хмурым и угрюмым междуречьем.
   Медленно плыли, вращаясь под крылом самолета, зеленые  и  бурые  дебри.
Сагджой, широкий, полноводный, белел над солнцем, а порою  и  поблескивал,
отражая чистыми  плесами  луки.  Приглядевшись,  я  различал  белые  гривы
порогов и бешеную текучесть большой воды. Где-то там,  за  тремя  великими
излучинами, за семью перекатами и бесчисленными плесами, угрюмо  сторожила
тайну даль. Там взорвался ли, испарился ли, ушел ли  прочь,  опалив  Землю
нездешним дыханием, Сагджойский метеорит.
   Старая гарь и невиданный лесоповал - неистовая  сила  покидала  деревья
наземь, и не просто покидала, а уложила их по громадному  радиусу  одно  к
другому - уже заросли густым  наволоком  древесной  мешанины,  так  что  с
трудом можно было продраться в ней. Лысые сопки, будто обритые  до  белого
каменного темечка, возвышались над тайной происшедшего и слепо  глядели  в
небо, единственные свидетели совершившегося тут.
   Район Сагджойской катастрофы  лежал  за  границей  наших  работ,  но  я
специально, преодолев трое суток изнурительного пути,  вышел  туда,  чтобы
увидеть место, которое так и осталось для науки загадкой.
   Я сидел тогда на вершине одной из сопок -  кажется,  Журавлев  в  своих
исследованиях назвал ее Крест  -  и  смотрел,  как  медленно  закатывается
громадное солнце. Пора  белых  ночей  прошла,  и  мутные  сумерки,  словно
испарения чадящих болот, окутывали гиблое место.  Я  был  среди  безлюдья,
среди этой непроглядной тайги и камня, хранящего  в  себе  память  былого.
Меня окружали гольцы. Они отбрасывали темные тени, падавшие  по  склону  и
возникавшие далеко за подножием на чахленьких верхушках лиственок.
   Было не очень разумным уйти из лагеря  сюда  одному,  без  оружия,  без
достаточного запаса продуктов, к тому же  действующие  инструкции  техники
безопасности запрещают геологам совершать маршруты в одиночку, но  мне  не
хотелось  понапрасну  тащить  сюда  рабочего,  отрывая  у  него  несколько
случайных дней отдыха, к тому же в нарушение инструкции мы часто  работаем
и одни.
   Солнце  все  глубже  и  глубже  погружалось  в  лесные  дебри,  и  меня
окольцовывала, окружала темнота, и место громадного лесоповала, теперь уже
затянутое живой порослью, вдруг ясно обозначилось, словно разверзся черный
зев кратера. Одинокая кедровка надсадно кричала за спиной, требуя, чтобы я
обязательно обернулся и поглядел на нее. Этот крик толкал меня в спину, но
я не оборачивался, скованный желанием глядеть и глядеть туда,  где  ночная
темнота разверзла земную твердь и позволила увидеть несуществующее.
   С необыкновенным чувством близости я прижимался спиною к теплому камню,
гладил его рукой и  думал  о  том,  что  никакая  сила  не  заставит  меня
спуститься сейчас в глубокую таежную тишину.
   Почему-то тут, среди мрачных каменных гольцов, опаленных великим жаром,
в их мудром молчании я чувствовал себя в безопасности. В безопасности?  От
чего? На это я не мог бы ответить тогда  и  не  отвечу  сегодня.  Я  вдруг
услышал угрозу для себя,  будто  бы  крадущуюся  из  гиблых  дебрей  этого
таинственного места. Не разжигая костра - за дровами надо было  спуститься
в тайгу, - сидел я одинокий среди живой природы. Где-то бродили  звери,  у
лица моего, роясь, густели комары и липли к сетке накомарника, соки бежали
по стволам, малые букашки, птицы, насекомые,  травы,  листья  -  все,  что
жило, и росло, и дышало, было тогда далеко от меня, я же находил  утешение
и близость в мертвом, безответном, лишенном жизни камне.
   На родной Земле был я далек всем, нежелаем и не нужен - изгой, нашедший
радость в своем венценосном одиночестве.
