Только
из-за того, что ты не можешь идти с нами, ты не имеешь права отменить  его
как бессмысленный. Экспедицию в любом случае надо проводить.
     - Прости, Чарли, - виновато проговорил Барретт. - Я, кажется,  не  то
сказал. Разумеется, поход состоится. Я просто снова сказанул лишнее.
     - Тебе, должно быть, все это очень горько, Джим?
     - Горько. Но нельзя сказать, что очень. Ну, какой маршрут тебе больше
по душе?
     - Пожалуй, северо-западный. Вдоль обычной оси  поля  рассеивания,  не
так ли? А затем к Внутреннему  Морю.  Мы  пройдем  вдоль  берега,  скажем,
километров сто пятьдесят. Вернемся домой по южной дуге.
     - Неплохо, - согласился Барретт. Перед его мысленным взором  возникла
покрытая рябью поверхность мелководья, простирающаяся далеко на запад. Год
за годом он приходил на берег этого моря и  пристально  вглядывался  туда,
где когда-нибудь поднимется территория  Среднего  Запада.  Каждый  год  он
мечтал пересечь это американское Средиземное море, но  у  него  так  и  не
нашлось  времени  организовать  такое  плавание.  А  теперь  было  слишком
поздно... слишком поздно.
     "Мы все равно ничего другого там не найдем, - утешал себя Барретт.  -
Все то же самое, что и здесь: скалы, водоросли, трилобиты.  Но  все  равно
стоило бы... увидеть, как солнце опускается в Тихий океан... ну,  хотя  бы
разок..."
     - Я соберу людей после завтрака, -  сказал  Нортон.  -  Мы  не  будет
задерживаться с выходом.
     - Отлично, Чарли. Желаю удачи.
     - Мы справимся, Джим.
     Барретт хлопнул Нортона по плечу, но сам  поразился  тому,  насколько
театральным и фальшивым получился этот жест, и тут же поспешно вышел. Было
просто как-то непривычно понимать, что он должен остаться дома, тогда  как
другие пойдут в поход. Это было признаком того, что он после столь  долгих
лет начинает слагать с себя полномочия руководителя. Барретт все  еще  был
монархом  лагеря  "Хауксбилль",  но  трон  уже  начал  под  ним  шататься.
Стариком-калекой - вот кем теперь он стал, стариком, который,  ковыляя  по
лагерю, просто совал нос не в свои дела. Нравилось ему признаваться себе в
этом или нет, но именно так и оно и было. И надо теперь с этим считаться.
     После завтрака предполагаемые участники экспедиции к Внутреннему Морю
собрались, чтобы отобрать снаряжение и  проработать  маршрут.  Барретт  от
участия в этом благоразумно  воздержался.  Теперь  это  было  предприятием
Чарли Нортона. Он уже участвовал в добром десятке  походов  и  знает,  что
нужно  делать.  Барретт  не  хотел  вмешиваться,  чтобы   не   создавалось
впечатление, что он и сейчас руководит через подставное лицо.
     Но какой-то  мазохистский  импульс  погнал  его  в  свое  собственное
путешествие к морю. Если он в этом году не увидит западные  воды,  то,  по
крайней мере, может нанести визит Атлантическому океану, находившемуся под
боком.
     Возле медпункта Барретт задержался. Вышел Хансен,  один  из  дежурных
санитаров, лысый добродушный старик лет  семидесяти,  бывший  член  группы
анархистов  из  Калифорнии.  Единственной   профессиональной   подготовкой
Хансена, было обслуживание  несложных  компьютеров  для  расчета  грузовых
железнодорожных перевозок, однако он проявил определенную сноровку в уходе
за больными и последнее время стал главным помощником Квесады. Хансен, как
всегда, приветливо улыбнулся Джиму.
     - Квесада здесь? - спросил Барретт.
     - К сожалению, нет. Док  отправился  на  собрание.  Там  он  передает
участникам экспедиции кое-какие медицинские приборы. Но если дело  важное,
я могу пойти за ним...
     - Не нужно. Я просто хотел проверить наши  запасы  медикаментов.  Это
может обождать. Не возражаете, если я гляну, что тут у нас есть?
     - Пожалуйста, делайте, что вам угодно.
     Хансен отступил в сторону, пропуская Барретта в  кладовую.  Поскольку
не было возможности закрыть ее  на  замок,  Барретт  и  Квесада  придумали
замысловатую баррикаду, которая при любой попытке проникнуть через нее тут
же создавала невообразимый шум. Непрошенный гость поднимал  такой  грохот,
что  непременно  обращал  на  себя  внимание  дежурного.  Когда   медпункт
оставался без присмотра, баррикаду ставили на место,  а  утром  разбирали.
