моем рассказе на этот  вопрос.  Но  что?  И
почему я не знаю этой горы Агды, как и озера Егдо? Что они,  смеются  надо
мною?
   - Василий, где это, объясни? - прошу.
   - Большой хребет знаешь? - это уже Осип говорит.
   Большой хребет мне хорошо знаком. Я излазил его  вдоль  и  поперек,  но
горы Агды не встречал.
   - Знаю, - говорю.
   - Малынкий хребет знаешь? Бежишь все вниз, вниз к Авлакан, да?
   Знаю я и Малый хребет. Исползал там немало", камни животом точил.
   - Ну, дальше...
   - Дальше, очень дальше Авлакан  бежит.  Есть  большой,  однако,  порог.
Потом туда-сюда Авлакан, как заяц. Понял?
   - Так.
   - Так нет еще, - говорит уже Василий. - Так дальше на север. И  большой
яма есть, большой, весь Априка туда пойдет...
   Я улыбаюсь. Знаю, о чем речь, -  Агдыйская  низменность,  район  гиблых
болот, действительно громадная впадина среди Авлаканской платформы.
   - Так, - определенно говорит Осип.
   - Что так?
   - Так, однако, там гора большой Агды.
   Изучая аэрофотосъемку одного из районов Агдыйской  впадины,  я  обратил
внимание  на   подобие   возвышенности   почти   в   самом   центре.   Но,
посоветовавшись  меж  собой,  прикинув  трезво  и  здраво,   решили,   что
возвышенности там быть не должно, наверное, это брак  в  съемке,  а  может
быть, и тень облаков. Бывает такое. И вот пожалуйста, есть  гора  Агды.  И
впадина-то   называется   Агдыйская.   Вот   номер!   Топографы    прошли,
аэрофотосъемщики пролетели, мы прошли, и все мимо. А она есть, гора  Агды,
и даже дым из верхушки идет.
   - Почему дым?
   - Посмотреть надо, - сказал я.
   - А почему есть большой каменный река? Чорнай-чорнай. С сопки  катится,
в Авлакан бежит.
   Это было что-то новое. Может, разыгрывают меня ребята? Только непохоже.
Лица у них серьезные, даже строгие. Уж не месть ли за Африку?  Показалось,
что много знаю я о ней? Много чудесного там, необыкновенного, так ведь и у
нас много.
   - Я же говорю, Осип, надо посмотреть, что за река...
   - Камен, камен чорнай, чорнай, однако, большой один к другому, как река
плывет. Везде все растет. Трава растет, дерев растет, кустик растет, ягель
растет. Там ничего не растет - чорнай, чорнай.
   - Как Априка, - шутит Василий и смеется, очень ему нравится шутка. Зубы
желтые, крепкие, десны розовые, лицо плоское, с широкими чистыми  скулами,
а глаза большие, синие,  и  в  них  смех,  лукавство  и  еще  что-то,  мне
непонятное. И я, глядя на него, тоже смеюсь и хлопаю  по  плечу.  А  Осип,
чтобы не оставаться в долгу, хлопает меня и тоже хохочет. Я смеюсь, но мне
чуточку грустно поначалу. Грустно, что проглядел  Егдо,  не  распознал  на
фотосъемке Агды и ничего не знаю про Каменную реку, где ничего не  растет.
Но потом ко мне приходит настоящее веселье: как же это здорово,  что  есть
Егдо, Агды, Каменная река и что-то еще, чего не знаю я, что хранит, прячет
в себе земля, а значит, можно удивляться  и  радоваться,  потому  что  без
удивления, как и без движения, нет человека.
   Сейчас в самый раз было бы сдобрить  хорошее  настроение  нашей  редкой
полевой или даже кутейной камеральной чаркой. Что ни  говори,  а  все-таки
геологи - народ легкий,  порою  удалой  и  уж,  самое  главное,  по-умному
веселый.
   Но мы сейчас в  маршруте,  хотя  все  трое  бездельники  сейчас,  но  в
маршруте...
   И, словно уловив мои мысли, Василий говорит:
   - Пора, однако. Побежали.
   И мы бежим, споро бежим, приближаясь к озеру Егдо.
   Бесконечно тянутся вокруг скучные, даже тоскливые, чахлые таежки,  мари
сменяются мокрыми калтусами, калтусы - сухими марями. Я узнаю эти места  и
не узнаю. Сколько подобных приходилось  видеть,  по  скольким  таким  вот,
лишенным всего живого, бродил в жару и  стужу,  в  солнце  и  в  проливные
дожди. Пожалуй, и тут прошел когда-то  по  пересечению  к  речке  Гажанке.
Спрашиваю у Василия, он по-прежнему идет позади, есть ли такая река.
   - Далеко, далеко.
   Потом Осип останавливается и долго стоит на  месте,  поворачивая  лицо,
словно обнюхивая воздух. Потерял тропу, ищет правильное направление, чтобы
подсечь ее снова. Меня когда-то убедил один бывалый человек, что у эвенков
необъяснимо развито обоняние, они даже в тайге ориентируются  по  запахам.
