Аркадий СТРУГАЦКИЙ
                              Борис СТРУГАЦКИЙ

                                   МАЛЫШ



                           1. ПУСТОТА И ТИШИНА

     - Знаешь, - сказала Майка, - предчувствие у меня какое-то дурацкое...
     Мы стояли возле глайдера,  она  смотрела  себе  под  ноги  и  долбила
каблуком промерзший песок.
     Я не нашелся, что ответить. Предчувствий у меня не было  никаких,  но
мне, в общем, здесь тоже не нравилось. Я прищурился  и  стал  смотреть  на
айсберг. Он торчал над горизонтом гигантской глыбой сахара,  слепяще-белый
иззубренный клык, очень холодный, очень неподвижный,  очень  цельный,  без
всех этих живописных мерцаний и переливов, - видно было, что как  вломился
он в этот плоский беззащитный берег сто тысяч лет назад, так и намеревался
проторчать здесь еще сто  тысяч  лет  на  зависть  всем  своим  собратьям,
неприкаянно дрейфующим в  открытом  океане.  Пляж,  гладкий,  серо-желтый,
сверкающий мириадами чешуек инея, уходил  к  нему,  а  справа  был  океан,
свинцовый, дышащий стылым металлом, подернутый зябкой рябью,  у  горизонта
черный, как тушь, противоестественно мертвый. Слева над горячими  ключами,
над болотом, лежал серый слоистый туман,  за  туманом  смутно  угадывались
щетинистые сопки, а дальше громоздились отвесные  темные  скалы,  покрытые
пятнами снега. Скалы эти тянулись вдоль всего побережья, насколько  хватал
глаз,  а  над  скалами  в  безоблачном,  но  тоже   безрадостном   ледяном
серо-лиловом небе всходило крошечное негреющее лиловатое солнце.
     Вандерхузе вылез из глайдера, немедленно натянул  на  голову  меховой
капюшон и подошел к нам.
     - Я готов, - сообщил он. - Где Комов?
     Майка коротко пожала плечами и подышала на застывшие пальцы.
     - Сейчас придет, наверное, - рассеянно сказала она.
     - Вы куда сегодня? - спросил я Вандерхузе. - На озеро?
     Вандерхузе слегка  запрокинул  лицо,  выпятил  нижнюю  губу  и  сонно
посмотрел на  меня  поверх  кончика  носа,  сразу  сделавшись  похожим  на
пожилого верблюда с рысьими бакенбардами.
     - Скучно тебе здесь одному, -  сочувственно  произнес  он.  -  Однако
придется потерпеть, как ты полагаешь?
     - Полагаю, что придется.
     Вандерхузе еще сильнее  запрокинул  голову  и  с  той  же  верблюжьей
надменностью поглядел в сторону айсберга.
     - Да, - сочувственно произнес он. - Это очень похоже на Землю, но это
не Земля. В этом вся беда с землеподобными мирами.  Все  время  чувствуешь
себя обманутым. Обворованным чувствуешь  себя.  Однако  и  к  этому  можно
привыкнуть, как ты полагаешь, Майка?
     Майка не ответила. Совсем она что-то загрустила сегодня. Или наоборот
- злилась. Но с Майкой это вообще-то бывает, она это любит.
     Позади, легонько чмокнув, лопнула перепонка люка, и на песок соскочил
Комов. Торопливо, на ходу застегивая доху, он подошел к  нам  и  отрывисто
спросил:
     - Готовы?
     - Готовы, - сказал Вандерхузе. - Куда мы сегодня, Геннадий? Опять  на
озеро?
     - Так, - сказал Комов, возясь с застежкой на  горле.  -  Насколько  я
понял, Майя, у вас сегодня квадрат шестьдесят четыре. Мои точки:  западный
берег озера, высота семь, высота двенадцать. Расписание уточним в  дороге.
Попов, вас я попрошу отправить радиограммы, я оставил их в рубке. Связь со
мной через глайдер.  Возвращение  в  восемнадцать  ноль-ноль  по  местному
времени. В случае задержки предупредим.
     - Понятно,  -  сказал  я  без  энтузиазма:  не  понравилось  мне  это
упоминание о возможной задержке.
     Майка  молча  подошла  к  глайдеру.  Комов  справился,   наконец,   с
застежкой, провел ладонью по груди и тоже  пошел  к  глайдеру.  Вандерхузе
пожал мне плечо.
     - Поменьше глазей на все эти пейзажи, - посоветовал  он.  -  Сиди  по
возможности дома и читай. Береги цветы своей селезенки.