Это был единственный способ оградить кладовую с  медикаментами  от  тайных
визитов потерявших терпение узников  лагеря.  Обитатели  лагеря  не  могли
допустить, чтобы их драгоценные и  незаменимые  лекарства,  среди  которых
были и наркотики,  тратились  на  возможные  самоубийства.  Так  рассуждал
Барретт. Если кто-то хочет покончить собой, пусть прыгает в море.  В  этом
случае он, по  крайней  мере,  не  увеличит  трудности  других  обитателей
лагеря.
     Барретт окинул взором медикаменты. Выбор их был  совершенно  случаен,
он зависел от щедрости тех, кто посылал их оттуда, сверху. Как раз  сейчас
было много транквилизаторов и желудочных средств, но мало болеутоляющих  и
обеззараживающих. И это еще более усугубляло чувство вины Барретта за  то,
что он собирался сделать. Человек, который сам делал все возможное,  чтобы
предотвратить  кражу  лекарств,  теперь  собирался   злоупотребить   своим
положением. Это было неэтично, и он отдавал себе в этом отчет. Но  в  тоже
время он знал очень многих, на совести которых были более тяжкие грехи.  А
лекарство ему нужно позарез, и Квесаде было лучше  не  знать,  что  он  им
воспользуется. Так  было  проще  всего.  Неправильно,  но  проще.  Барретт
подождал, пока Хансен  повернется  к  нему  спиной,  и,  запустив  руку  в
выдвижной ящик, сгреб  в  ладонь  тонкую  серую  трубку  с  успокоительным
средством и быстро сунул ее в карман.
     - Все как будто в порядке, - сказал он Хансену, покидая  медпункт.  -
Скажите Квесаде, что я зайду поговорить с ним позже.
     В последнее время он стал все чаще и чаще пользоваться болеутоляющими
лекарствами, чтобы облегчить боль в ногах. Квесаде это не нравилось  и  он
намекнул, что у Барретта вырабатывается пагубная привычка. "Ну что ж, черт
с ним, с Квесадой! Пусть док сам побродит по каменистым  тропам  с  такими
ногами, и тогда тоже потянется за лекарствами", - утешал себя Барретт.
     Барретт с трудом поковылял по восточной тропе и  остановился,  отойдя
на несколько сот метров от главного здания. Он зашел  за  невысокую  груду
камней, спустил брюки и быстро  сделал  укол  в  каждую  ногу,  сначала  в
здоровую, а потом в искалеченную. Это уменьшит боль в  мускулах  до  такой
степени, чтобы решиться  на  продолжительный  переход  пешком,  не  ощущая
жгучей усталости. Он понимал, что это не пройдет ему даром,  когда  восемь
часов спустя действие наркотика ослабеет и вернется  мучительная  боль  от
перенесенного напряжения, но был готов заплатить эту цену.
     Дорога к морю была долгой и тоскливой. Лагерь "Хауксбилль"  помещался
на высоком склоне Аппалачей, более чем в трехстах метрах над уровнем моря.
Первые шесть лет обитатели лагеря спускались к океану по самоубийственному
маршруту, пролегавшему по скользким  глыбам.  Барретт  предложил  вырубить
тропу.  На  это  ушло  десять  лет  напряженного  труда,   но   теперь   к
Атлантическому   океану   спускалась    широкая    безопасная    лестница.
Выдалбливание  ступеней  в  базальтовой  породе  настолько  заняло  многих
узников, что они и не вспоминали о своих родных, оставшихся наверху. И  уж
само собой разумеется, за эти годы, заполненные тяжелым трудом,  никто  не
сошел с ума. Барретт глубоко сожалел, что  так  и  не  сумел  затеять  еще
какое-нибудь начинание, чтобы занять томящихся ныне бездельем людей.
     Лестница, перемежаемая небольшими площадками, шла  зигзагом  к  самой
воде.  Чтобы  преодолеть  ее,  даже  здоровому  человеку  необходимы  были
напряженные  усилия.  Для  Барретта  в  его  нынешнем  состоянии  лестница
казалась подлинной пыткой. Чтобы спуститься, ему потребовалось  почти  два
часа, хотя год назад у него уходило на это не более получаса.
     Достигнув конца спуска, он грузно опустился в изнеможении на  плоский
камень, омываемый  волнами,  и  уронил  костыль.  Пальцы  его  левой  руки
онемели, а все тело будто пропиталось потом.
