бой месяц, любой год... Все это требовало тщательной подготовки, и,  как
только  прозвучит  Слово,   поднимутся   разбросанные   по   всей   стране
революционеры и...
     Он не сомневался в истинности  подобных  утверждений.  Пока  еще.  Он
делал свое дело изо дня в день, надеясь,  что  укоренивший  и  теперь  еще
более уверенный в себе синдикализм рано или поздно падет.
     Революция стала делом его жизни. Барретт легко и без всяких сожалений
ушел из колледжа, так его и не закончив. Все равно колледж был заведением,
в  котором  господствовали  синдикалисты,   и   ежедневная   массированная
пропаганда приводила его в ярость. Он пошел тогда к Плэйелю, и тот дал ему
работу. Официально Плэйель руководил агентством по  найму  на  работу.  Во
всяком случае, это было прикрытием.  В  небольшой  конторе  в  центральной
части  Манхэттена  он  подбирал  кандидатов  для  участия   в   подпольной
деятельности,  хотя  для  видимости  вел  и  настоящую  работу  по  найму,
разрешенную законом.
     Джанет  была  его  секретаршей.  Время  от  времени  сюда   захаживал
Хауксбилль, чтобы программировать компьютер агентства.  Барретта  взяли  в
качестве  заместителя  управляющего.  Его  зарплата  была  небольшой,   но
позволяла регулярно питаться и оплачивать тесную квартирку, в которой  они
жили с Джанет. Тридцать  часов  в  неделю  он  занимался  внешне  невинной
деятельностью по найму,  освободив  Плэйелю  время  для  более  деликатной
работы в других местах.
     Барретту на самом деле нравилась  его  работа,  ибо  она  давала  ему
возможность общаться с множеством людей:  через  контору  проходили  самые
различные безработные жители  Нью-Йорка.  Одни  из  них  были  радикалами,
искавшими подполье, другие просто подыскивали работу, и Барретт делал  для
них все, что было в его силах. Они не понимали, что он сам едва  вышел  из
юношеского возраста, и  некоторые  приходили  поглядеть  на  него  как  на
источник всех советов и указаний, которым они должны были  следовать.  Это
несколько смущало его, но он помогал людям, как только мог.
     И все эти  годы  неуклонно  проводилась  подпольная  работа.  Барретт
понимал, что эта фраза просто абстракция высокого порядка, почти  лишенная
подлинного содержания.  "Подпольная  работа".  К  чему  она  сводилась?  К
бесконечному  планированию  постоянно  переносившегося  дня  восстания.  К
трансконтинентальным  телефонным   разговорам   на   жаргоне.   К   тайным
публикациям  антисиндикалистской  пропаганды.  К  смелому  распространению
фальсифицированных книг по истории. К  организации  митингов  протеста.  К
бесконечному числу небольших акций, которые со  временем  становились  все
более незначительными. Но Барретт, несмотря на весь  свой  пыл  юношеского
энтузиазма, учился терпению.  В  один  прекрасный  день  все  разрозненные
ручейки сойдутся, убеждал он себя, и тогда грянет Революция.
     Выполняя  поручения,  он  исколесил   всю   страну.   Экономика   при
синдикалистах оживилась, и аэропорты снова  стали  многолюдными.  Барретту
пришлось хорошенько с ними познакомиться. Большую часть лета 1991 года  он
провел в Альбукерке, штат Нью-Мексико, работая с  группой  революционеров,
которых при прежнем режиме называли бы  правоэкстремистами.  Для  Барретта
почти вся их идеология была чуждой, но они ненавидели синдикалистов  столь
же сильно, как и он, и каждый по-своему - он и  группа  из  Нью-Мексико  -
разделяли любовь к революции 1776 года и к  ее  символам.  В  то  лето  он
дважды был близок к аресту.
     Зимой 1991-1992 годов он еженедельно летал в Орегон для организации в
Спокане пропагандистского  центра.  Двухчасовой  перелет  в  конце  концов
надоел ему до чертиков, но Барретт  терпеливо  продолжал  сколачивать  эту
группу по средам, возвращаясь на другое утро в Нью-Йорк. Следующей  весной
он работал большей частью в Нью-Орлеане, а летом - в  Сент-Луисе.  Плэйель
не уставал передвигать пешки. Он исходил из теоретической предпосылки, что
нужно держаться по меньшей мере на три прыжка впереди от агентов полиции.
