оизошло?  -  закричала  она
вдруг. - Ты болел? - Глаза ее снова обежали меня. - Ты же здоров, как бык!
     Я почувствовал, что нижняя челюсть у меня отвисла, и  захлопнул  рот.
Ничего было не понять. Вечеровский очень спокойно спросил:
     - Ты получила что-нибудь дурное про Диму?
     Ирка перестала обследовать меня глазами и поглядела  на  него.  Потом
она вдруг сорвалась с места, выбежала в прихожую и сейчас же вернулась, на
ходу копаясь в сумочке.
     - Вы посмотрите... посмотрите, что я получила... - Гребенка, патрон с
помадой, какие-то листки и коробочки, деньги сыпались на пол.  -  Господи,
где же это... Да! - Она швырнула сумку на стол, сунула трясущуюся  руку  в
карман пыльника, не сразу попала - и выхватила смятую телеграмму. - Вот!
     Я  схватил   телеграмму.   Пробежал.   Ничего  не  понял...   "УСПЕТЬ
СНЕГОВОЙ..." Еще раз пробежал глазами, потом от отчаяния - вслух:
     - "ДИМОЙ ПЛОХО ТОРОПИТЕСЬ  УСПЕТЬ  СНЕГОВОЙ..."  Как  -  Снеговой?  -
сказал я. - Почему - Снеговой?
     Вечеровский осторожно отобрал у меня телеграмму.
     - Отправлено сегодня утром, - сказал он. - Все заверки,  насколько  я
понимаю, в порядке...
     - Когда отправлена? - спросил я громко, как глухой.
     - Сегодня утром. В десять часов двадцать две минуты.
     - Господи! Да что же он - подшутил надо мной так? - сказала..."



                                    9

     18. "...чем у меня. Билет на аэровокзале, она, конечно,  не  достала.
Прорвалась, размахивая телеграммой, к начальнику, тот  выдал  ей  какую-то
бумажку, но толку от этой бумажки было чуть - самолетов в порту не было, а
когда они появлялись, то летели не туда. В конце концов,  отчаявшись,  она
села в самолет, который доставил ее в Харьков. Там все  началось  сначала,
но плюс ко всему в Харькове шел проливной дождь, и  только  под  вечер  ей
удалось добраться до Москвы на грузовом самолете, который вез холодильники
и гробы. В  Москве  дело  пошло  легче.  Из  Домодедова  она  помчалась  в
Шереметьево, и в  конце  концов  ей  удалось  добраться  до  Ленинграда  в
пилотской кабине. За все это время она не  съела  ни  крошки,  и  половину
всего этого времени она проревела. Даже засыпая,  она  жалобно  грозилась,
что завтра же с утра отправится на почту, призовет на помощь милицию и  уж
выяснит, чья  это  работа,  какие  гады  это  натворили.  Я,  естественно,
поддакивал, что да, конечно, мы этого так  не  оставим,  за  такие  штучки
нужно морду бить, и даже не морду бить, а просто сажать, и, конечно, я  не
стал ей говорить, что почта такие телеграммы без  соответствующих  справок
не принимает, что пошутить таким вот образом в  наше  время,  слава  богу,
просто невозможно и что  скорее  всего  эту  телеграмму  вообще  никто  не
посылал,  а  телетайп  на  почте  в   Одессе   отпечатал   ее   совершенно
самостоятельно.
     Я заснуть не мог. Собственно, было уже утро.  На  улице  было  совсем
светло, и в комнате, несмотря  на  задернутые  шторы,  тоже  было  светло.
Некоторое время я лежал неподвижно, гладил  Каляма,  растянувшегося  между
нами, и слушал тихое ровное дыхание Ирки. Она всегда спала очень крепко  и
с большим аппетитом. Не было на свете таких неприятностей,  которые  могли
бы вызвать у нее бессонницу. По крайней мере до сих пор не было...