     Он неспешно забрался в глайдер, устроился  в  водительском  кресле  и
помахал мне рукой.  Майка,  наконец,  позволила  себе  улыбнуться  и  тоже
помахала мне рукой. Комов,  не  глядя,  кивнул,  фонарь  задвинулся,  и  я
перестал их  видеть.  Глайдер  неслышно  тронулся  с  места,  стремительно
скользнул вперед и вверх, сразу  сделался  маленьким  и  черным  и  исчез,
словно его не было. Я остался один.
     Некоторое время я стоял, засунув  руки  глубоко  в  карманы  дохи,  и
смотрел, как трудятся мои ребятишки. За  ночь  они  поработали  на  славу,
поосунулись, отощали и  теперь,  развернув  энергозаборники  на  максимум,
жадно глотали бледный бульончик,  который  скармливало  им  хилое  лиловое
светило. И ничто иное их не заботило. И ничего больше им  было  не  нужно,
даже я им был не нужен - во всяком случае, до тех пор, пока не исчерпается
их программа. Правда, неуклюжий толстяк Том каждый раз, когда я попадал  в
поле его визиров, зажигал рубиновый лобовой  сигнал,  и  при  желании  это
можно было принимать за приветствие, за вежливо-рассеянный поклон, но я-то
знал, что это просто означает: "У  меня  и  у  остальных  все  в  порядке.
Выполняем задание. Нет ли новых указаний?" У меня не было новых  указаний.
У меня было много одиночества и много, очень много мертвой тишины.
     Это не  была  ватная  тишина  акустической  лаборатории,  от  которой
закладывает уши,  и  не  та  чудная  тишина  земного  загородного  вечера,
освежающая, ласково омывающая мозг, которая умиротворяет и сливает тебя со
всем самым лучшим,  что  есть  на  свете.  Это  была  тишина  особенная  -
пронзительная, прозрачная, как  вакуум,  взводящая  все  нервы,  -  тишина
огромного, совершенно пустого мира.
     Я затравленно огляделся. Вообще-то, наверное, нельзя так  говорить  о
себе; наверное, следовало бы сказать  просто:  "Я  огляделся".  Однако  на
самом деле я огляделся не просто, а именно затравленно. Бесшумно трудились
киберы. Бесшумно слепило лиловое солнце. С этим надо было как-то кончать.
     Например, можно было собраться, наконец, и  сходить  к  айсбергу.  До
айсберга было километров  пять,  а  стандартная  инструкция  категорически
запрещает дежурному удаляться  от  корабля  дальше,  чем  на  сто  метров.
Наверное, при других  обстоятельствах  чертовски  соблазнительно  было  бы
рискнуть и нарушить инструкцию. Но только не здесь. Здесь я мог уйти и  на
пять километров, и на сто двадцать пять, и ничего бы не  случилось  ни  со
мной, ни с моим кораблем,  ни  с  десятком  других  кораблей,  рассаженных
сейчас по всем климатическим поясам планеты к югу от меня. Не выскочит  из
этих корявых зарослей кровожаждущее чудовище, чтобы пожрать  меня,  -  нет
здесь никаких чудовищ. Не налетит с океана свирепый тайфун, чтобы вздыбить
корабль и швырнуть на эти угрюмые скалы, - не замечено здесь ни  тайфунов,
ни прочих землетрясений. Не будет здесь  сверхсрочного  вызова  с  базы  с
объявлением биологической тревоги, - не  может  здесь  быть  биологической
тревоги, нет здесь ни вирусов, ни  бактерий,  опасных  для  многоклеточных
существ.  Ничего  здесь  нет,  на  этой  планете,  кроме  океана,  скал  и
карликовых деревьев. Неинтересно здесь нарушать инструкцию.
     И   выполнять   ее   здесь   неинтересно.   На    любой    порядочной
биологически-активной планете фига с два  я  стоял  бы  вот  так,  руки  в
карманах, на третий день после посадки. Я бы мотался сейчас как  угорелый.
Наладка,  запуск  и  ежесуточный  контроль  настройки  сторожа-разведчика.
Организация вокруг корабля - и вокруг строительной площадки, между прочим,
- Зоны Абсолютной Биологической Безопасности. Обеспечение упомянутой  ЗАББ
от нападения из под почвы. Каждые два часа контроль  и  смена  фильтров  -
внешних бортовых, внутренних бортовых и личных. Устройство могильника  для
захоронения всех отходов, в том числе и  использованных  фильтров.  Каждые
четыре часа стерилизация,  дегазация  и  дезактивация  управляющих  систем
кибермеханизмов. Контроль  информации  роботов  медслужбы,  запущенных  за
пределы ЗАББ. Ну  и  всякие  мелочи:  метеозонды,  сейсмическая  разведка,
спелеоопасность, тайфуны, обвалы, сели, карстовые сбросы,  лесные  пожары,
вулканические извержения...