     На самом деле в это время было  очень  мало  сколько-нибудь  значимых
арестов. Синдикалисты перестали серьезно относиться к подполью и время  от
времени арестовывали то одного, то другого лидера  подполья,  просто  так,
для формы. Вообще к революционерам относились как  к  безвредным  чудакам,
позволяли им заниматься конспиративными делами в свое  удовольствие,  лишь
бы они не отважились на саботаж или политическое убийство.
     Кто  вообще  сейчас  был  против  правления   синдикалистов?   Страна
процветала.  Большинство  теперь  имело  постоянную  работу.  Налоги  были
низкими. Прервавшийся было поток технических чудес снова возобновился, и с
каждым годом  появлялись  все  более  интересные  изобретения:  управление
погодой, цветная видеотелефонная связь,  объемное  телевидение,  пересадка
органов,  непрерывное,  прямо  на  дому,  печатание  бюллетеней  последних
известий и многое другое. К чему было затягивать гайки?  Разве  жизнь  при
старой  системе  была  лучше?   Ходили   даже   слухи   о   восстановлении
двухпартийной системы к 2000 году. В  1990  году  возобновились  свободные
выборы, хотя, разумеется, Совет Синдикалистов оставил за собой право  вето
при отборе кандидатов. Никто уже больше не говорил о  временном  характере
конституции 1985 года, потому что эта конституция все  больше  становилась
постоянной во всех отношениях, хотя в мелочах правительство внесло  в  нее
некоторые  поправки,  чтобы  она   в   большей   степени   соответствовала
устоявшимся национальным традициям.
     Таким образом, у революционеров  выбили  почву  из-под  ног.  Мрачные
предсказания Джека Бернстейна начали сбываться: к синдикалистам  привыкли,
их горячо любили,  они  становились  традиционным,  пользующимся  доверием
правительством, и широкие слои народа уже воспринимали его так, словно оно
всегда было в этой стране. Число недовольных все уменьшалось. Зачем  нужно
присоединяться  к  какому-то  национальному  движению,  когда,  если   все
наберутся терпения, нынешнее правительство само по себе трансформируется в
еще более великодушное? Только озлобленные, неизлечимо больные, фанатичные
разрушители имели желание связаться с революционной деятельностью. К концу
1993  года  все  выглядело  так,  будто  подполье,  а  не  синдикалистское
правительство, зачахнет, поскольку традиционный для  Америки  консерватизм
утвердился даже в этих изменившихся условиях.
     Но  в  декабре  1993  года  в  правительстве   произошли   изменения.
Неожиданно  от  сердечного  приступа  умер  канцлер  Арнольд,  который   в
соответствии с конституцией правил все эти  восемь  лет.  Ему  было  всего
сорок девять лет, и ходили слухи, будто  его  убили.  Но  в  любом  случае
Арнольда  не  стало,  и   после   кратковременного   внутреннего   кризиса
синдикалисты выбрали из своих  рядов  нового  канцлера.  Верховная  власть
перешла к Томасу Дантеллу из Огайо, и во всех сферах началось закручивание
гаек.  В  Совете  Синдикалистов  Дантелл  отвечал  за  общее   руководство
полицией.  Теперь,  когда  правительство  возглавил  Главный   полицейский
страны,  сразу  же  закончилось  мягкосердечное  отношение  к   подпольным
движениям. Начались аресты.
     - Придется на некоторое время распустить организацию, - сказал  уныло
Плэйель весной 1994 года. - Они подступились слишком близко. Мы  перенесли
семь серьезных арестов, и теперь полиция подбирается к  нашим  руководящим
кадрам.
     - Если мы рассеемся, - возразил Барретт, - то уже никогда  больше  не
организуем движение заново.
     - Лучше сейчас залечь и  выйти  из  укрытий  через  полгода-год,  чем
оказаться всем  за  решеткой  на  двадцать  лет  за  антиправительственную
агитацию.
     По этому вопросу разгорелись ожесточенные споры на очередном собрании
подполья. Плэйель потерпел поражение, но спокойно отнесся к этому и обещал
продолжать  работу,   пока   его   не   заберет   полиция.   Этот   эпизод
продемонстрировал, что Барретт стал выдвигаться на более высокое положение
в группе. Руководителем ее по-прежнему оставался Плэйель, хотя  и  казался
каким-то  отрешенным,  слишком  уж  не  от  мира  сего.  В   по-настоящему
критических условиях все стали обращаться к Барретту.
