что  Вечеровский,
закончив,  разразился  глуховатым  уханьем,  которое  обозначало  у   него
довольный смех. Наверное, так  же  ухали  уэллсовские  марсиане,  упиваясь
человеческой кровью, и Вечеровский так ухал, когда  ему  нравились  стихи,
которые он читал.  Можно  было  подумать,  что  удовольствие,  которое  он
испытывал от хороших стихов, было чисто физиологическим.
     - Иди ты к черту, - сказал ему Малянов.
     И тогда Вечеровский произнес вторую тираду - на этот раз в прозе.
     -  Когда  мне  плохо,  я  работаю,  -  сказал  он.  -  Когда  у  меня
неприятности, когда у меня хандра, когда  мне  скучно  жить,  -  я  сажусь
работать. Наверное, существуют другие рецепты, но я их не  знаю.  Или  они
мне не помогают. Хочешь моего совета - пожалуйста: садись работать.  Слава
богу, таким людям, как мы с тобой, для работы ничего не нужно кроме бумаги
и карандаша...
     Положим, все это Малянов знал и без него. Из книг. У Малянова все это
было не так. Он мог работать только, когда на душе у  него  было  легко  и
ничего над ним не висело.
     - Помощи от тебя...  -  сказал  он.  -  Дай-ка  я  лучше  Вайнгартену
позвоню... Странно мне все-таки, что он спрашивал про Снегового...
     - Конечно, - сказал Вечеровский.  -  Только,  если  тебе  не  трудно,
перенеси телефон в другую комнату.
     Малянов взял аппарат и поволок шнур в соседнюю комнату.
     - Если хочешь, оставайся у меня, - сказал ему  вслед  Вечеровский.  -
Бумага есть, карандаш я тебе дам...
     - Ладно, - сказал Малянов. - Там видно будет...
     Теперь Вайнгартен не отвечал. Малянов дал звонков десять, перезвонил,
дал еще десяток и повесил трубку. Так.  Что  же  теперь  делать?  Конечно,
можно было бы остаться здесь. Здесь  прохладно,  тихо.  В  каждой  комнате
кондиционер. Прицепов и тормозов не слышно - окна  во  двор.  И  вдруг  он
понял, что дело не в этом. Ему было просто страшно  возвращаться  к  себе.
Это надо же! Больше всего на свете я люблю свой дом,  и  в  этот  дом  мне
страшно возвращаться. Ну, нет, подумал он. Этого вы от меня не  дождетесь.
Это уж пардон.
     Малянов решительно сгреб аппарат и отнес его  на  место.  Вечеровский
сидел, уставясь в свой одинокий листок,  и  тихонько  постукивал  по  нему
благороднейшим паркером. Листок был наполовину исписан символами,  которых
Малянов не понимал.
     - Я пойду, Фил, - сказал Малянов.
     Вечеровский поднял к нему рыжее лицо.
     - Конечно... Завтра у меня экзамен, а сегодня я весь день дома. Звони
или заходи...
     - Хорошо, - сказал Малянов.
     По лестнице он спускался неторопливо, торопиться было некуда.  Сейчас
заварю чайку покрепче, сяду на кухне, Калям вспрыгнет  мне  на  колени,  я
буду гладить его, прихлебывать чай и попробую наконец  трезво  и  спокойно
все это продумать... Жаль,  телевизора  нет,  посидеть  бы  вечерок  перед
ящиком,  посмотреть  что-нибудь  бездумное...  комедию  какую-нибудь   или
футбол... Пасьянсик разложу, что-то давно я пасьянсов не раскладывал...
     Он спустился на свою лестничную площадку, нащупывая в кармане  ключи,
повернул за угол и остановился. Так.  Сердце  его  провалилось  куда-то  в
желудок и принялось там стучать медленно, размеренно,  как  свайная  баба.
Та-ак... Дверь квартиры была приоткрыта.
