сне. Как в сказке.
     Сидоров вздохнул.
     - Не буду мешать, - сказал он. - Желаю удачи.
     Я поблагодарил. Затем я оперся локтем на пульт, положил подбородок на
ладонь и снова прислушался к своим ощущениям. Да, странно как-то.  Человек
- нечеловек. Наверное,  на  самом  деле  его  нельзя  называть  человеком.
Человеческий детеныш, воспитанный волками, вырастает волком.  Медведями  -
медведем. А если бы человеческого детеныша взялся  воспитывать  спрут?  Не
съел бы, а стал воспитывать... Дело даже не в этом. И волк, и  медведь,  и
спрут - все они лишены разума.  Во  всяком  случае,  того,  что  ксенологи
называют разумом. А вот если нашего Маугли воспитали существа разумные, но
в то же время в некотором смысле спруты?.. И даже  еще  более  чужие,  чем
спруты... А ведь это они научили его выбрасывать защитные фантомы, научили
мимикрии, - в человеческом организме нет ничего для таких штучек,  значит,
это искусственное приспособление... Постой, а для чего  ему  мимикрия?  От
кого это он приучен защищаться? Планета-то ведь пуста! Значит, не пуста.
     Я представил себе огромные пещеры, залитые призрачным лиловым светом,
мрачные закоулки, в которых таится  смертельная  опасность,  и  маленького
мальчика, который крадется вдоль липкой стены,  готовый  в  любую  секунду
исчезнуть, раствориться в неверном  сиянии,  оставив  врагу  свою  зыбкую,
расплывающуюся  тень.   Бедный  мальчуган.  Его  надо  немедленно  вывезти
отсюда...  Стоп-стоп-стоп!  Это все чепуха.  Это все не бывает.  Не бывает
так, чтобы существовала сложная, мудрая, многоопытная жизнь и не кишела бы
вокруг нее жизнь попроще, поглупее. Сколько здесь обнаружили  видов  живых
существ? Не то одиннадцать, не то двенадцать - и это во всем диапазоне  от
вируса до человеческого детеныша. Нет, так не бывает. Тут  что-то  не  то.
Ладно, скоро узнаем. Мальчуган нам все расскажет.  А  если  не  расскажет?
Много ли человеческие  волчата  рассказали  людям  о  волках?  На  что  же
рассчитывает Комов?  Мне  захотелось  сейчас  же,  немедленно  спросить  у
Комова, на что он рассчитывает.
     Вандерхузе дочитал последнюю радиограмму, вытянулся в кресле, заложил
руки за голову и произнес задумчиво:
     - А ведь я знавал Семеновых. Должен вам сказать, очень были славные и
в то же время очень странные люди. Романтики старины. Конечно,  Шура  знал
все старинные законы, он их вечно цитировал. Нам они казались  смешными  и
нелепыми, а он находил в  них  какую-то  прелесть...  Катастрофа,  агония,
страшные чудовища лезут в корабль... Уничтожить бортжурнал,  стереть  свой
след в пространстве - ведь на том конце следа Земля! Да, это очень на него
похоже. - Вандерхузе помолчал. - Между прочим, таких, кто ищет  уединения,
гораздо больше, чем мы с вами думаем. Ведь уединение - не такая уж  плохая
вещь, как вы полагаете?
     - Не для меня, - коротко сказала Майка, не отрываясь от экрана.
     - Это потому, что  ты  молода,  -  возразил  Вандерхузе.  -  В  твоем
возрасте Шура Семенов тоже любил дружить со многими и чтобы многие дружили
с ним. И чтобы  работать  вместе  -  большой  шумной  компанией.  И  чтобы
устраивать мозговые атаки, и все время быть в веселом напряжении, и  чтобы
все время соревноваться, все равно в чем - в  прыжках  ли  с  крыльями,  в
количестве острот на  единицу  времени,  в  знании  наизусть  каких-нибудь
таблиц... Во всем. А в промежутках во  все  горло  распевать  под  нэкофон
куплеты собственного сочинения... -  Вандерхузе  вздохнул.  -  Обычно  это
проходит с началом настоящей любви... Впрочем, об этом я ничего не знаю. Я
знаю только, что с двадцатого года Шурик и Мари ушли в  группу  Свободного
поиска. С тех пор я их, собственно, ни разу не видел. Один раз говорил  по
видео... Я был тогда диспетчером, и Шура запрашивал у меня  разрешение  на
выход с Пандоры. - Вандерхузе снова вздохнул. - Между прочим, у Шуры  отец
жив и сегодня, Павел Александрович. Надо будет обязательно к  нему  зайти,
когда вернемся... - Он помолчал. - Если хотите знать, - объявил  он,  -  я
всегда  был  против  свободного  поиска.  Архаизм.  Бродят  по  космосу  в
одиночку, опасно, научный выход  ничтожный,  а  иногда  мешают...  Помните
историю  с  Каммерером?  Они  все  притворяются,  будто  мы  уже  овладели
космосом, будто мы в космосе как дома. Неверно это. И никогда это не будет
верно. Космос всегда будет космосом, а человек всегда остается всего  лишь
человеком. Он будет только становиться  все  более  и  более  опытным,  но
никакого опыта не хватит, чтобы чувствовать себя  в  космосе  как  дома...