     Тошное,  маятное  оцепенение,  которое  навалилось  на  меня  с  того
момента, когда я прочитал и понял наконец телеграмму,  не  покидало  меня.
Все мускулы были сведены словно судорогой, и внутри, в груди и  в  животе,
лежал огромный бесформенный  холодный  ком.  Иногда  этот  ком  принимался
ворочаться, и тогда меня начинала бить дрожь.
     Сначала, когда Ирка вдруг замолкла на полуслове и я услышал ее ровное
сонное дыхание, мне на мгновение стало легче: я был не один, более того  -
со мной рядом был самый, наверное, родной и любимый человек.  Но  холодная
жаба в груди шевельнулась,  и  я  ужаснулся  этому  чувству  облегчения  и
подумал: до чего же это я докатился, до  чего  они  меня  укатали,  что  я
способен радоваться  Иркиному  здесь  присутствию,  радоваться,  что  Ирка
оказалась в одном со мною окопе под ураганным  огнем.  Не-ет,  завтра  же,
завтра же за билетом! И  -  обратно  ее  в  Одессу...  через  головы  всех
очередей, всех раскидаю, зубами прогрызу дорогу к кассе...
     Бедная моя девочка, сколько ей пришлось пережить  из-за  этих  гадов,
из-за меня, из-за этой вонючей диффузной материи, которая вся, сколько  ее
есть, не стоит одной Иркиной морщинки. И до нее  они  добрались.  Мало  им
было меня топтать - до нее  добрались  тоже...  Зачем?  Ирка-то  им  зачем
понадобилась? Сволочи слеподырые, лупят по площадям, на кого бог пошлет...
Я сел. Если с Иркой что-нибудь случится, я себе этого не  прощу.  Да  нет,
ничего с нею не случится. Это они просто меня запугивают. Нервы мои бедные
на катушку наматывают - не одним способом,  так  другим.  Не  мытьем,  так
катаньем...
     Ни с того ни с сего мне представился вдруг мертвый Снеговой - как  он
идет в огромной полосатой пижаме  по  московскому,  грузный,  холодный,  с
запекшейся дырой в большом черепе; как он входит в  почтовое  отделение  и
встает в очередь к телеграфному окошку; в правой руке у него  пистолет,  в
левой - телеграмма, и никто вокруг ничего не замечает, приемщица  берет  у
него из мертвых пальцев телеграмму, выписывает квитанцию и, не вспомнив  о
деньгах, произносит: "Следующий".
     Я потряс головой, чтобы отогнать видение, тихонько слез с тахты и как
был, в одних трусах, прошлепал на кухню. Здесь было уже совсем светло,  на
дворе вовсю гомонили воробьи и  шаркала  метла  дворника.  Я  взял  Иркину
сумочку, порылся, нашел мятую пачку  с  двумя  поломанными  сигаретами  и,
севши на стол, закурил. Давно я не курил. Года два, наверное, а может быть
и  три...  Все  силу  воли  доказывал.  Да,  брат  Малянов.  Теперь   тебе
понадобится вся твоя сила воли. Ч-черт, актер ведь я  никудышный  и  врать
толком не умею. А Ирке ничего не надо знать. Ни к чему ей все это.  Это  я
должен пережить сам, сам должен  с  этим  справиться.  Тут  мне  никто  не
поможет, ни Ирка, никто.
     А при чем тут, собственно, помощь? - подумал я вдруг. Разве о  помощи
речь? Просто я никогда не говорил Ирке о своих неприятностях,  если  этого
можно избежать. Я не люблю ее огорчать. Очень люблю радовать и терпеть  не
могу огорчать. Если бы не вся эта бодяга, с какой радостью я бы ей  сейчас
рассказал про М-полости, она бы сразу все поняла, у нее голова ясная, хотя
она и не теоретик и все время жалуется на свою дурость... А сейчас  что  я
ей скажу? Тоска, тоска...