     Он на цыпочках подкрался к двери и  прислушался.  В  квартире  кто-то
был. Бубнил незнакомый мужской голос и что-то отвечал  незнакомый  детский
голос..."



                                    5

     10. "...сидел на корточках  незнакомый  мужчина  и  подбирал  осколки
разбитой рюмки. Кроме того, на кухне был еще мальчик лет  пяти.  Сидел  на
табуретке за столом, подсунув под себя ладони, болтал  ногами  и  смотрел,
как подбираются осколки.
     - Слушай, отец! - возбужденно закричал Вайнгартен, увидев Малянова. -
Где ты пропадаешь?
     Огромные щеки его пылали лиловым румянцем, черные, как маслины, глаза
блестели, жесткие смоляные волосы стояли дыбом. Видно  было,  что  он  уже
основательно принял внутрь. На столе имела место  наполовину  опорожненная
бутылка экспортной "Столичной" и всякие яства из стола заказов.
     - Успокойся и не переживай, - продолжал  Вайнгартен.  -  Икру  мы  не
тронули. Тебя ждали.
     Мужчина, подбиравший осколки, поднялся. Это  был  рослый  красавец  с
норвежской бородкой и чуть обозначившимся брюшком. Он смущенно улыбался.
     - Так-так-так! - произнес Малянов, вступая в кухню  и  чувствуя,  как
сердце поднимается из желудка и становится на свое место. - Мой дом -  моя
крепость, так это называется?
     - Взятая штурмом,  отец,  взятая  штурмом!  -  заорал  Вайнгартен.  -
Слушай, откуда у тебя такая водка? И жратва?
     Малянов протянул руку красавцу, и он тоже протянул мне руку, но в ней
были зажаты осколки. Возникла маленькая приятная неловкость.
     - Мы тут без вас нахозяйничали... - сказал он сконфуженно.  -  Это  я
виноват...
     - Чепуха, чепуха, вот сюда давайте, в ведро...
     - Дядя - трус, - произнес вдруг мальчик отчетливо.
     Малянов вздрогнул. И все тоже вздрогнули.
     - Ну-ну, тише... - произнес красавец и как-то  нерешительно  погрозил
мальчику пальцем.
     - Дитя! - сказал  Вайнгартен.  -  Ведь  тебе  дали  шоколад.  Сиди  и
харчись. Не встревай.
     - Почему же это я трус? - спросил Малянов, усаживаясь. - Зачем это ты
меня обижаешь?
     - А я тебя не обижаю, - возразил мальчик,  разглядывая  Малянова  как
какое-то редкостное животное. - Я тебя назвал...
     Между тем красавец освободился  от  осколков,  вытер  ладонь  носовым
платком и протянул мне руку.
     - Захар, - представился он.
     Мы обменялись церемонным рукопожатием.
     За дело, за дело! - хлопотливо произнес Вайнгартен, потирая  руки.  -
Тащи еще две рюмки...
     - Слушайте, ребята, - сказал Малянов. - Я водку пить не буду.
     - Вино пей, - согласился Вайнгартен. - Там у  тебя  еще  две  бутылки
белого...
     -  Нет,  я  лучше  коньяку.  Захар,  достаньте  там,  пожалуйста,   в
холодильнике, икру и масло... и вообще все, что там есть. Жрать хочется.
     Малянов сходил в бар, взял коньяк и рюмки,  показал  язык  креслу,  в
котором давеча сидел Игорь Петрович, и вернулся к столу. Стол  ломился  от
яств. Наемся и напьюсь, подумал я с веселой яростью. Молодцы  ребята,  что
приехали...
     Но все получилось не так, как я думал. Едва мы выпили и я принялся  с
урчанием поедать гигантский бутерброд с икрой, как  Вайнгартен  совершенно
трезвым голосом сказал:
     - А теперь, отец, рассказывай, что с тобой произошло.
     Малянов поперхнулся.