По-моему, Шурик и Мари так ничего и не нашли в космосе, во всяком  случае,
ничего  такого,  о  чем  стоило  бы  рассказать  хотя  бы  за   столом   в
кают-компании.
     - Но зато они были счастливы, - сказала Майка, не оборачиваясь.
     - Почему ты так думаешь?
     - Иначе бы они вернулись! Зачем им было что-то искать, если они и без
того были счастливы? - Майка  сердито  посмотрела  на  Вандерхузе.  -  Что
вообще стоит искать, кроме счастья?
     - Я мог бы тебе ответить, что тот, кто счастлив, ничего и не ищет,  -
сказал Вандерхузе, - но я не подготовлен к такому глубокому спору, да и ты
тоже, как ты полагаешь? Рано или поздно мы начнем обобщать понятие счастья
на негуманоидов...
     - На борту! - раздался голос Комова. - Смотреть внимательно!
     - Именно это я и хотел сказать,  -  проговорил  Вандерхузе,  и  Майка
снова отвернулась к экрану.
     Теперь мы смотрели на экран все втроем. Солнце было совсем низко, оно
висело над самыми вершинами, и на сопках уже лежали тени. Ярко отсвечивала
посадочная полоса, шапка  пара  над  болотом  казалась  теперь  тяжелой  и
неподвижной, а верхушка  ее,  через  которую  пробивался  солнечный  свет,
сделалась пронзительно-фиолетовой. Все вокруг было очень неподвижно,  даже
Комов.
     - Пять часов, - негромко сказал Вандерхузе. - Не пора ли нам обедать?
Геннадий, как вы будете есть?
     - Мне ничего не надо, - сказал Комов. - Я  захватил  с  собой.  А  вы
поешьте, потом может стать не до того.
     Я поднялся.
     - Пойду готовить. Какие заказы?
     И тут Вандерхузе сказал:
     - Вижу!
     - Где? - сейчас же спросил Комов.
     - Идет к нам по берегу, со стороны айсберга. Градусах  в  шестидесяти
влево от вашего направления на корабль.
     - Ага, - сказала Майка. - Я тоже вижу! Действительно, идет.
     - Не  вижу!  -  нетерпеливо  сказал  Комов.  -  Дайте  координаты  по
дальномеру.
     Вандерхузе сунул лицо в нарамник дальномера и продиктовал координаты.
Теперь и я увидел: вдоль самой кромки черной воды,  не  спеша,  словно  бы
нехотя, брела к кораблю зеленоватая, скособоченная фигурка.
     - Нет, не вижу, - сказал Комов с досадой. - Рассказывайте мне.
     - Н-ну, значит, так...  -  начал  Вандерхузе  и  откашлялся.  -  Идет
медленно,  смотрит  на  нас...  в   руках   охапка   каких-то   прутьев...
Остановился, поковырял ногой  в  песке...  Бр-р-р,  по  такой  холодине  -
нагишом... Пошел дальше... Смотрит в вашу сторону, Геннадий...  Любопытно,
анатомия у него не человеческая, точнее,  не  совсем  человеческая...  Вот
опять остановился и все время смотрит в вашу сторону. Неужели  вы  его  не
видите, Геннадий? Он же прямо у вас на траверзе, к вам  он  сейчас  ближе,
чем к нам...
     Пьер Александрович Семенов, космический Маугли,  приближался.  Сейчас
до него было метров двести, и когда Майка давала на  мониторе  увеличенное
изображение, можно было рассмотреть даже его ресницы. Заходящее солнце как
раз проглянуло в промежуток между двумя горными пиками, снова стало совсем
светло, длинные тени протянулись вдоль пляжа.