     Барретту было тогда двадцать шесть лет, и  он  возвышался  над  всеми
остальными буквально  и  фигурально.  Огромный,  сильный,  неутомимый,  он
словно обладал неисчерпаемой энергией и легендарной стойкостью.  Если  это
было необходимо, он прибегал  к  самым  простым  способам.  Он,  например,
собственноручно расправился с дюжиной молодых хулиганов, когда  те  напали
на  трех  девушек,  раздававших  на  улице  революционные  брошюры.  Когда
появился Барретт, брошюры летали в воздухе, а девушки были на грани  того,
чтобы пострадать от совсем не идеологического насилия.  Барретт  разбросал
нападавших во все стороны, как Самсон филистимлян. Но  обычно  он  все  же
старался себя сдерживать.
     Его близость с Джанет длилась уже почти десять  лет,  последние  семь
они жили вместе. Они даже и не думали придавать законность  своему  союзу,
но практически во всем были мужем и женой, связанными друг с другом  более
глубокими узами, чем официальное брачное  свидетельство.  Поэтому  он  так
глубоко переживал ее арест, случившийся в  один  испепеляюще  жаркий  день
летом 1994 года.
     В тот день Барретт находился в Бостоне, проверяя сообщения о том, что
в Кембриджскую ячейку проникли правительственные информаторы. Под вечер он
направился к станции подземной пневмодороги, чтобы вернуться  в  Нью-Йорк.
Прозвучал сигнал телефона, который он носил за левым ухом, и раздался писк
Джека Бернстейна.
     - Где ты сейчас находишься, Джим?
     - Направляюсь домой. Сейчас сяду в подземку. Что стряслось?
     - Не садись в сорок второй маршрут. Постарайся выйти на станции "Уайт
Плэнз". Я тебя там встречу.
     - Что случилось?
     - Расскажу при встрече.
     - Скажи сейчас.
     - Лучше этого не делать, - упорствовал Бернстейн. - Встретимся  через
час или два.
     Связь оборвалась. Сев в подземку, Барретт  попытался  дозвониться  до
Бернстейна в Нью-Йорк, но ответа не получил. Позвонил Плэйелю, но и тот не
отозвался. Набрал свой  домашний  номер  -  Джанет  не  ответила.  Теперь,
испугавшись, Барретт сдался, ведь этими звонками он мог  навлечь  беду  на
себя и на других, и с нетерпением стал ждать, когда закончится  эта  гонка
со скоростью триста километров  в  час  по  трубе,  соединяющей  Бостон  с
Нью-Йорком. Вполне в духе Бернстейна было позвонить  ему  и  взбудоражить,
садистски намекая на крайнюю опасность, а затем умолчать  о  подробностях.
Джеку, казалось, всегда доставляло особое удовольствие причинять  подобные
муки, и с годами он ничуть не становился мягкосердечнее.
     Барретт вышел из подземки на  пригородной  станции.  Долго  стоял  на
пороге выхода, поглядывал во все стороны и размышлял уже в который  раз  о
том, что мужчина  его  размеров  слишком  заметен,  чтобы  быть  удачливым
революционером. Затем появился  Бернстейн,  подхватил  его  под  локоть  и
сказал:
     - Следуй за мной. Здесь у меня на  задней  стоянке  машина.  Помолчи,
пока мы не сядем в нее.
     Они молча направились к машине. Бернстейн нажал на дверь  со  стороны
водителя и открыл ее, после чего отворил дверь и со стороны Барретта.  Это
был взятый напрокат автомобиль  темно-зеленого  цвета.  В  его  виде  было
что-то зловещее. Барретт забрался внутрь и повернулся к бледной худосочной
фигуре,  сидевшей  рядом  с  ним,  испытывая,  как  всегда,  что-то  вроде
отвращения к покрытому  шрамом  лицу  Бернстейна,  его  сведенным  бровям,
равнодушному и одновременно насмешливому выражению глаз. Если бы  не  Джек
Бернстейн, Барретт, наверное, никогда не присоединился бы к подполью,  тем
не менее ему казалось  непостижимым,  что  когда-то  именно  этот  человек
считался наиболее близким другом его юности.  Теперь  их  отношения  стали
чисто  деловыми.  Они  были  профессиональными   революционерами,   вместе
работали для достижения общей цели, но их дружеские чувства давно иссякли.
     - Так что? - вырвалось у Барретта.
     Улыбка Бернстейна напоминала оскал черепа.