Вероятно, это и так. Но сейчас я знаю,  зачем  Осип  водит  лицом,  словно
принюхиваясь. Он выискивает возвышенности, сопочки, складки  земные  -  по
ним и ориентируется, как все в его роде. Тропу и  раньше  не  было  видно,
однако идти было куда легче. Теперь шаг наш труден, заросли  цепляются  за
сапоги, то и дело проваливаешься в  неглубокие  влуминки,  спотыкаешься  о
кочки, коряжины. А силы уже не те, второй бесконечно длинный день в  пути.
Я про себя тоже отметил сопочки: вижу, кружим мы, подсекаем тропу.  Теперь
Василий впереди, рядом с Осипом, и я не отстаю -  идем  фронтом.  Подсекли
тропу, и Осип уступил свое место ведущего. Василий пошел тише, то  и  дело
поводя лицом по сторонам. Прошли еще две буйно заросшие высохшей травою  и
багульником мари и наконец вышли в чахленькую, но сухую тайгу,  где  тропа
была широкой, хорошо заметной.
   - Однако, долго ходим, - говорит Осип. - Спешить надо.
   - Куда спешить?
   - Надо. Долго ходим.
   Тропа торная, легкая, но идти трудно - силы уже не те. Так  и  тянет  к
себе земля, зовет. Хочется лечь, зарыться лицом в  сухую,  пряно  пахнущую
траву, расслабиться, отдаваясь покою. Я знаю это состояние  и,  когда  оно
приходит, всегда борюсь с ним. Нет, нельзя ложиться, нельзя расслабляться,
надо идти, идти вперед. Поддавшись минутной слабости, я  не  заметил,  как
потерял ритм, а значит, взвалил на плечи лишнего. Пытаюсь снова  подчинить
себя движению, сосредоточиться на нем. Это удается. И  я  снова  бреду  за
Василием, погруженный в ритм ходьбы, не реагируя больше на окружающее.
   Идем час, два... Что-то нынче устал  я  не  в  меру,  сказался,  видно,
короткий сон и долгий рассказ на дневке. От  разговора  тоже  утомляешься,
особенно когда сам говоришь и  вкладываешь  в  рассказ  много  эмоций.  На
дневке хорошо помолчать, расслабившись. Но я нарушил  это  правило  и  вот
расплачиваюсь усталостью, полным равнодушием к окружающему.
   Перед глазами мелькает легкая поняжка за спиною Василия,  его  кепочка.
Не сбивается с шага ведущий, но видно, что и он идет нелегко.
   Я погружаюсь в мерный ритм движений. Вспоминаю, как впервые  заблудился
в тайге.
   ...Проплутав  никак  не  меньше  семи  часов,  изодравшись   вконец   и
дьявольски устав, я вдруг неожиданно  вышел  к  Авлакану.  Река  тут  была
тихой, широкой, по карте определил место - Рыбачьи зимовья.
   По крутому склону поднялся к домам и понял, что тут давно уже никто  те
живет. Дома были целы и даже добротны, за мыском у воды стояли  две  бани,
тоже добротные, но тропинки к ним, как и  к  крылечкам  домов,  позаметало
травою, а на крышах буйствовал сорняк. Я  заглянул  в  крайнюю  избу,  мне
показалось, что она менее других выглядит одичалой. И  не  ошибся,  отсюда
хозяева ушли, вероятно, не позднее двух лет. Белила на битой печи  еще  не
потрухли, пол хранил былую чистоту, хотя и был пыльный. Часто ночуя и даже
подолгу живя в брошенных людских жилищах, я, что называется, набил глаз  и
могу по многим приметам определить, когда оно  покинуто.  Устав  так,  что
почти валился с ног, я все-таки решил поужинать. Развел на  дворе  костер,
вскипятил в котелке воды для чая, сбегав  за  ней  к  реке,  открыл  банку
консервов и, прикинув, что на обратную дорогу отсюда я потрачу  не  меньше
трех дней, выделил себе два сухаря и четвертушку от банки свиной тушенки.
   Ужинал и пил чай уже в избе, при свечке, на  широкой  лавке,  оглядывая
жилище.  Оно  было  невелико,  в  одну  комнату,  с  маленькой   заборкой,
отгораживающей угол для стряпни - кухню, громадная русская  печь  занимала
большую часть площади. По двум стенам были прибиты лавки. На одной из  них
я и трапезничал, вот и весь уклад от прежней, может быть, очень счастливой
жизни. Уже ложась поудобнее на лавку, я заметил ухват, стоящий у закрытого
чела печи, и каталку для него на загнетке. Ноги мои гудели, да и по  всему
телу шел ток перенапряжения, и я никак не  мог  заснуть,  вздрагивая,  как
только тяжелели веки. Давно уже стемнело, и невысокая луна заглянула из-за
лесов в окошко, и сверчок, ожив в подпечье, поднял монотонный скрип, а сон
все не приходил. Крутясь на лавке, которая стала для меня жестче камня,  я
вдруг услышал шаги на  воле  и,  приподнявшись  на  локте,  увидел  темную
женскую фигуру, входящую  в  дом.  Она  вошла,  тихонько  прикрыла  дверь,
привычно глянув в пустой передний угол, обмахнула себя крестом и,  увидев,
что я не сплю, поклонилась. Я поднялся.