     Вода в океане казалась серой и какой-то маслянистой. Барретт  не  мог
объяснить, почему в позднем кембрии мир столь бесцветен, и небо мрачное  и
угрюмое. Больше всего ему хотелось хоть краем глаза увидеть сочную  зелень
травы и деревьев.
     Темные гребни волн разбивались о камни, и на них раскачивались  космы
черных  морских  водорослей.  Море,  казалось,  уходило  в  бесконечность.
Барретт даже не представлял себе, какая часть Европы, если таковая  вообще
уже существует, находится в эту  геологическую  эпоху  над  уровнем  моря.
Большую часть своей жизни поверхность планеты была бесконечным океаном,  и
сейчас прошло всего несколько сот миллионов лет с  той  поры,  как  первые
скалы показались над водой. Вероятно, сейчас на Земле есть  лишь  лоскутки
суши, разбросанные там и тут по первичному океану.
     Зародились ли уже Гималаи? Скалистые горы? Анды? Барретт знал  только
приблизительные очертания суши в  северной  части  Западного  полушария  в
конце кембрийского периода. Пробелы же в знаниях нелегко заполнить,  когда
единственная  связь  с  миром   наверху   осуществлялась   транспортом   с
односторонним  движением.  В  лагерь  "Хауксбилль"  переправляли  случайно
отобранную литературу, и было особенно тошно, что нельзя получить даже  ту
информацию, которая имелась в любом университетском учебнике по геологии.
     Его мысли  прервало  появление  у  самой  береговой  кромки  крупного
трилобита  с  заостренным  хвостом  длиной  почти   в   метр,   лоснящимся
темно-пурпурным панцирем и полным  набором  колючих  светло-желтых  шипов,
покрытых щетиной. Казалось, под панцирем у него множество ног.  Он  выполз
на берег, на котором не было ни песка,  ни  гальки  -  только  базальтовые
плиты, и двинулся дальше, пока не оказался почти в трех метрах от воды.
     "Ух, какой молодец, - подумал Барретт. - Может быть, ты  первый,  кто
отважился вылезти на сушу и посмотреть, что там. Первопроходец. Пионер".
     Барретту пришло в голову, что этот отважный трилобит вполне мог  быть
предком всех обитающих на суше существ в необозримых будущих эпохах. Мысль
эта была биологической чушью,  и  Барретт  понимал  это,  но  его  усталое
сознание построило в воображении  длинную  эволюционную  цепь,  в  которой
рыбы,  земноводные,  пресмыкающиеся,  млекопитающие  и,  наконец,  человек
происходили последовательно и  неразрывно  от  этого  нелепого,  покрытого
панцирем существа, делавшего неопределенные круги у его ног.
     "А что, если я  наступлю  на  тебя,  -  подумал  Барретт.  -  Быстрое
движение...  Хруст  лопнувшего  хитина...  Отчаянные  конвульсии   жалкого
подобия крохотных ножек... И вся  цепь  жизни  оборвется  в  самом  первом
звене".
     Погибнет эволюция, жизнь на суше так и не возникнет.  С  этим  грубым
движением тяжелой ноги мгновенно изменится и все будущее. Больше не  будет
ни человеческой расы, ни лагеря "Хауксбилль", ни Джеймса Эдварда  Барретта
(1968-????). В один миг он отомстит тем, кто обрек его на  жизнь  здесь  и
освободит себя от вынесенного когда-то приговора.
     Он  ничего  этого  не  сделал.  Трилобит  завершил   свое   неспешное
обследование прибрежных камней и целый и невредимый отполз назад к морю.
     Вдруг прозвучал тихий голос Дона Латимера:
     - Я увидел, что ты сидишь здесь один, Джим.  Не  возражаешь,  если  я
составлю тебе компанию?
     Появление Латимера встряхнуло Барретта. Он быстро обернулся, внутри у
него екнуло от удивления. Латимер  спустился  так  тихо,  что  Барретт  не
услышал его приближения. Но он быстро  оправился,  улыбнулся  и  предложил
Латимеру сесть на соседний камень.
     - Ловишь? - спросил Латимер.
     - Просто сижу. Грею на солнце старые кости.
     - Чтобы погреть старые кости, тебе нужно было спускаться  черт  знает
куда? - рассмеялся Латимер. - Брось. Просто хочешь уйти подальше от  всего
и, наверное, жалеешь, что я тебя потревожил, но ты слишком  вежлив,  чтобы
велеть мне убраться. Извини меня. Я уйду, если...