     Вообще-то  неприятности  неприятностям  рознь.  Бывают   неприятности
разных уровней. Бывают совсем мелкие, на которые не грех  и  пожаловаться,
даже приятно. Ирка скажет: подумаешь, чепуха какая -  и  сразу  же  станет
легче. Если неприятности покрупнее, то говорить о них просто не по-мужски.
Я ни маме о них никогда не говорю, ни Ирке. Но  потом,  вообще-то  говоря,
идут неприятности уже  такого  масштаба,  что  с  ними  становится  как-то
неясно. Во-первых, хочу я этого или не  хочу,  а  Ирка  попала  под  огонь
вместе со мной. Тут какая-то чушь  получается,  несправедливость.  В  меня
бьют, как в бубен, но я хоть понимаю,  за  что,  догадываюсь  -  кто...  и
вообще знаю, что меня бьют. Целятся. Что это не глупые шутки  и  не  удары
судьбы. По-моему, все-таки лучше знать, что в тебя целятся.  Правда,  люди
бывают всякие, и большинство все-таки предпочло  бы  не  знать.  Но  Ирка,
по-моему, не такая. Она  отчаянная,  я  ее  знаю.  Она  когда  чего-нибудь
боится, то прямо-таки опрометью бросается именно навстречу своему  страху.
Нечестно как-то получается - не рассказать ей. И вообще.  Мне  надо  выбор
делать. (Я, между прочим, об этом  еще  и  не  пытался  думать,  а  думать
придется.  Или я  уже выбрал?  Сам еще  об этом  ничего  не  знаю,  а  уже
выбрал...)  И вот если выбирать...  Ну, сам выбор,  предположим,  это дело
только мое.  Как захотим,  так и сделаем.  Но вот  как насчет последствий?
Выберу одно - начнут в нас кидать уже не простые бомбы, а атомные.  Выберу
другое...  Интересно,  понравился бы  Ирке Глухов?  В общем-то ведь милый,
приятный  человек, тихий,  кроткий...  Телевизор можно  было бы,  наконец,
купить на радость Бобке,  на лыжах бы ходили  каждую субботу,  в кино... В
общем, так или иначе,  а получается, что все это касается не только одного
меня.  И под бомбами сидеть плохо,  и за медузой замужем  через десять лет
супружества  вдруг  оказаться  - тоже  не сахар...  А может быть,  как раз
ничего? Откуда я знаю,  за что меня Ирка любит?  То-то и оно, что не знаю.
Между прочим, она этого, может быть, тоже не знает...
     Я докурил, привстал с табуретки и  сунул  окурок  в  помойное  ведро.
Рядом с  помойным  ведром  лежал  паспорт.  Очень  мило.  Все  собрали  до
последней бумажки,  до  последнего  медяка,  а  паспорт  -  вот  он.  Взял
черно-зеленую книжицу и рассеяно заглянул на первую страницу. Сам не  знаю
- зачем. Меня  окатило  холодным  потом.  Сергеенко  Инна  Федоровна.  Год
рождения 1939... Что такое? Фотография  была  Иркина...  Нет,  не  Иркина.
Какая-то женщина, похожая на Ирку, но не  Ирка.  Какая-то  Сергеенко  Инна
Федоровна.
     Я осторожно положил паспорт на край стола,  поднялся  и  на  цыпочках
прокрался в комнату. Меня  окатило  ледяным  потом  вторично.  У  женщины,
которая лежала под простыней, сухая кожа  туго  обтягивала  лицо,  и  были
обнажены  верхние  зубы,  белые,  острые  -  то  ли  в  улыбке,  то  ли  в
страдальческом оскале. Это ведьма была там под простыней. Не помня себя, я
схватил ее за голое плечо и потряс. Ирка мгновенно проснулась,  распахнула
свои  глазищи   и  невнятно   проговорила:   "Димкин,   ты   чего?   Болит
что-нибудь?.." Господи, Ирка! Конечно, Ирка. Что за бред? "Я храпела, да?"