     - Откуда ты взял?..
     - Вот что, - сказал Вайнгартен, переставши сиять как масляный блин. -
Нас здесь трое, и с каждым из нас кое-что произошло. Так что не стесняйся.
Что тебе сказал этот рыжий?
     - Вечеровский?
     - Да  нет,  при  чем  здесь  Вечеровский?  К  тебе  явился  маленький
огненно-рыжий человечек в этаком  удушливо-черном  костюме.  Что  он  тебе
сказал?
     Малянов откусил от бутерброда сколько в рот влезло и принялся жевать,
не чувствуя вкуса. Все трое смотрели  на  него.  Захар  смотрел  смущенно,
робко улыбаясь, то и  дело  отводя  взгляд.  Вайнгартен  бешено  выкатывал
глаза, готовясь заорать. А мальчишка, держа в руке обмусоленную шоколадную
плитку, весь так и подался к Малянову, словно хотел в рот ему вскочить.
     - Ребята, - сказал Малянов наконец. - Какие там рыжие? Никакие  рыжие
ко мне не приходили. У меня все было гораздо хуже.
     - Ну, давай, давай, рассказывай, - нетерпеливо сказал Вайнгартен.
     - Почему это я должен рассказывать? -  возмутился  Малянов.  -  Я  из
этого никакого секрета не делаю, но чего ты тут передо мной  разыгрываешь?
Сам рассказывай! Откуда, интересно, ты узнал, что со  мной  вообще  что-то
случилось?
     -  Вот  расскажи,  а  потом  и  я  тебе  расскажу,  -  упорно  сказал
Вайнгартен. - И Захар расскажет.
     - Вот вы и давайте оба и рассказывайте, - проговорил Малянов,  нервно
намазывая себе новый бутерброд. - Вас двое, а я один...
     - Ты рассказывай, - приказал вдруг мальчик, ткнув в сторону  Малянова
пальцем.
     - Тише, тише... - прошептал Захар, совсем застеснявшись.
     Вайнгартен невесело хохотнул.
     - Это ваш? - спросил Малянов Захара.
     - Да вроде мой... - странно ответил Захар, отводя глаза.
     - Его, его, - сказал Вайнгартен нетерпеливо. - Между прочим, это  как
раз часть его рассказа. Ну, Митька, давай... не ломайся...
     Совсем они сбили Малянова с панталыку. Он отложил  бутерброд  и  стал
рассказывать. С самого начала, с телефонных звонков. Когда одну  и  ту  же
страшную историю рассказываешь второй раз на протяжении каких-нибудь  двух
часов, поневоле начинаешь обнаруживать в ней забавные стороны.  Малянов  и
сам заметил, как разошелся. Вайнгартен  то  и  дело  всхохатывал,  обнажая
могучие желтоватые клыки, а Малянов прямо-таки целью жизни  своей  положил
заставить засмеяться красавца Захара, но это ему так и не удалось -  Захар
только растерянно и почти жалобно  улыбался.  А  когда  Малянов  дошел  до
самоубийства Снегового, стало и вообще не до смеха.
     - Врешь! - хрипло выдохнул Вайнгартен.
     Малянов дернул плечом.
     - За что купил... - сказал он. - А дверь  у  него  опечатана,  можешь
пойти посмотреть...
     Некоторое время  Вайнгартен  молчал,  постукивая  по  столу  толстыми
пальцами и подрагивая в такт щеками, а потом вдруг с шумом поднялся, ни на
кого не глядя, протиснулся между Захаром и мальчиком и тяжело затопал вон.
Было слышно, как чмокнул замок, в квартиру потянуло щами.
     - Охо-хо-хо-хо... - уныло произнес Захар.
     И сейчас же мальчик протянул ему обмусоленную шоколадку и потребовал:
     - Откуси!