   Расстелив спальник, лег, накрывшись  палаткой,  и  долго  слушал,  как,
остывая, поскрипывает и постанывает камень и как кто-то ходит  по  осыпям,
тревожа тишину. Ночью, проснувшись от холода  -  вокруг  пала  роса,  -  я
покрепче закутался в палатку, отметив в полусне, что три  другие  вершины,
Сторожащие тайное место, словно бы светятся голубоватым светом, что и  мои
гольцы излучают такой же свет, но сознание  не  пожелало  остановиться  на
этом и скользнуло в бесконечную глубину сна. Было это видением или вершины
действительно светились, до сих пор не могу сказать наверное. Но то, что я
испытал тогда великую непричастность к живому, долго еще мучило.



6

   Едва мы успели нырнуть  в  низкий  крохотный  лаз  землянки,  как  небо
раскололось. Страшный гром потряс землю, и деревья разом, как это бывает в
долгие осенние ночи, тягуче завыли  и  только  потом  зашумели  листвою  и
хвоей. Землянка своим протрухлевшим срубом в  три  венца  поднималась  над
землей, но внутри, вырытая в сухих известняках,  была  просторной.  Тяжело
дыша - последние километра два мы  преодолели  марафоном,  -  сидели  друг
против друга: я на полатях, Василий у крохотной каменки, Осип на  порожке,
прикрыв тяжелую дверь, - и слушали, как  неистовствует  гроза,  в  осколки
разметывая небо и круша землю. Дождя  все  еще  не  было,  но  черная,  до
холодного угля туча накрыла  тайгу,  вот-вот  готовая  обрушиться  ливнем.
Молнии иссекали небо, и мертвый свет их ложился на наши лица,  врываясь  в
малое застекленное окошко. В него я видел багряный, словно бы тлеющий край
тучи, который, свертываясь, выбрасывал рваные  нити  холодного  пламени  и
курчавился в разрывах дымком.
   Отдышавшись, Осип выскользнул на волю,  оставив  открытой  дверь.  И  я
увидел, как в сухом чреве  тайги  вспыхивают  и  лопаются  громадные  шары
света. При полном  безветрии  гром  и  эти  сухо  трещавшие  вспышки  были
жуткими.
   Осип вернулся в землянку с охапкой  мелко  порубленного  смолья,  решив
растопить каменку, но мы с Василием запротестовали: будет жарко. И так уже
в малое, прижатое к земле жилище набилась духота.
   - Пусть про запас будет, - сказал о дровах  Василий.  И  Осип,  оставив
свое намерение, принялся потрошить поняжки, с трудом  отпихнув  ногою  мой
рюкзак. Он был полон  образцов,  и  эвенки  относились  к  моему  озерному
приобретению неодобрительно.
   Все собранные камни пришлось нести мне, выложив  в  их  поняги  остатки
продовольствия, спирт и фляжку с "Экстрой".
   Пока готовились к трапезе, хлынул дикий, какой-то необузданный  ливень,
и гроза взяла такую силу, что  непроизвольно  после  почти  каждого  удара
приходилось втягивать голову в плечи. Молнии секли землю, круша близкие за
лесным наволоком гольцы. И в сыром воздухе вдруг  явно  запахло  кремневой
пылью. Так  бывает,  когда  кресало  вырубает  из  камня  искру.  Особенно
страшным был  удар,  нанесенный  словно  бы  в  крышу  нашей  землянки.  Я
отчетливо видел в окошко, как раскаленный трезубец, пущенный  необузданной
стихией, впился в землю, стремительно малый миг покачался,  как  качается,
достигнув цели, гарпун в теле наповал убитого  животного,  и  со  страшным
треском рассыпался на тысячи слепящих брызг. Малое стеклышко  нашего  окна
задребезжало, готовое рассыпаться в прах, в зимовье запахло  пылью.  Я  не
уловил того момента, когда мы трое  плюхнулись  кто  где  был,  прижимаясь
животами к прохладным, кисло  пахнущим  известнякам.  Только  в  следующее
мгновение увидел уже не желтое, но синее лицо Василия,  белый  взгляд  его
глаз и шепот:
   - Кужмити, выбрось! Выбрось! Притягиват, - Василий показывал на мешок с
образцами, и рука его тряслась.