     Это был  ребенок,  мальчишка  лет  двенадцати,  угловатый  подросток,
костлявый, длинноногий, с острыми плечами и локтями, но  этим  сходство  с
обычным мальчиком и ограничивалось. Уже лицо у него не было мальчишеское -
с  человеческими  чертами,   но   совершенно   неподвижное,   окаменевшее,
застывшее, как маска. Только глаза у него были живые, большие,  темные,  и
он стрелял ими налево и направо, словно сквозь прорези в маске. Уши у него
были большие, оттопыренные, правое заметно больше левого, а из-под  левого
уха тянулся по шее до ключицы темный неровный шрам -  грубый,  неправильно
заживший  рубец.  Рыжеватые  свалявшиеся  волосы  беспорядочными   космами
спадали на лоб  и  на  плечи,  торчали  в  разные  стороны,  лихим  хохлом
вздымались на макушке. Жуткое, неприятное лицо, и вдобавок -  мертвенного,
синевато-зеленого оттенка, лоснящееся, словно  смазанное  каким-то  жиром.
Впрочем, так же лоснилось и все его тело. Он был совершенно голый, и когда
он подошел к кораблю совсем близко и бросил на песок охапку сучьев,  стало
видно, какой он весь жилистый, без всяких следов этой трогательной детской
незащищенности.  Он  был  костлявый,  да,  но  не  тощий  -   удивительно,
по-взрослому жилистый, не мускулистый, не атлет, а именно жилистый, и  еще
стали видны страшные рваные шрамы - глубокий  шрам  на  левом  боку  через
ребра до самого бедра, отчего он и был таким скособоченным, и еще шрам  на
правой ноге, и глубокая вдавлина посередине груди. Да, видно, нелегко  ему
здесь  пришлось.  Планета  старательно  жевала  и   грызла   человеческого
детеныша, но, видимо, привела-таки его в соответствие с собой.
     Он был теперь шагах в двадцати, у самого края мертвого  пространства.
Охапка прутьев лежала у его ног, а он стоял, опустив руки,  и  смотрел  на
корабль; он не мог, конечно, глаза. И поза у него была нечеловеческая.  Не
знаю, как это объяснить. Просто люди не стоят в  такой  позе.  Никогда  не
стоят. Ни отдыхая, ни в ожидании, ни в напряжении. Левая нога у него  была
отставлена чуть назад и слегка согнута в колене, но всем весом он опирался
именно на нее. И вперед он выставил левое плечо. У человека,  готовящегося
метнуть диск, можно на мгновенье уловить подобную  позу  -  долго  так  не
простоишь, это неудобно, да и  некрасиво,  а  он  стоял,  стоял  несколько
минут, а потом вдруг присел и стал перебирать  свои  прутья.  Я  сказал  -
присел, но это неправильно: он опустился на  левую  ногу,  правую  же,  не
сгибая, вытянул вперед - даже смотреть на  него  было  неудобно,  особенно
когда он принялся возиться с прутьями, помогая рукам правой  ногой.  Потом
он поднял к нам лицо, протянул руки - в каждом кулаке по прутику -  и  тут
началось такое, что я вообще не берусь описывать.
     Могу только сказать:  лицо  его  ожило,  и  не  просто  ожило  -  оно
взорвалось движениями. Не знаю, сколько там на лице у  человека  мускулов,
но у него они все разом пришли в  движение,  и  каждый  самостоятельно,  и
каждый беспрестанно, и каждый необычайно сложно. Я  не  знаю,  с  чем  это
сравнить. Может быть, с бегом ряби на воде в солнечном свете, только  рябь
однообразна и хаотична, однообразна в своей хаотичности,  а  здесь  сквозь
фейерверк  движений  проглядывал  какой-то  определенный  ритм,   какой-то
осмысленный порядок, это не была болезненная конвульсивная дрожь,  агония,
паника. Это был танец мускулов, если можно так выразиться. И начался  этот
танец с лица, а затем заплясали плечи, грудь, запели руки, и сухие  прутья
затрепетали в сжатых кулаках, принялись скрещиваться, сплетаться, бороться
- с  шорохом,  с  барабанной  дробью,  со  стрекотом,  словно  целое  поле
кузнечиков развернулось под кораблем. Это длилось не больше минуты,  но  у
меня зарябило в глазах и заложило уши. А затем все пошло на убыль.  Пляска
и пение ушли из палочек в руки, из рук  в  плечи,  затем  в  лицо,  и  все
кончилось. На нас снова глядела неподвижная маска. Мальчик легко поднялся,
шагнул через кучку прутьев и вдруг ушел в мертвое пространство.
     - Почему вы молчите? - надрывался Комов. -  Яков!  Яков!  Вы  слышите
меня? Почему молчите?
     Я очнулся и поискал глазами Комова. Ксенопсихолог стоял в напряженной
позе, лицом к  кораблю,  длинная  тень  тянулась  по  песку  от  его  ног.
Вандерхузе откашлялся и проговорил:
     - Слышу.
