыхнуть! - грозно сказала
Тихая.
  А Людвиг Иванович все так же сидел, обхватив голову руками и не двигаясь с
места.
  В это время очередной муравей сбросил в камеру мусор. Людвиг Иванович
посветил, а Бабоныко ахнула:
  - Это же Нюнин бант! Не может быть! Людовик, спасите ее!
  Но Людвиг Иванович, выхватив из мусора ленту, увидел в узелке записку и,
быстро пробежав ее глазами, крикнул "Тюнь!" и "Ура!", а потом стихи:


  Пора бы изменить черед:
  пусть будет все наоборот!
  Пусть учит медвежонок мать,
  как надо в улей залезать,
  и сторожат овец ягнята,
  и шлепают мамаш котята.
  Вот было б весело на свете,
  коль взрослых обучали б дети!


  - А что я говорила! - мгновенно успокоившись, сказала Бабоныко. - Это
записка от Нюни? Давно пора! Я лично согласна с вами, милый Людовик, что
мы, взрослые, слишком много берем на себя. Дети вполне могут делать
половину тех дел, которые мы взваливаем на свои плечи. Сэ врэ, как говорят
французы.
  - Вот, хоть хранцузы истинно сказали: соврэ! - энергично воскликнула
Тихая. - По-хранцузски: "соврэ", а по-русски: "совреть - недорого
возьметь". То-то и оно, что ни слово, то "соврэ"! На кой ляд только такие
люди родятся?
  Последние слова она бормотала уже себе под нос, потому что Людвиг Иванович
объявил "готовность номер один".
  С двух раз ему удалось закинуть вверх, в дыру, и за что-то зацепить
веревочную лестницу.
  Впереди двинулась Тихая, не очень быстро, но крепко ставя ноги на
паутинные тяжи. Сзади, страхуя ее и держа чуть не под мышкой Бабоныко, лез
Людвиг Иванович. А Бабоныко то испуганно ахала, то восхищенно
приговаривала:
  - Как романтично!
  Но она не успела довосхищаться. Какой-то муравей, сбросив прямо на них
мусор, вдобавок зачем-то перекусил веревочную лестницу, и они свалились
обратно.
  Пришлось снова вязать петли под непрекращающийся поток болтовни Бабоныко.
  - Увы! Он не захотел нас выпустить из темницы! Подлый таран! Или, вернее,
тиран! Таран - это такая сухая рыба. Таран - рыба-мужчина, а таранка -
рыба-женщина. Не захотел - и все тут!
  - Муравьи не умеют хотеть, Матильда Васильевна.
  - Потому я и говорю, что не захотел. Я же ведь не сказала: не хотел. Не
за-хо-тел! А почему: потому ли, что не умеют, или не хотят захотеть...
  - Балаболка, замолкни! У мене узлы от твоей болтовни сами собой
развязываются! - прикрикнула Тихая.
  Матильда Васильевна оскорбилась:
  - Больше я не скажу ни слова! Я понимаю, конечно, почему вам неугодно,
чтобы я говорила. Правда - она глаза колет. Ну, и культура, конечно.
Другого слушать - тоже ум нужен. А где его возьмешь? Ни ума, ни культуры у
некоторых! Ну что ж, больше вы от меня не услышите ни слова. Я буду нема.
  Они уже снова лезли вверх по лестнице, а Бобоныко все твердила:
  - Отныне я как воды в рот наберу! Будем играть в молчанку, да-да! Я буду
немой, что называется! Рта не раскрою, лети хоть все вверх тарарашками!
  И уже Людвиг Иванович поставил ее, выбравшись в тоннель, на пол, а сам
посветил в Нюнину записку, перечитывая ее, а она все твердила:
  - Лучше я погибну, чем скажу хоть слово! Лучше я язык проглочу! Ни слова,
буквально - ни слова!
  Но Тихая больше не обращала на нее внимания. Она увидела, а может, учуяла
того самого жучка, которого при первой встрече так испугались женщины и
которого тщетно разыскивал Фима. Жук, по-видимому, кормился, поглаживая
передними лапками муравья, а три муравья в свою очередь облизывали его.
Растолкав муравьев, Тихая принялась "сдаивать" капли с его шкуры в свою
фляжку.
  Людвиг Иванович, спокойный за нее, двинулся с Бабоныкой дальше, и
действительно, Тихая вскоре догнала их. Разочек она, правда, остановилась,
чтобы пригубить из фляжки, а Людвиг Иванович предупредил:
  - Смотрите, Тихая, не нахлебайтесь какой-нибудь гадости.
  Но Тихая успокоила его:
  - Муравль, Лютик Иваныч, гадости исть не станеть.
  Однако через некоторое время она повела себя как-то странно. Сначала она
захихикала. Это было так невероятно, что Людвиг Иванович даже пощупал у
нее лоб. Лоб был нормальный, и они продолжали путь, как вдруг Тихая
визгливым голосом заверещала:
  - Хороша я, хороша, ох!
  - Тихая, что с вами? - строго спросил Людвиг Иванович, но Тихая молчала.
  Не успели они сделать несколько шагов, как Тихая снова заверещала:
  - Хороша я, хороша, ох!
  - Да она поет! - догадалась Бабоныко.
  - Вы что, с ума сошли? - обеспокоился Людвиг Иванович.