     Захар покорно откусил и  стал  жевать.  Хлопнула  дверь,  Вайнгартен,
по-прежнему ни на кого не глядя, протиснулся на свое место и, плеснув себе
в рюмку водки, хрипло буркнул:
     - Дальше...
     - Что - дальше? Дальше я пошел к Вечеровскому... Эти хмыри ушли, и  я
пошел... Вот только что вернулся.
     - А рыжий? - спросил Вайнгартен нетерпеливо.
     - Я же тебе говорю, ослиная твоя башка! Не было никаких рыжих!
     Вайнгартен и Захар переглянулись.
     - Ну, предположим, -  сказал  Вайнгартен.  -  А  девица  эта  твоя...
Лидочка... Она тебе никаких предложений не делала?
     - Н-ну... как тебе сказать... - Малянов  неловко  ухмыльнулся.  -  То
есть... если бы я по-настоящему захотел...
     - Тьфу, болван! Да я не об этом!.. Ну, ладно. А следователь?
     - Знаешь что, Валька, - сказал Малянов. - Я тебе все  рассказал,  как
было. Иди к черту! Честное слово, третий допрос за день...
     -  Валя,  -  нерешительно  вмешался  Захар,  -  а  может  быть,   тут
действительно что-нибудь другое?
     - Брось, отец! - Вайнгартен весь перекосился. - Как это -  другое?  У
него работа, работать не дают... Как это - другое? И  потом,  мне  же  его
назвали!..
     -  Кто  это  меня  назвал?  -  спросил  Малянов,  предчувствуя  новые
неприятности.
     - Писать хочу, - ясным голосом объявил мальчик.
     Все уставились на него.  А  он  оглядел  всех  по  очереди,  сполз  с
табурета и сказал Захару:
     - Пойдем.
     Захар виновато улыбнулся, сказал: "Ну, пойдем...", и они  скрылись  в
сортире. Было слышно, как они гонят рассевшегося в унитазе Каляма.
     - Кто это меня назвал? - сказал Малянов Вайнгартену.  -  Что  еще  за
новости?
     Вайнгартен, склонив голову, прислушался  к  тому,  что  происходит  в
сортире.
     - Во Губарь влип! - произнес он с каким-то печальным удовлетворением.
- Вот влип так влип!
     Что-то вязко повернулось в мозгу у Малянова.
     - Губарь?
     - Ну да. Захар. Знаешь, сколько веревочке не виться...
     Малянов вспомнил.
     - Он ракетчик?
     - Кто? Захар? - Вайнгартен  удивился.  -  Да  нет,  вряд  ли...  Хотя
вообще-то он работает в каком-то ящике...
     - Он не военный?
     - Ну, знаешь ли, все ящики в той или иной...
     - Я про Губаря спрашиваю.
     - Да нет. Он - мастеровой, золотые руки. Блох мастерит с  электронным
управлением... Но беда не в этом. Беда в том, что он  -  человек,  который
бережно и обстоятельно относится к своим  желаниям.  Это  его  собственные
слова. Причем заметь, отец, это истинная правда..
     Мальчик снова появился в кухне и вскарабкался на табурет. Захар вошел
следом. Малянов сказал ему:
     - Захар, вы знаете, я забыл, а сейчас  вот  вспомнил...  Ведь  о  вас
Снеговой спрашивал...
     И тут Малянов впервые в жизни увидел, как  человек  белеет  прямо  на
глазах. То есть делается белым, буквально как бумага.
     - Обо мне? - спросил Захар одними губами.
     - Да вот... вчера вечером... - Малянов испугался.  Такой  реакции  он
все-таки не ожидал.
     - Ты что, его знал? - спросил Вайнгартен Захара негромко.
     Захар молча помотал головой, полез за сигаретой, высыпал полпачки  на
пол  и  принялся  торопливо  собирать  просыпанное.  Вайнгартен   крякнул,
пробормотал: "Это дело надо того, отцы..." - и принялся разливать.  И  тут
мальчик сказал:
     - Подумаешь! Это еще ничего не значит.