     Я представил себе, как я, в скафандре, потный, невыспавшийся, злой  и
уже  слегка  отупевший,   промываю   нервные   узлы   толстяку   Тому,   а
сторож-разведчик мотается у меня над головой и с настойчивостью  идиота  в
двадцатый раз сообщает о появлении вон под той корягой страшной  крапчатой
лягушки неизвестного ему вида, а в  наушниках  верещат  тревожные  сигналы
ужасно взволнованных роботов медслужбы, обнаруживших, что такой-то местный
вирус дает нестандартную реакцию на пробу  Балтерманца  и,  следовательно,
теоретически способен прорвать  биоблокаду.  Вандерхузе,  который,  как  и
подобает врачу и капитану, сидит  в  корабле,  озабоченно  ставит  меня  в
известность, что возникла опасность  провалиться  в  трясину,  а  Комов  с
ледяным спокойствием сообщает по  радио,  что  двигатель  глайдера  съеден
маленькими насекомыми вроде муравьев и что муравьи эти в настоящий  момент
пробуют на зуб его скафандр... Уф! Впрочем,  на  такую  планету  меня  бы,
конечно, не взяли.  Меня  взяли  именно  на  такую  планету,  для  которой
инструкции не писаны. За ненадобностью.
     Перед люком я задержался,  отряхнул  с  подошв  приставшие  песчинки,
постоял немного, положив ладонь на теплый дышащий борт  корабля,  и  ткнул
пальцем в перепонку. В корабле  тоже  было  тихо,  но  это  все-таки  была
домашняя тишина, тишина пустой и уютной квартиры. Я сбросил доху и  прошел
прямо в рубку. У своего пульта я задерживаться не стал - я  и  так  видел,
что все хорошо, - а сразу сел за рацию. Радиограммы лежали на  столике.  Я
включил шифратор и стал набирать текст. В первой радиограмме Комов сообщал
на базу координаты предполагаемых стойбищ, отчитывался за мальков, которые
были вчера  запущены  в  озеро,  и  советовал  Китамуре  не  торопиться  с
пресмыкающимися. Все это было более или менее понятно, но  вот  из  второй
радиограммы, адресованной в Центральный информаторий, я понял только,  что
Комову позарез нужны данные относительно игрек-фактора для  двунормального
гуманоида с четырехэтажным индексом, состоящим в общей сложности из девяти
цифр и четырнадцати греческих букв.  Это  была  сплошная  и  непроницаемая
высшая ксенопсихология, в которой я,  как  и  всякий  нормальный  гуманоид
индекса ноль, не разбирался абсолютно. И не надо.
     Набрав текст, я включил служебный канал и  передал  все  сообщения  в
одном импульсе. Потом я зарегистрировал радиограммы, и тут  мне  пришло  в
голову, что пора бы и мне послать первый отчет. То есть,  собственно,  что
значит - отчет... "Группа  ЭР-2,  строительные  роботы  по  стандарту  15,
выполнение столько-то процентов, дата, подпись". Все. Мне пришлось  встать
и подойти к своему пульту, чтобы взглянуть на график выполнения, и я сразу
понял, почему это меня вдруг потянуло на отчет. Не  в  отчете  здесь  было
дело, а просто я, наверное, уже достаточно опытный  кибертехник  и  почуял
перебой, даже ничего не видя и не слыша: Том опять остановился, совсем как
вчера, ни с того ни с сего. Как и вчера, я  раздраженно  ткнул  пальцем  в
клавишу контрольного вызова: "В чем дело?" Как и  вчера,  сигнал  задержки
сейчас же погас - и вспыхнул рубиновый  огонек:  "У  нас  все  в  порядке,
выполняем задание. Нет ли новых указаний?" Я дал ему указание  возобновить
работу и включил видеоэкран. Джек и Рекс  усердно  работали,  и  Том  тоже
двинулся, но в первые секунды как-то странно, чуть ли не боком, однако тут
же выровнялся.
     - Э, брат, - сказал я вслух,  -  видно,  ты  у  меня  переутомился  и
надобно тебя, брат, почистить.  -  Я  заглянул  в  рабочий  дневник  Тома.
Профилактику ему надлежало делать сегодня вечером. - Ладно, до вечера мы с
тобой как-нибудь дотянем, как ты полагаешь?
     Том не возражал. Некоторое время я смотрел, как они работают, а потом
выключил видеоэкран: айсберг, туман над болотом, темные скалы...  Хотелось
без этого обойтись.