     - Что произошло?
     Вандерхузе помедлил.
     - Не берусь рассказать, - сказал он. - Может быть, вы, ребята?
     - Он разговаривал! - произнесла Майка сдавленным голосом.  -  Это  он
разговаривал!..
     - Слушайте, - сказал я. - А он не к люку пошел?
     - Возможно, - сказал  Вандерхузе.  -  Геннадий,  он  ушел  в  мертвое
пространство. Возможно, он пошел к люку...
     - Следите за люком, - быстро скомандовал Комов.  -  Если  он  войдет,
сейчас же сообщите мне, а сами запритесь в рубке... - Он помолчал.  -  Жду
вас через час, -  проговорил  он  с  какой-то  новой  интонацией,  обычным
спокойно-деловым тоном и словно бы отвернувшись от микрофона. - За час  вы
управитесь?
     - Не понял, - сказал Вандерхузе.
     - Запритесь!  -  раздраженно  закричал  Комов  прямо  в  микрофон.  -
Понимаете? Запритесь, если он войдет в корабль!
     - Это я понял, - сказал Вандерхузе. - Где вы нас ждете через час?
     Наступило молчание.
     - Жду вас через час, -  снова  отвернувшись  от  микрофона,  деловито
повторил Комов. - За час вы управитесь?
     - Где? - сказал Вандерхузе. - Где ждете?
     - Яков, вы меня слышите? - громко спросил Комов с беспокойством.
     - Слышу вас отлично, - произнес Вандерхузе и растерянно оглянулся  на
нас. - Вы сказали, что ждете нас через час. Где?
     - Я не говорил... - начал Комов, но тут его прервал голос Вандерхузе,
такой же глуховатый, словно в отдалении от микрофона:
     - А не пора ли нам обедать? Стась, там, наверное, соскучился, как  ты
полагаешь, Майка?
     Майка нервно захихикала.
     - Это  же  он...  - проговорила она, тыча пальцем в экран. -  Это  же
он... там...
     - Что происходит, Яков? - гаркнул Комов.
     Странный голос - я даже не сразу понял чей - произнес:
     - Я тебя, старикашечку  моего,  вылечу,  на  ноги  поставлю,  в  люди
выведу...
     Майка, уткнувшись лицом в ладони, икала от нервного хохота,  поджимая
колени к подбородку.
     - Ничего особенного, Геннадий, - произнес Вандерхузе, вытирая платком
вспотевший лоб. - Недоразумение. Клиент разговаривает нашими голосами.  Мы
его слышим через внешнюю акустику. Маленькое недоразумение, Геннадий.
     - Вы его видите?
     - Нет... Впрочем, вот он появился.
     Мальчик снова стоял возле своих прутьев, уже в другой,  но  такой  же
неудобной позе.  Он  опять  глядел  нам  прямо  в  глаза.  Потом  рот  его
приоткрылся, губы странно искривились, обнажив десна и зубы  в  левом  угу
рта, и мы услышали голос Майки:
     - В конце концов, если бы у меня были ваши бакенбарды,  я  бы,  может
быть, относилась к жизни совсем по-другому...
     - Сейчас он говорит голосом Майки, - невозмутимо сообщил  Вандерхузе.
- А сейчас посмотрел в вашу сторону. Вы его все еще не видите?
     Комов молчал. Мальчик все  стоял,  повернув  голову  в  его  сторону,
совершенно неподвижный, словно окаменелый - странная фигура в  сгущающихся
сумерках. И вдруг я понял, что это не он. Фигура расплывалась. Сквозь  нее
проступила темная кромка воды.
     - Ага, вижу! - с удовлетворением сказал Комов. -  Он  стоит  шагах  в
двадцати от корабля, так?
     - Так, - сказал Вандерхузе.
     - Не так, - сказал я.
     Вандерхузе присмотрелся.
     - Д-да, пожалуй, не так, - согласился он. - Это,  пожалуй...  Как  вы
это называете, Геннадий? Фантом?
     - Стойте, - сказал Комов. - Вот теперь я его вижу  по-настоящему.  Он
идет ко мне.
     - Ты видишь его? - спросила меня Майка.
     - Нет, - ответил я. - Темно уже.
     - Не в темноте дело, - возразила Майка.
     Наверное,  она  была  права.  Солнце,  правда,   зашло,   и   сумерки
сгустились, но Комова я на  экране  различал  и  видел  тающий  фантом,  и
взлетную полосу, и айсберг вдали, а вот мальчика я больше не видел.
     Потом я увидел, что Комов сел.