     Малянов опять вздрогнул, а Захар распрямился и стал смотреть на  сына
с какой-то надеждой, что ли.
     - Это просто случайность, - продолжал мальчик. - Вы телефонную  книгу
посмотрите, там этих Губарей штук восемь..."


     11. "... Малянов знал с шестого класса. В седьмом они  подружились  и
просидели до конца школы за одной партой. Вайнгартен не менялся с  годами,
он только  увеличивался  в  размерах.  Всегда  он  был  веселый,  толстый,
плотоядный, всегда он что-то коллекционировал - то марки,  то  монеты,  то
почтовые штемпеля, то этикетки с бутылок. Один раз, уже  ставши  биологом,
он даже затеял коллекционировать экскременты, потому что  Женька  Сидорцев
привез ему из Антарктиды китовьи, а Саня Житнюк  доставил  из  Пенджикента
человеческие, но не  простые,  а  окаменевшие,  девятого  века.  Вечно  он
приставал к окружающим, требуя мелочь, - искал какие-то особенные  медяки.
И вечно он хватал чужие письма, клянчил конверты с печатями.
     И при всем при том дело свое он знал. У себя в ИЗРАНе  он  давно  уже
был старшим, числился членом двадцати разнообразных комиссий, как союзных,
так и международных, постоянно шастал  за  рубеж  на  всякие  конгрессы  и
вообще был без пяти минут доктор. Из всех своих знакомых больше  всего  он
уважал Вечеровского, потому что Вечеровский был лауреат, а Валька до дрожи
мечтал стать лауреатом. Сто  раз  он  рассказывал  Малянову,  как  нацепит
медаль и пойдет в таком  виде  на  свиданку.  И  всегда  он  был  треплом.
Рассказывал он блестяще, самые обычные житейские  события  превращались  у
него в драмы а-ля Грэм Грин. Или, скажем, Ле Карре. Но врал он, как это ни
странно, очень редко и ужасно смущался, когда на этом  редком  вранье  его
ловили. Ирка его не любила, непонятно за что,  тут  была  какая-то  тайна.
Было у Малянова подозрение,  что  в  молодые  годы,  когда  Бобка  еще  не
родился, Вайнгартен пытался подбить ей клинья, ну и что-то у  них  там  не
вышло. Вообще насчет клиньев он был мастак, но не какой-нибудь там сальный
или примитивно похотливый, а веселый, энергичный, заранее  готовый  как  к
победам, так  и  к  поражениям  мастак.  Для  него  каждая  свиданка  была
приключением, независимо от  того,  чем  она  кончалась.  Светка,  женщина
исключительно красивая, но склонная к меланхолии, давно  махнула  на  него
рукой, тем более он в ней души не чаял и  постоянно  дрался  из-за  нее  в
общественных местах. Он вообще любил подраться, ходить с  ним  в  ресторан
было сущим наказанием... Словом, жил он  ровно,  весело,  удачливо  и  без
каких-нибудь особых потрясений.
     Странные события с ним начались, оказывается, еще две  недели  назад,
когда  серия  опытов,  заложенная  в  прошлом  году,  стала  вдруг  давать
результаты совершенно неожиданного  и  даже  сенсационного  свойства  ("Вы
этого, отцы, понять не можете, это связано с обратной транскриптазой,  она
же РНК-зависимая  ДНК-полимераза,  она  же  просто  ревертаза,  это  такой
фермент в составе онкорн-вирусов, и это, я вам прямо скажу,  отцы,  пахнет
нобелевкой...") В лаборатории Вайнгартена кроме  него  самого  никто  этих
результатов оценить не сумел. Большинству, как это всегда бывает, было "до
лампочки",  а  отдельные  творческие  единицы  решили  просто,  что  серия
провалилась. Время между тем летнее, и все рвутся  в  отпуска.  Вайнгартен
же, естественно, никому отпуска не подписывает.  Возникает  скандальчик  -
обиды, местком, партбюро. И в разгар  этого  скандальчика  Вайнгартену  на
одном  из  совещаний  полуофициально  сообщают,  что  есть  такое  мнение:
назначить товарища Вайнгартена Валентина Артуровича  директором  новейшего
супермодернового  биологического  центра,  строительство  которого  сейчас
заканчивается в Добролюбове.