   Еще три или четыре удара всколыхнули подо  мной  землю,  прежде  чем  я
пришел в себя. Я никогда не боялся грозы.  Неистовая  сила  ее,  нездешние
мертвые всполохи или кроваво-красные вспышки огня,  гром,  порою  лишающий
слуха, рождают во мне  какое-то  необузданное  ликование,  меня  тянет  на
дождь, в самую пучину бушующей страсти, и я слышу, как во мне самом бушует
дикая страсть разрушителя. Что же это произошло нынче -  плюхнулся  брюхом
на землю?
   Смеясь, поднимаюсь с пола, сажусь на нары, заглядывая в окошко,  сплошь
залитое дождем, в котором, как  в  аквариуме,  мечутся  золотые,  красные,
синие, фиолетовые рыбки молний.
   - Выкини, бойе! Убери! Притягиват, - это уже просит Осип, пряча лицо  и
голову в ладони под очередным раскатом грома.
   И впрямь верят ребята в необычайную  притягательность  моих  камней.  Я
весело смеюсь, но мне становится по-настоящему  жаль  их.  Беру  рюкзак  с
образцами и, приоткрыв  дверь,  тяжело  выкидываю.  И  словно  бы  нарочно
падение  его  на  землю   сопровождается   страшным   ударом   и   треском
рассыпающейся тверди. Ударило где-то совсем рядом в гольцы, опять слышится
крепкий запах горячего кремния.
   Эвенки ничком лежат на полу. Им, бесстрашным, один на один выходящим  с
рогатиной на медведя, - я знаю, что  и  Осип  и  Василий  бывали  в  таких
переделках, - буйство грозы вселяет суеверный страх, ужас и делает жалкими
и беспомощными.
   Да и мне, вероятно, стоило бы напугаться: вот ведь как  провожает  меня
великая тайна озера Егдо. Громовержец посылает  в  меня  копья  и  стрелы,
рушит вокруг камень и сотрясает земную твердь.  Пожалуй,  такой  грозы  не
помню во всю жизнь. "Стоит задуматься", - сказал бы профессор Журавлев,  и
глаза  его,  нездешние  глаза  человека,  проникшего   в   великую   тайну
мирозданий, чуть-чуть бы прищурились.
   Гроза унялась скоро. Отошла,  растаяла  страшная  туча,  и  гром  разом
улегся, словно и не было в мире необузданного  хаоса  страсти.  Мы  плотно
отобедали в  землянке,  распахнув  дверь  и  вдыхая  словно  бы  неземной,
прекрасный запах грозы. Ребята, крепко выпив, завалились на нары  и  разом
заснули, измученные прошедшими страхами. Я понял, что страхи мучили  их  с
момента прихода к озеру и до  окончания  этой  грозы.  Когда  все  стихло,
Василий и особенно Осип стали вдруг веселыми и разговорчивыми парнями.
   - Никому, однако, не говори, что Егдо видел, - сказал Василий.
   - В Инаригде не говори, - дополнил Осип, словно бы давая разрешение мне
говорить о Егдо за пределами Авлакана.
   - Камни, однако,  прячь!  Не  показывай  Инаригда  камни,  -  продолжал
наставлять Василий.
   - Почему?
   - Нельзя. Не был, однако, ты там.
   - Не был, не был,  -  закивал  Осип,  теперь  он  во  всем  поддерживал
товарища, как тогда его Василий.
   - Место шибко тайное.
   - Хына не велит?
   - Хына, однако, подох маленько. Нарот не велит. Серса наш не велит.
   - Спать будем, - сказали они и завалились на нары.
   Цепляясь за последнее, я спросил:
   - Слушай, Василий, а Егдо по-вашему - щучье, да?
   - Нет. Это Почогиров язык. Наш язык: Егдо - Огорь много!
   - Огненное, да?
   - Однако, огненное! - пробормотал он и засопел носом.
   Я вышел из землянки, поднял рюкзак и  высыпал  содержимое  из  него  на
землю. Сухими, опаленными великим огнем,  в  панцирных  рубашках  окалины,
лежали передо мной метеоритные тела, поискам которых отдал всю  жизнь  мой
учитель Леонид Александрович Журавлев.
   Я взял в руки тяжелый черный окатыш и долго глядел на него: есть ли это
разгадка сагджойской тайны  или  это  новая  тайна,  которой  суждено  мне
посвятить жизнь?