  Тихая вместо ответа припала к фляжке, а завернув крышку, опять заголосила:
  - Хороша я, хороша!
  - Хороша, тут уж нечего сказать, - рассердился Людвиг Иванович и отобрал у
нее фляжку, потому что догадался наконец, что бабушка Тихая пьяна.
  Тихая раскричалась:
  - А хто ты такой есь? Цветик несчастный! Ха-ха, одно название - Лютик!
Ха-ха-ха, брови, как усы, а сам Лютик!
  И вдруг начала притопывать и вертеться, подвизгивая себе:


  Мой миленочек,
  точно алый цвет!
  Я люблю яво,
  и разговору нет!
  Ух, ух, ух!


  - Это что же у них, развозное пиво? - поинтересовалась Бабоныко.
  - Живой бочонок! Сам обирает муравейник, а их поит!
  - Никогда бы не подумала, что муравьи такие пьяницы. Впрочем, что же,
культуры никакой, одна работа да темень!
  Тихая уселась наземь.
  - Вы идите, идите! - махнула она ручкой Людвигу Ивановичу. - А я ентого
толстяка туточки обожду. Ку-у-ды вашим ликерам до его!


  Жисть отда-ам, не пожалею,
  буйну го-олову отдам, -


  снова заголосила она, так что Людвигу Ивановичу пришлось поднять ее,
встряхнуть и вести, не отпуская от себя, потому что она все порывалась на
поиски винного толстяка.


                                 Феромония


  В камере куколок среди совершенно белых коконов и среди коконов рыжеватых
и даже совсем темных выделялись два кокона несколько необычных. Шелковая
тесьма на них была завернута не так тщательно, как на других, а из одного
изредка показывался красный свет. Впрочем, эти куколки стояли в самой
глубине за другими, и муравьиные няньки равнодушно пробегали мимо них.
  Между тем, если бы няньки задержались, а главное, умели слушать, они были
бы поражены.
  На секунду засветившись красным светом, одна куколка оказала:
  - Ты написала, где мы?
  Другая куколка Нюниным голосом ответила:
  - Да! Два даже раза!
  - А что выбросила?
  - Ленту и пояс.
  - Ничего себе! Так мы скоро совсем голые останемся.
  - Ну как, хорошо обмазался феромоном? Царапину щиплет?
  - Щиплет, зато заживает, как на собаке.
  Та куколка, в которой красный свет не светился, вдруг зашаталась.
  - Ты чего? - спросил Фимка из своего кокона.
  - Стоять устала.
  - А упадешь - кто поднимет?
  - Что ли, нянек нет?
  Но шататься перестала.
  - Ты не думай, - помолчав, сказал Фимка. - Ты только не воображай, что я
жадный, - мне просто не хотелось тратить деньги на ерунду.
  - Конечно, Фимочка!
  - Циолковский - он же не жадный был, а стал бы он тратиться на мороженое?
  - Конечно, в ракетах же зачем мороженое? Там же еда в тюбиках, правда ж,
Фимочка? - по-умному ответила Нюня.
  - Дело не в том, что в ракете; дело в том, что тогда бы ему, может, и до
ракеты не додуматься, если бы он на всякие удовольствия кидался, а не
думал о космосе.
  - А я знаю - лучше всего быть космонавтом!
  - Это почему?
  - А потому, что тогда на планете можно же встретить кого-нибудь, кого
никто никогда не видел, даже никто не думал, что такое бывает. Всякие
никому неизвестные открытия!
  - Эх, Нюня-манюня, а ты много кого на земле видела? Или, может, в
муравейнике все открыто? Если бы все было открыто, я бы сюда не полез.
Знаешь ты, например, жука-чернотелку? Не знаешь и знать не можешь! Потому
что живет он, где никто жить не может, в такой пустыне, что там никогда не
бывает ни капли дождя, так что ни единого растеньица не растет.
  - А чего же ест жук?
  - Ага, то-то, что ест? А что пьет, спрашивается? Если ни капли воды! И
никаких растений!
  - Ничего себе!
  - А вот: горячущий ветер из далеких-далеких земель несет иссохшие
крош