     - Подходит, - проговорил он вполголоса. - Сейчас  я  буду  занят.  Не
отвлекайте меня. Продолжайте  внимательно  следить  за  окрестностями,  но
никаких локаторов, никаких активных средств  вообще.  Попробуйте  обойтись
инфраоптикой. Все.
     - Доброй охоты, - сказал Вандерхузе в микрофон и поднялся. Вид у него
был торжественный. Он строго  посмотрел  на  нас  поверх  носа,  привычным
плавным движением взбил бакенбарды и произнес:
     - Стада в хлевах, свободны мы до утренней зари.
     Майка судорожно зевнула и проговорила:
     - Спать мне хочется, что ли? Или это от нервов?
     - Между прочим, спать нам теперь придется мало, - заявил  Вандерхузе.
- Давайте сделаем так. Пусть Майка идет отдыхать. Я останусь у  экрана,  а
Стась пусть спит у  рации.  Через  четыре  часа  я  его  разбужу,  как  ты
полагаешь, Стась?
     Я не возражал, хотя  и  сомневался,  что  Комов  столько  высидит  на
морозе. Майка, продолжая зевать, не возражала  тоже.  Когда  она  ушла,  я
предложил  Вандерхузе  сварить  кофе,  но  он   отказался   под   каким-то
смехотворным предлогом, - наверное, он хотел,  чтобы  я  поспал.  Тогда  я
устроился возле рации, просмотрел новые радиограммы, не  обнаружил  ничего
срочного и передал их Вандерхузе.
     Некоторое время он молчал. Спать совсем не хотелось.  Я  так  и  этак
прикидывал, какими же должны быть воспитатели Пьера Семенова. Человеческий
детеныш, воспитанный волком, бегает  на  четвереньках  и  рычит.  Медвежий
человек - тоже.  Вообще  воспитание  полностью  определяет  модус  вивенди
любого существа. То есть не то, чтобы полностью,  но  заметно  определяет.
Почему, собственно, наш Маугли остался человеком прямостоящим? Это наводит
на определенные размышления. Он ходит  на  ногах,  он  активно  пользуется
руками, это само по себе не есть что-то врожденное, это воспитывается.  Он
может говорить. Конечно, он не понимает, что он говорит, но видно, что  та
часть мозга, которая ведает речью, задействована у него  великолепно...  И
ведь он запоминает все с одного раза! Странно, очень странно. Негуманоиды,
о  которых  я  знаю,  были  бы  совершенно  неспособны   так   воспитывать
человеческого детеныша. Прокормить его, приручить - могли бы.  Исследовать
в своих странных лабораториях, похожих на  гигантскую  действующую  модель
кишечника, - тоже могли бы. Но увидеть в нем человека, идентифицировать  в
нем человека, сохранить в нем человека - вряд  ли.  Неужели  это  все-таки
гуманоиды? Ничего не понимаю.
     - Во всяком случае, - сказал вдруг Вандерхузе, - они гуманны в  самом
широком смысле слова, какой только можно придумать, раз они  спасли  жизнь
нашему младенцу, и они гениальны, ибо  сумели  воспитать  его  похожим  на
человека, ничего, может быть, не зная о руках и ногах. Как  ты  полагаешь,
Стась?
     Я неопределенно хмыкнул, и он замолчал.
     В рубке было тихо. База нас не беспокоила, Комов  тоже  на  связь  не
выходил; на темном  экране  вспыхивали,  переливаясь,  радужные  полотнища
сполохов,  и  в  их  прозрачном  свете  был  едва  виден  Комов,  сидевший
совершенно неподвижно, а мальчика я так и не сумел разглядеть ни разу.  Но
дело у них явно шло на лад, потому что большой бортовой вычислитель  время
от времени принимался тихонько чавкать и урчать, переваривая  и  организуя
информацию, получаемую с транслятора. Потом я задремал, и приснились  мне,
помнится, какие-то хмурые небритые осьминоги в синих спортивных костюмах и
с зонтиками, они учили меня ходить, а мне было так смешно, что я все время
падал, вызывая  их  крайнее  неудовольствие.  Проснулся  я  от  мягкого  и
неприятного  толчка  в  сердце.  Что-то   произошло.   Вандерхузе   сидел,
напряженно пригнувшись к экрану, вцепившись руками в подлокотники.
     - Стась! - окликнул он негромко.
     - Да?
     - Посмотри на экран.
     Я без того уже смотрел на экран, но не видел пока ничего  особенного.
Как и прежде, полыхали и переливались небесные огни, Комов сидел в прежней
позе, далекий айсберг отсвечивал розовым и зеленым. Потом я увидел.
     - Над горами? - шепотом спросил я.
     - Да. Именно над горами.