     Отчет я все-таки послал и тут же связался с ЭР-6.  Вадик  откликнулся
немедленно, словно только того и ждал.
     - Ну, что там у вас? - спросили мы друг друга.
     - У нас ничего, - ответил я.
     - У нас ящерицы передохли, - сообщил Вадик.
     - Эх, вы, - сказал я. Предупреждает  же  вас  Комов,  любимый  ученик
доктора Мбога: не торопитесь вы с пресмыкающимися.
     - А кто с ними торопится? - возразил Вадик. - Если  ты  хочешь  знать
мое мнение, они здесь просто не выживут. Жарища же!
     - Купаетесь? - спросил я с завистью.
     Вадик помолчал.
     - Окунаемся, - сказал он с неохотой. - Время от времени.
     - Что так?
     - Пусто, - сказал Вадик. - Вроде кошмарно большой ванны...  Ты  этого
не поймешь. Нормальный человек такую невероятную ванну представить себе не
может. Я здесь заплыл километров на пять, сначала все было хорошо, а потом
вдруг как представил себе, что это же не бассейн - океан! И,  кроме  меня,
нет в нем ни единой живой твари... Нет, старик, ты  этого  не  поймешь.  Я
чуть не потонул.
     - Н-да, - проговорил я. - Значит, у вас тоже...
     Мы поболтали еще несколько минут, а потом вадика вызвала база,  и  мы
торопливо распрощались. Я вызвал ЭР-9. Ганс не откликнулся. Можно было бы,
конечно, вызвать ЭР-1, ЭР-3, ЭР-4, и так далее - до  ЭР-12,  поговорить  о
том, что, мол, пусто, безжизненно, мол,  но  какой  от  этого  прок?  Если
подумать, никакого. Поэтому я выключил  рацию  и  переселился  к  себе  за
пульт. Некоторое время я сидел просто так - глядел  на  рабочие  экраны  и
думал о том, что дело, которое мы делаем, это вдвойне хорошее дело: мы  не
только спасаем пантиан от неминуемой и поголовной гибели,  мы  еще  и  эту
планету спасаем - от пустоты, от мертвой тишины, от бессмысленности. Потом
мне пришло в голову, что пантиане, наверное, довольно странная раса,  если
наши ксенопсихологи считают, что эта  планета  им  подходит  лучше  всего.
Странный, должно быть, образ жизни у них на Панте. Вот доставят их сюда  -
сначала, конечно, не всех, а по  два,  по  три  представителя  от  каждого
племени, - увидят представители этот промерзший пляж, этот айсберг, пустой
ледяной океан, пустое лиловое небо, увидят и  скажут:  "Прекрасно!  Совсем
как дома!" Не верится что-то. Правда, к их приезду здесь уже не будет  так
пусто. В озерах будет рыба, в зарослях -  дичь,  на  отмелях  -  съедобные
ракушки. Может быть, и ящерицы  как-нибудь  приживутся...  А  потом,  надо
сказать, в положении пантиан не приходится  особенно  выбирать.  Если  бы,
например, стало известно, что наше Солнце вот-вот взорвется  и  слизнет  с
Земли все  живое,  я,  наверное,  тоже  не  был  бы  таким  привередливым.
Наверное, сказал бы себе: ничего, проживем  как-нибудь.  Впрочем,  пантиан
никто и не спрашивает. Они все равно ничего не понимают, космографии у них
еще нет, даже самой примитивной. Так и не узнают они, что переселились  на
другую планету...
     И вдруг я  обнаружил,  что  слышу  нечто.  Какое-то  шуршание,  будто
ящерица пробежала. Ящерица вспомнилась мне, должно быть,  из-за  недавнего
разговора с Вадиком, на самом-то деле звук был еле  слышный  и  совершенно
неопределенный. Потом в дальнем конце рубки что-то тикнуло - и  сейчас  же
где-то пролилась струйкой вода.  На  самом  пределе  слышимости  билась  и
зудела муха, попавшая  в  паутину,  скороговоркой  бормотали  раздраженные
голоса. И снова по коридору пробежала ящерица. Я почувствовал, что у  меня
свело шею от напряжения, и встал. При этом я задел справочник, лежавший на
краю пульта, и он со страшным грохотом обрушился на пол. Я поднял его и со
страшным грохотом швырнул обратно на  пульт.  Я  задудел  бодрый  марш  и,
печатая шаг, вышел в коридор.
     Это все тишина. Тишина и пустота. Вандерхузе каждый  вечер  объясняет
нам это с предельной ясностью. Человек - не природа, он не терпит пустоты.