     От этого сообщения голова Вайнгартена В.А. пошла кругом, но он тем не
менее сообразил, что такое директорство, во-первых,  пока  еще  журавль  в
небе, а когда и если превратится в синицу в руках, то, то-вторых,  вышибет
Вайнгартена В.А. из творческой работы по крайней мере года на  полтора,  а
то и на два. В то время как нобелевка, отцы, это нобелевка.
     Поэтому пока Вайнгартен просто обещал  подумать,  а  сам  вернулся  в
лабораторию к своей загадочной обратной транскриптазе  и  к  незатихающему
скандальчику. Не прошло и двух дней, как его вызвал к себе шеф-академик и,
расспросив о текущей работе  ("Я  держал  язык  за  зубами,  отцы,  я  был
предельно сдержан..."), предложил ему оставить эту сомнительную чепуху,  а
заняться такой-то и такой-то темой, имеющей  большое  народнохозяйственное
значение, а потому сулящей неисчислимые материальные и духовные блага,  за
что он, шеф-академик, ручается головой.
     Ошеломленный  всеми  этими  ни  с  того  ни  с  сего  распахнувшимися
горизонтами, Вайнгартен  имел  неосторожность  похвастаться  дома,  да  не
просто дома, а перед своей тещей, которую он зовет кавторангом, потому что
она действительно капитан  второго  ранга  в  отставке.  И  небо  над  ним
потемнело. ("Отцы, с этого вечера мой дом превратился  в  лесопилку.  Меня
непрерывно пилили и требовали, чтобы я соглашался немедленно, причем сразу
на все...")
     А лаборатория тем  временем,  несмотря  на  скандальчики,  продолжала
выдавать на-гора результаты один другого поразительнее. Тут умирает тетка,
чрезвычайно дальняя родственница по отцу, и, улаживая дело  о  наследстве,
Вайнгартен обнаружил на чердаке ее дома в Кавголове ящик, набитый монетами
советского чекана, вышедшими из употребления  в  шестьдесят  первом  году.
Надо знать Вайнгартена, чтобы поверить: как только он нашел этот ящик, его
перестали интересовать все прочие явления жизни, вплоть  до  надвигающейся
нобелевки включительно. Он засел дома и четверо суток перебирал содержимое
ящика, глухой к звонкам из института и к пилящим речам кавторанга. В  этом
ящике он обнаружил замечательные экземпляры. О, великолепные! Но дело было
не в этом.
     Когда, покончив с монетами, он  вернулся  в  лабораторию,  ему  стало
ясно, что открытие уже, можно сказать, свершилось. Конечно, оставалась еще
масса неясного, конечно, все это надлежало  еще  оформить  -  тоже,  между
прочим, работа  немаленькая,  -  но  сомнений  больше  не  было,  открытие
вылупилось. Вайнгартен закрутился как белка в колесе. Он разом покончил со
всеми скандалами в лаборатории, ("Отцы, выгнал всех в  отпуск  к  чертовой
матери!..), он в двадцать четыре часа вывез  кавторанга  с  девчонками  на
дачу, отменил все встречи и все свидания и  только  было  засел  дома  для
нанесения последнего решающего удара, как наступил позавчерашний день.
     Позавчера, едва Вайнгартен принялся за работу, в  квартире  объявился
этот самый рыжий -  маленький  медно-красный  человечек  с  очень  бледным
личиком, втиснутый в наглухо застегнутый черный костюм какого-то  древнего
покроя. Он вышел из детской и