     - Сегодня днем взяли Джанет.
     - Кто ее взял? О чем ты говоришь?
     - Полиция. В три часа дня был налет на твою квартиру, где  находились
Джанет и Ник Моррис. Они занимались проработкой операций в  Канаде.  Вдруг
распахнулась дверь и ворвались четверо в зеленом. Они  обвинили  Джанет  и
Ника в подрывной деятельности и начали обыск.
     Барретт закрыл глаза.
     -  У  нас  там  нет  ничего   такого,   что   могло   бы   показаться
подозрительным. Мы вели себя очень осторожно.
     - Тем не менее полиция этого не знала, пока не обыскала всю квартиру,
- Бернстейн повернул машину, чтобы  выехать  на  кольцевую  дорогу  вокруг
Манхэттена и подключить ее к электронной системе  управления.  Как  только
управление перешло к компьютеру, он отпустил  руль,  вынул  из  нагрудного
кармана пачку сигарет и, не предлагая  Барретту,  закурил.  Затем  закинул
ногу на ногу, устроился поудобнее и повернулся к Барретту:
     - Они также тщательно обыскали Джанет и Ника. Ник  рассказал  мне  об
этом. Заставили Джанет раздеться догола, а затем обшарили ее от головы  до
пяток. Ты знаешь о том деле в  Чикаго  в  прошлом  месяце,  когда  девушка
спрятала бомбу между ног, чтобы покончить с собой? Так  вот,  они  сделали
все, чтобы помешать Джанет взорвать себя подобным образом. Ты знаешь,  как
они это делают? Зажимают лодыжки, распластывают на полу, а затем...
     - Я знаю как это делается, - сквозь зубы прошипел Барретт. - Не  надо
подробностей.
     Ему стоило огромных усилий не потерять  самообладания.  Он  с  трудом
подавил желание схватить Бернстейна и несколько раз ударить его головой  о
ветровое стекло. "Эта гнусная вошь умышленно  рассказывает  мне  об  этом,
чтобы помучить меня", - подумал Барретт.
     - Пропусти зверства и расскажи, что еще произошло, - сухо заметил он.
     - Разделавшись с Джанет, они раздели  догола  Ника  и  проверили  его
тоже. Мне кажется, Ник впал  в  состояние  глубочайшего  шока,  когда  они
обрабатывали Джанет, а затем и его самого выставили напоказ.
     Барретт нахмурился еще сильнее. Ник Моррис  был  невысоким  парнем  с
миловидным, как у девушки, лицом, и  для  него  все  это  было  вызывающей
глубокую травму пыткой.  Удовольствие  же,  получаемое  Бернстейном,  было
очевидным.
     - Затем Джанет и Ника отвели на допрос в  Фоли-Сквер.  Около  четырех
тридцати Ника отпустили. Он позвонил мне, а я связался с тобой.
     - А Джанет?
     - Ее задержали.
     - Против нее у них было улик  ничуть  не  больше,  чем  против  Ника.
Почему же ее тоже не отпустили?
     - Откуда мне знать? - пожал плечами  Бернстейн.  -  Главное,  что  ее
задержали.
     Барретт сцепил пальцы рук, чтобы они не дрожали.
     - Где Плэйель?
     - В Балтиморе. Я позвонил ему и посоветовал оставаться там,  пока  не
пройдет опасность.
     - Но ты пригласил меня вернуться!
     - Кто-то  должен  остаться  у  руководства,  -  сказал  Бернстейн.  -
Поскольку это ко мне не относится, значит, придется тебе.  Не  беспокойся,
тебе по-настоящему ничто не угрожает.  Я  поговорил  с  одним  влиятельным
лицом, он проверил бумаги и сказал, что ордер был выписан только на  арест
Джанет. Чтобы удостовериться в этом, я поставил Билли  Клейна  понаблюдать
за твоей квартирой, и он говорит, что за последние два часа туда никто  не
приходил. Тебе нечего опасаться, тебя не ищут.
     - Но Джанет в тюрьме!
     - Это случается, - ответил Бернстейн. - Таков  риск,  на  который  мы
идем.
     Барретту казалось, что он слышит сухой внутренний смех этого сморчка.
Бернстейн в последние несколько  месяцев  отошел  от  движения,  пропускал
собрания,  отказывался,  разводя  руками,  от  иногородних  поручений.  Он
выглядел  равнодушным,  отчужденным,  подполье   его   теперь   почти   не
интересовало. Барретт не разговаривал с ним уже более трех недель. И вдруг
он снова в центре событий. Почему? Почему он едва скрывает злорадный смех,
говоря об аресте Джанет?