- спросила Ирка сонным голосом и заснула снова.
     Я на цыпочках вернулся на кухню,  отодвинул  подальше  этот  паспорт,
выволок из пачки последнюю сигарету и снова закурил. Да. Вот так мы теперь
живем. Такая вот у нас теперь будет жизнь. Отныне.
     Ледяное животное внутри поворочалось еще немного и затихло. Я стер  с
лица противный пот, потом спохватился и снова полез в Иркину сумку.  Иркин
паспорт был там. Малянова Ирина Ермолаевна. Год рождения  1933.  Ч-черт...
Ну, хорошо, а это-то зачем им понадобилось? Ведь все  же  не  случайно.  И
паспорт этот, и телеграмма, и с каким трудом Ирка добиралась, и  даже  то,
что она летела в одном самолете с гробами - все ведь  это  не  случайно...
Или случайно? Слеподыры же, матушка-природа, стихия безмозглая... Вот это,
между прочим, очень хорошо подтверждает Вечеровского. Потому что если  это
на самом деле Гомеостатическое Мироздание сокрушает микрокрамолу,  то  это
так и должно  выглядеть...  Как  человек,  который  охотится  за  мухой  с
полотенцем, - страшно свистящие удары, разрезающие воздух, летят  с  полок
сбитые вазы, обрушивается торшер, гибнут  ни  в  чем  не  повинные  ночные
мотыльки, задрав хвост, удирает под  диван  кошка,  которой  наступили  на
лапу... Массированность и малоприцельность. Я ведь вообще ничего не  знаю.
Может быть, сейчас где-нибудь за Муринским Ручьем дом обрушился - целились
в меня, а попали в дом, а мне и невдомек, на мою долю только этот  паспорт
и достался. И неужели это только из-за  того,  что  я  давеча  подумал  об
М-полостях? Только представил себе, как я мог бы рассказать о них Ирке...
     Слушай, я, наверное, так не смогу жить.  Трусом  я  себя  никогда  не
считал, но так  вот  жить,  чтобы  ни  минуты  покоя  не  было,  чтобы  от
собственной жены  шарахаться,  принявши  ее  за  ведьму...  А  Вечеровский
Глухова теперь в упор не видит. Значит,  и  меня  не  станет  видеть.  Все
придется изменить. Все будет другое. Другие друзья, другая работа,  другая
жизнь... Семья, может быть, тоже другая... С тех пор  все  тянутся  передо
мной кривые, глухие  окольные  пути.  Глухие.  Глухов...  И  будет  стыдно
смотреть на себя по утрам в зеркало, когда бреешься. В зеркале будет очень
маленький и очень тихий Малянов.
     То есть, конечно, можно будет привыкнуть и к этому, ко всему на свете
можно  привыкнуть.  И  к  любой  утрате.  Но  какая  это  все-таки   будет
немаленькая утрата, если подумать. Ведь я десять лет шел к этому. Даже  не
десять -  всю  жизнь.  С  детства,  со  школьного  кружка,  с  самодельных
телескопов, с подсчетов чисел Вольфа по чьим-то  наблюдениям...  М-полости
мои - я ведь о них, собственно, ничего не знаю: что там у  меня  могло  бы
получиться, что бы могло получиться из этого у тех, кто заинтересовался бы
этим после меня, продолжил бы, развил, добавил свое и передал бы дальше, в
следующий век... Наверное, что-то немаленькое могло бы получиться,  что-то
немаленькое я утрачиваю, если оно оказывается зародышем потрясений, против
которых восстает сама Вселенная. Миллиард лет - большой срок. За  миллиард
лет из комочка слизи вырастает цивилизация...
     Но ведь растопчут. Сначала жить не дадут, замордуют, сведут с ума,  а
если это не поможет - просто растопчут... Мать моя мамочка!  Шесть  часов.
Солнце уже вовсю жарит.