     - Да нет же. Оставайся. Поговори со мной.
     - Скажи прямо - может быть, ты предпочитаешь, чтобы я оставил тебя  в
покое?
     - Я не хочу, чтобы меня оставляли в покое, - сказал Барретт. - Я  все
равно хотел встретиться с тобой. Как у тебя складываются отношения с твоим
новым соседом Ханном?
     Лоб Латимера покрылся сложной сетью морщин.
     - Весьма странно, - произнес он. -  Это  одна  из  причин,  почему  я
спустился  сюда  вниз,  когда  тебя  увидел.  -  Он  наклонился  вперед  и
испытывающе заглянул в глаза  Барретта.  -  Джим,  скажи  мне  честно,  ты
считаешь меня сумасшедшим?
     - С чего бы это?
     - Ну, со  всеми  этими  экстрасенсорными  делами  -  моими  попытками
пробить брешь  в  другую  сферу  сознания.  Я  знаю,  ты  человек  твердых
убеждений и скептически относишься ко всему, что нельзя охватить, измерить
и использовать на практике. Ты, вероятно, считаешь, что все это вздор?
     Барретт пожал плечами:
     - Если ты хочешь услышать грустную правду,  то  так  оно  и  есть.  Я
нисколечко не верю, что тебе удастся  куда-нибудь  нас  переместить,  Дон.
Называй меня материалистом, если угодно,  но  по  мне  все  это  настоящая
черная магия, а я никогда не видел,  чтобы  она  срабатывала.  Думаю,  это
полнейшая трата времени и энергии с твоей стороны - сидеть часами, пытаясь
воспользоваться своими псионическими способностями. И все же я  не  считаю
тебя сумасшедшим. Я думаю, что ты имеешь право на одержимость и к  тщетной
по существу затее подходишь вполне разумно. Достаточно честно?
     -  Более  чем  достаточно.  Я  не  прошу,  чтобы   ты   вообще   хоть
сколько-нибудь верил в правильность моих исканий, но я не хочу,  чтобы  ты
принимал  меня  за  полного  идиота  из-за  того,  что  я  пытаюсь   найти
псионическую возможность пробить брешь из  этого  места.  Для  меня  очень
важно, чтобы ты  считал  меня  нормальным,  иначе  то,  что  я  хочу  тебе
рассказать о Ханне, ты не воспримешь всерьез.
     - Я не вижу здесь никакой связи.
     - Дело вот в чем, - сказал Латимер. - Будучи знаком с ним всего  один
вечер,  я  все  же  выработал  мнение  о  Ханне.  Такое  мнение  могло  бы
сформироваться у любого параноика. И если ты считаешь, что я чокнутый,  то
ты скорее всего не примешь в расчет то, что я о нем скажу. Поэтому я  хочу
прежде всего знать, считаешь ли ты меня нормальным.
     - Я не считаю, что ты чокнутый. Так что ты о нем думаешь?
     - Он шпионит за нами.
     Барретт с  огромным  трудом  подавил  в  себе  взрыв  дикого  хохота,
который, он это знал,  разобьет  вдребезги  хрупкое  чувство  собственного
достоинства Латимера.
     - Шпионит? - небрежно произнес он. - Дон, ты, наверное, имеешь  ввиду
что-то другое. Как можно здесь шпионить?  Ведь  если  бы  даже  среди  нас
завелся шпион, как и кому он передаст свои наблюдения?
     - Не знаю, - ответил Латимер. - Но он задал мне вчера вечером миллион
различных  вопросов:  о  тебе,  о  Квесаде,  о  некоторых  больных,  вроде
Вальдосто. Он хотел знать буквально все.
     - Ну и что из  этого?  Нормальное  любопытство  новичка,  пытающегося
узнать, кто его окружает.
     - Джим, он делает заметки. Я наблюдал за ним, когда он решил,  что  я
заснул. Он сидел два часа, записывая мои ответы в маленькую книжечку.
     Барретт нахмурился.
     - Может быть, Ханн собирается написать о нас роман?
     - Я серьезно, - сказал Дон.  -  Вопросы,  заметки,  и  сам  он  такой
скользкий. Попробуй-ка выпытать что-нибудь у него!
     - Я пробовал и почти ничего не узнал.
     - Вот видишь! Ты знаешь, за что его сюда сослали?
     - Нет.