Оказавшись в пустоте, он стремится ее заполнить. Он заполняет ее видениями
и воображаемыми звуками, если  не  в  состоянии  заполнить  ее  чем-нибудь
реальным. Воображаемых звуков я за эти три дня  наслышался  предостаточно.
Надо полагать, скоро начнутся видения...
     Я маршировал по коридору мимо  пустых  кают,  мимо  библиотеки,  мимо
арсенала, а когда проходил мимо медицинского отсека,  почувствовал  слабый
запах - свежий и одновременно  неприятный,  вроде  нашатырного  спирта.  Я
остановился и принюхался. Знакомый запах. Хотя что это такое -  непонятно.
Я заглянул в хирургическую. Постоянно  включенный  и  готовый  к  действию
киберхирург - огромный белый  спрут,  подвешенный  к  потолку,  -  холодно
глянул  на  меня  зеленоватыми  глазищами  и   с   готовностью   приподнял
манипуляторы. Запах здесь был  гуще.  Я  включил  аварийную  вентиляцию  и
замаршировал дальше. Надо же, до чего у меня все чувства  обострились.  Уж
что-что, а обоняние у меня всегда было негодным...
     Свой дозорный марш  я  закончил  на  кухне.  Здесь  тоже  было  полно
запахов, но против этих запахов я ничего не имел. Что бы там ни  говорили,
а на кухне должно пахнуть. На других кораблях что на кухне, что в рубке  -
одно и то же. У меня этого нет и не будет. У меня  свои  порядки.  Чистота
чистотой, а на кухне должно хорошо пахнуть. Вкусно. Возбуждающе. Мне здесь
надлежит четырежды в день составлять меню, и  это,  заметьте,  при  полном
отсутствии  аппетита,  потому  что  аппетит  и  пустота-тишина   -   вещи,
по-видимому, несовместимые...
     На составление меню мне потребовалось не  менее  получаса.  Это  были
трудные полчаса, но я  сделал  все,  что  мог.  Потом  я  включил  повара,
втолковал ему меню и пошел взглянуть, как работают мои ребятишки.
     Уже с порога рубки я увидел, что имеет  место  ЧП.  Все  три  рабочих
экрана на моем пульте показывали полный останов. Я  подбежал  к  пульту  и
включил видеоэкран. Сердце  у  меня  екнуло:  строительная  площадка  была
пуста. Такого у меня еще никогда не случалось. Я  даже  не  слыхивал,  что
такое вообще может случиться. Я  помотал  головой  и  бросился  к  выходу.
Киберов кто-то увел...  Шальной  метеорит...  Стукнул  Тома  в  крестец...
Взбесилась программа...  Невозможно,  невозможно!  Я  влетел  в  кессон  и
схватил доху. Руки не попадали в рукава, куда-то пропали застежки, и  пока
я сражался с дохой, как барон  Мюнхгаузен  со  своей  взбесившейся  шубой,
перед глазами моими стояла жуткая картина: кто-то неведомый и  невозможный
ведет моего Тома, как собачонку, и киберы покорно ползут прямо в туман,  в
курящуюся топь, погружаются в  бурую  жижу  и  исчезают  навсегда...  Я  с
размаху пнул ногой в перепонку и выскочил наружу.
     У меня все поплыло перед глазами. Киберы были здесь  у  корабля.  Они
толпились у грузового люка, все трое, легонько отталкивая друг друга,  как
будто каждый пытался первым попасть в трюм. Это было невозможно, это  было
страшно. Они словно стремились поскорее спрятаться в  трюме,  укрыться  от
чего-то, спастись... Известно такое явление второй природы -  взбесившийся
робот, оно бывает очень редко, а о взбесившемся строительном роботе  я  не
слышал никогда. Однако нервы у меня были так взвинчены, что сейчас  я  был
готов к этому. Но ничего не произошло. Заметив меня, Том перестал ерзать и
включил сигнал "жду указаний". Я решительно показал ему руками: "Вернуться
на место, продолжать выполнение программы". Том  послушно  включил  задний
ход, развернулся и покатил обратно на площадку. Джек и Рекс,  естественно,
последовали за ним. А я все стоял возле люка, в горле  у  меня  пересохло,
колени ослабели, и мне очень хотелось присесть.
     Но я не присел. Я принялся приводить себя в порядок. Доха на мне была
застегнута вкривь и вкось, уши мерзли, на лбу и на щеках  быстро  застывал
пот. Медленно, стараясь контролировать все свои движения,  я  вытер  лицо,
застегнулся как следует, надвинул на глаза  капюшон  и  натянул  перчатки.
Стыдно признаться, конечно, но я испытывал страх. Собствен