     Машина устремилась к Манхэттену со скоростью почти двести  километров
в час. Как только они проехали Сто двадцать пятую стрит, Бернстейн перешел
на  ручное  управление  и  въехал  в  Ист-Ривер-Туннель,   появившись   на
путепроводе на Четырнадцатой стрит. Еще несколько  минут,  и  они  были  у
дома, где жили Джанет и Барретт. Бернстейн  позвонил  оставшемуся  наверху
наблюдателю.
     - Все чисто, - сказал он через несколько секунд Барретту.
     Они поднялись наверх. Квартира оставалось такой же, как  сразу  после
ухода  полиции,  и  представляла  собой  мрачное  зрелище.  Полиция  здесь
поработала основательно. Был открыт каждый  ящик,  с  полок  снята  каждая
книга, мельком просмотрена каждая видеокассета. Разумеется, полиция ничего
не нашла, так как Барретт строго придерживался правила не держать у себя в
квартире ничего компрометирующего их, но по ходу обыска фараоны умудрились
залапать своими грязными руками все предметы, находившиеся в квартире.
     На полу многозначительным веером были разбросаны вещи Джанет. Барретт
вспыхнул, увидев, с каким  волчьим  оскалом  Бернстейн  глядит  на  тонкую
одежду. Посетители не были щепетильны в  отношении  содержимого  квартиры.
Барретта заинтересовало, сколько всего теперь недостает, но у него еще  не
было духу проверить это. Он чувствовал себя так,  словно  его  собственное
тело было вскрыто ножом хирурга,  все  органы  переставлены,  проверены  и
брошены, как попало.
     Нагнувшись,  Барретт  поднял  книгу,  у  которой   треснул   корешок,
осторожно закрыл ее и поставил на полку. Затем схватился за  полку  рукой,
облокотился на нее, закрыл глаза и  стал  ждать,  пока  улягутся  страх  и
возмущение.
     - Попробуй еще разок связаться со своим влиятельным знакомым, Джек, -
проговорил он чуть позже. - Нужно, чтобы ее отпустили.
     - Я ничем не могу тебе помочь.
     Барретт рванулся к нему и схватил его за плечи, вонзил в них пальцы и
под  дряблыми  мускулами  ощутил  острые  кости.  Кровь  отлила  от   лица
Бернстейна, только шрамы сияли на  нем  темно-фиолетовым  цветом.  Барретт
яростно тряс его. Голова Бернстейна моталась на тонкой шее.
     - Что значит "ничем не могу помочь"? Ты можешь найти ее! Ты можешь ее
вызволить!
     - Джим... Джим, прекрати...
     - Ты и твои знакомые! Это они арестовали Джанет! Неужели это для тебя
ничего не значит?
     Бернстейн вцепился в запястья Барретта, пытаясь оторвать от себя  его
руки, а когда тот разжал пальцы, раскрасневшийся Джек  сделал  шаг  назад,
поправил одежду и вытер лоб платком. У него был  страшно  испуганный  вид,
однако глаза его пылали сердитым негодованием.
     - Ты, обезьяна, - тихо прошипел он. -  Не  смей  больше  так  хватать
меня.
     - Извини, Джек. Я все еще потрясен. Как раз сейчас они,  может  быть,
пытают Джанет, избивают ее, выстраиваются в  очередь,  чтобы  изнасиловать
ее...
     - С этим мы ничего не можем поделать. Она в их  руках.  Мы  не  можем
заявить официальный  протест,  да  и  неофициальный  тоже.  Они  будут  ее
допрашивать и, возможно, после этого освободят, но это нам не подвластно.
     - Нет. Мы отыщем ее и как-нибудь освободим.
     - Ты не думаешь, что говоришь, Джим. Мы не можем подвергать опасности
других членов нашей группы ради того, чтобы освободить Джанет, если только
ты не считаешь  себя  привилегированным  лицом,  которое  может  рисковать
жизнями или свободой своих товарищей просто для того, чтобы  вернуть  себе
женщину, с которой  эмоционально  связан,  даже  если  ее  полезность  для
организации закончилась...
     - Мне тошно тебя слушать, - сердито отрезал Барретт.
     Но он понимал, что в рассуждениях Бернстейна есть рациональное зерно.
В их группе еще никого не арестовывали, одна