     И тут, я сам не знаю почему, холодное животное  в  груди  исчезло.  Я
поднялся, спокойно ступая, пошел в комнату, залез в свой  стол  и  вытащил
свои бумаги, и взял ручку. А потом вернулся в кухню, расположился,  сел  и
стал работать.
     Думать по-настоящему я, конечно, не  мог  -  голова  была  как  ватой
набита, веки жгло, - но я  старательно  и  тщательно  перебрал  черновики,
выкинул все, что было уже не нужно, остальное расположил по порядку,  взял
общую тетрадь и стал все переписывать начисто, не торопясь,  с  аппетитом,
аккуратно, тщательно выбирая слова, - так, словно  я  писал  окончательный
вариант статьи или отчета.
     Многие  не  любят  этого  этапа  работы,  а  я  люблю.  Мне  нравится
оттачивать терминологию, не спеша и со вкусом обдумывать наиболее  изящные
и  экономичные  обозначения,  вылавливать  блох,  засевших  в  черновиках,
вычерчивать графики, оформлять  таблицы.  Это  благородная  черная  работа
ученого - подведение итогов, время полюбоваться собой и делом рук своих.
     И я любовался собой и делом рук своих, пока не возникла  вдруг  рядом
со мной Ирка - обняла меня голой рукой за шею и прижалась теплой  щекой  к
моей щеке.
     - А? - произнес я и распрямил спину.
     Это была моя обычная Ирка, совсем не то несчастное пугало, какой  она
явилась вчера. Она была розовая, свежая, ясноглазая и веселая.  Жаворонок.
Ирка у меня жаворонок. Я - сова, а она - жаворонок. Где-то  я  слышал  про
такую классификацию. Жаворонки  ложатся  рано,  легко  и  с  удовольствием
просыпаются и сейчас же начинают петь, и никакая мерихлюндия  не  заставит
их проваляться, скажем, до полудня.
     - Ты что, опять совсем не ложился? - спросила  она  и,  не  дожидаясь
ответа, пошла к балконной двери. - Чего это они там разгалделись?
     Только тут я сообразил, что во дворе у нас стоит  какой-то  необычный
галдеж - толковище того типа, какое бывает на  месте  происшествия,  когда
милиция уже подъехала, а "скорая помощь" еще в пути.
     - Димка! - завопила Ирка. - Ты посмотри! Вот чудеса-то!
     У меня упало сердце. Знаю я эти чудеса. Я выскочил..."


     19. "...пить кофе. И тут  Ирка  бодро  заявила,  что  все  получилось
прекрасно. В конце концов все на свете получается прекрасно. За эти десять
дней Одесса успела надоесть ей хуже горькой редьки,  потому  что  нынешним
летом туда понаехало столько народу, сколько  никогда  еще  не  бывало,  и
вообще она соскучилась и возвращаться в Одессу не собирается,  тем  более,
что билета сейчас наверняка не достать, а мама все  равно  намеревалась  в
Ленинград в конце августа, вот она Бобку и привезет. А сейчас  она,  Ирка,
вернется на работу - прямо сейчас вот кофе попьет и вернется, - а в отпуск
поедем вместе, как когда-то собирались, в марте или в  апреле:  в  Кировск
поедем, кататься на горных лыжах.
     Потом мы съели  яичницу  с  помидорами.  Пока  я  готовил  яичницу  с
помидорами, Ирка облазала всю квартиру в поисках сигарет, не нашла и вдруг
погрустнела, затуманилась, сварила еще кофе и спросила  про  Снегового.  Я
рассказал ей, что знал со  слов  Игоря  Петровича,  тщательно  обойдя  все
острые  углы  и  постаравшись  представить  эту  историю   как   очевидный
несчастный случай. Пока я все это рассказывал,  вспомнилась  мне  красотка
Лидочка, и я совсем было раскрыл рот, но вовремя спохватился.