     - И я не знаю, - воскликнул  Латимер.  -  Политические  преступления,
сказал он мне, но при этом напускал чертовски много  тумана.  Он,  похоже,
вроде бы даже не знает, что представляет собой нынешнее  правительство.  Я
не сумел обнаружить никаких твердых философских убеждений у Ханна.  Ты  же
не хуже меня знаешь, что лагерь "Хауксбилль" - это выброшенные  на  свалку
революционеры, агитаторы, подпольщики и прочая подобная дрянь,  но  у  нас
здесь никогда не было никаких других узников.
     - Я согласен, что Ханн - это загадка. Но в чью пользу он может  здесь
шпионить? У него  нет  возможности  пересылать  свои  донесения,  если  он
правительственный агент. Он заброшен сюда навечно. Так же, как и мы все.
     - Может быть, его сослали присматривать за нами, чтобы  мы  не  могли
найти какой-нибудь способ  бегства  отсюда.  Может  быть,  он  доброволец,
который отдал жизнь в двадцать первом столетии, чтобы очутиться среди  нас
и расстроить то, что  мы  здесь  можем  затеять.  Что-то  вроде  фанатика,
добровольного мученика на благо общества. Я уверен,  ты  знаком  с  людьми
подобного сорта.
     - Да, но...
     - Возможно, они опасаются, что  мы  изобрели  перемещение  вперед  по
времени,  или  того,   что   из-за   нас   может   нарушиться   положенная
последовательность эволюционных событий, либо  еще  чего-то.  Вот  Ханн  и
явился к нам, чтобы предотвратить любую опасность деятельности прежде, чем
она  превратится  в  нечто  реальное.  Например,  возьмем  хотя   бы   мои
исследования в экстрасенсорной области, Джим.
     Барретт ощутил острый приступ тревоги. Он увидел, насколько близко  к
паранойе подошел Латимер. За  несколько  спокойно  произнесенных  фраз  он
проделал   путь   от    осмысленного    выражения    вполне    оправданной
подозрительности к  болезненному  страху  перед  тем,  что  там,  наверху,
собираются удушить в зародыше  возможность  бегства  отсюда,  которую  он,
Латимер, вот-вот готов осуществить.
     Как можно более спокойно он сказал Латимеру:
     - Я считаю, тебе не следует беспокоиться, Дон.  Ханн  на  самом  деле
человек  странный,  но  он  здесь  не  для  того,  чтобы   доставить   нам
неприятности. Там, наверху, уже сделали все, что было в  их  силах,  чтобы
нагадить нам. Если только еще верны уравнения Хауксбилля, то мы совершенно
точно не можем доставить кому-нибудь ни  малейших  хлопот.  Так  зачем  же
тогда жертвовать человеком, призванным шпионить за нами?
     - И все же ты будешь за ним приглядывать? - спросил Латимер.
     - Ты и так знаешь, что буду. И не колеблясь дай мне знать, если  Ханн
совершит еще  что-нибудь  экстраординарное.  Ты  находишься  для  этого  в
наиболее выгодном положении по сравнению с остальными.
     - Я буду наблюдать, Джим. Мы не можем терпеть шпиона в своей среде. -
Латимер поднялся и  приветливо  улыбнулся  Барретту,  словно  ни  о  какой
паранойе не могло быть и речи. - Грейся на солнышке, дружище, - сказал он.
     Он стал подниматься по тропе. Барретт следил  за  ним,  пока  тот  не
оказался на самом верху, превратившись в крохотную точку на фоне каменного
склона. Посидев еще немного, Барретт подобрал костыль,  встал,  посмотрел,
как вокруг костыля  в  волнах  прибоя  кружат  какие-то  мелкие  ползающие
существа, затем повернулся и начал затяжной,  медленный  подъем  назад,  в
лагерь.



                                    8

     Барретт не знал точно, когда это произошло, но как-то  они  перестали
думать о своей деятельности как о контрреволюционной и теперь считали себя
революционерами. Эта семантическая смена  произошла  в  начале  девяностых
годов,  постепенно  и  незаметно.  Несколько  первых  лет  после   событий
восемьдесят   четвертого-пятого   годов   синдикалисты    называли    себя
революционерами,  и  это  было  верно,  так   как   они   свергли   режим,
продержавшийся  более  двух  столетий.   Однако   вскоре   синдикалистская
революция  утвердилась  во  всех  общественных  сферах,   перестала   быть
революцией и сама стала режимом.
     Поэтому теперь Барретт был революционером,  а  целью  подполья  стала
Революция с большой буквы. Революция могла наступить теперь в любой  день,
лю