     Ирка что-то говорила о Снеговом, вспоминала что-то, углы  рта  у  нее
печально опустились ("...теперь вот и сигаретку не у кого попросить!"),  а
я пил маленькими глоточками кофе и думал, что непонятно,  как  мне  сейчас
быть; что пока я не решил, рассказывать Ирке про все или не  рассказывать,
пожалуй не стоит заводить разговор ни  о  Лидочке,  ни  о  столе  заказов,
потому что и с Лидочкой, и  со  столом  заказов  все  обстоит  чрезвычайно
неясно, а точнее говоря - очень даже ясно,  потому  что  вот  уже  сколько
времени прошло, а Ирка еще ни словечком не упомянула ни о своей  подружке,
ни о своем заказе. Конечно, Ирка могла забыть. Во-первых,  треволнения,  а
во-вторых, она всегда все забывает, но лучше все-таки, от греха  подальше,
эти скользкие  темы  не  затрагивать.  Впрочем,  маленький  пробный  шарик
пустить, может быть, и стоит.
     И, выбрав удобный момент, когда Ирка перестала говорить о Снеговом  и
перешла к более веселым предметам - как Бобка сверзился в канаву, а за ним
сверзилась теща, - я спросил небрежным голосом:
     - Ну, а как Лидочка твоя поживает?
     Мой маленький пробный шарик получился на поверку несколько  великоват
и щербат. Ирка вытаращила глаза.
     - Какая Лидочка?
     - Да эта, твоя... школьная...
     - А, Пономарева? А чего это ты ее вдруг вспомнил?
     - Да так... - промямлил я. - Вспомнилось как-то. -  Не  подумал  я  о
таком контрвопросе. - Одесса,  броненосец  "Потемкин"...  Шаланды,  полные
кефали... Ну, вспомнилось просто, и все! Что ты пристала?
     Ирка несколько раз моргнула, глядя на меня, затем сказала:
     - Мы встретились. Она красивая такая стала, от мужиков отбоя нет...
     Возникла пауза. Ч-черт,  терпеть  не  могу  врать...  Ничего  себе  -
пробный шарик! Мне же и по лбу. Под испытующим взглядом Ирки я поставил на
блюдце пустую чашку и, сказавши фальшивым голосом: "Как там наше дерево?",
я отошел к балконной двери и выглянул. Ладно, так или иначе, но с Лидочкой
все стало ясно: теперь уже окончательно. Н-ну, а как же наше дерево?
     Дерево было на месте. Толпа подрассосалась. Собственно, около  дерева
стояли только кефир, трое дворников, водопроводчик  и  двое  милиционеров.
Тут же была и желтая патрульная машина "ПМГ". Все (кроме машины,  конечно)
смотрели на дерево и, видимо, обменивались соображениями, как теперь  быть
и что все это означает.  Один  из  милиционеров,  снявши  фуражку,  утирал
бритую  голову  носовым  платком.  Во  дворе  уже  стало  жарковато,  и  к
привычному запаху  нагретого  асфальта,  пыли  и  бензинчика  примешивался
какой-то новый запах - лесной, странный.  Бритый  милиционер  вдруг  надел
фуражку, спрятал платок и, присев на корточки, принялся копаться  пальцами
в вывороченной земле. Я поспешно отошел от балкона.
     Ирка уже была в ванной. Я быстро убрал и помыл посуду. Спать хотелось
ужасно, но я знал, что заснуть не смогу. Я  теперь  вообще,  наверное,  не
смогу заснуть до тех  пор,  пока  не  кончится  эта  история.  Я  позвонил
Вечеровскому. Уже услыхав гудки, я сообразил, что Вечеровского  быть  дома
не должно, что он сегодня принимает экзамены у аспирантов, но прежде чем я
успел додумать это до конца, он снял трубку.
     - Ты дома? - спросил я глупо.
     - Да как тебе сказать... - ответил Вечеровский.
     - Ладно, ладно, - сказал я. - Дерево видел?
     - Да.
     - Как ты полагаешь?
     - Думаю