   - Легайте, легайте, - тихо сказала она. - Умаялись ведь.
   - Умаялся, - согласился я, продолжая сидеть.
   - Повечеряли? - спросила.
   В ее голосе, строе речи была какая-то нездешняя малоросская мягкость  и
певучесть. Я невольно подумал, что слово дольше всего сохраняет в человеке
его первооснову.
   - Да, ужинал, - запоздало ответил.
   - Какой ужин-то? - сказала она и, присев было рядом, встала и  пошла  к
печке.
   Она была уже стара,  но  все  еще  по-девически  статна;  в  черной  до
щиколоток юбке, в темной кофте и платочке,  по-монашески  подвязанном  под
самые брови. Лицо ее было добрым, но очень бледным, скорбные  складочки  в
уголках губ, углубляясь, определяли дряблость ее  щек.  Она  ваяла  ухват,
сняла с чела зачалку, поставила  ее  у  ног  и,  ловко  подхватив  ухватом
чугунок, выкатила его из печи. Он был черным, и белые пальцы  ее  и  кисти
рук лепко обозначались, когда она понесла чугунок ко мне.  Я  принял  его,
подивившись тому, как приятно жжет он ладони. Поставив чугунок на  колени,
я взял у женщины деревянную ложку с полустершимися  цветами  на  ней,  она
протянула мне ее, обмахнув чистым передником. Коричневая пленочка с черным
поджаром по краям чуть опала  внутрь  чугунка.  Я  аккуратно  продавил  ее
ложкой, и в ноздри ударил сытный молочный запах хорошо  упревшей,  в  меру
сдобренной коровьим маслом гречневой каши. Такую кашу могла варить  только
моя бабушка.
   - Вкусно, - сказал я, уписывая за обе щеки.
   - Ешьте, ешьте. С нас не убудет,  а  вам  силы  прибудет.  Вам  сила-то
нужна, - говорила она, присев рядом и глядя на меня, подхватив под локоток
правой руки левую и положив на ладонь щеку и подбородок.
   Я ел, каша, как и следовало,  убывала,  а  вместе  с  вкусной  сытостью
приходила ко мне покойная усталость, клонило ко сну.
   - Спасибо, - выскребая  все  до  крошечки,  сказал  я,  и  она  кивнула
довольно, предложив поставить чугунок на подоконник, позади себя.
   - Легайте, легайте. Я посижу тут, не помешаю.
   Растянувшись на лавке, почувствовал, как мягко и  приятно  мне  дерево,
спросил, уже погружаясь в сон:
   - А вы что, тут живете?
   - Нет. Давно уже не живем... - Услышал, засыпая и  уже  не  воспринимая
ответа. Проснулся от запаха гречневой каши. Вкус ее стоял во рту, и  будто
бы даже  прощупывались  языком  гречневые  чешуйки,  застрявшие  в  зубах.
Первое, что я увидел, - открытое чело русской печи,  ухват  и  каталку  на
загнетке. "Какой добрый и хороший сон, -  подумал,  вставая.  -  Словно  и
взаправду  каши  наелся".  За  окном  лежал  по-осеннему   густой   туман.
Непроглядная белая муть покрывала  все  вокруг,  но  мне  показалось,  что
какая-то тень пересекла двор. И в этот  момент  увидел  я  на  подоконнике
черный чугунок с ложкою внутри и повисшей лоскутками по краям,  коричневой
пленочкой. Судорога прошла по всему моему телу, холодом  ознобив  затылок.
Безотчетно заторопившись, я мигом собрал рюкзак, волнуясь, вышел на волю и
поспешил прочь от этого дома. "С чего разволновался,  с  чего  бегу:  ведь
было так хорошо, так уютно. И старая женщина так была добра. И  каша  была
вкусная, - думалось мне. - Почему же я бегу от  доброты?"  -  "Потому  что
этого не могло быть", - кто-то, нет, не я, ответил.
   Уже отойдя далеко от Рыбачьих зимовий, я нашел в себе силы  оглянуться.
Грустны и беззащитны  были  брошенные  людьми  жилища.  Ничего  не  бывает
скорбнее этого запустения.
   Туман уже поднялся над землею и висел над крышами будто бурый  дым,  но
печи в избах и в той, в которой провел я странную ночь, были холодны...
   ...Ощущение беды на сердце,  горьковатый  запах  гари,  далекий  запах,
лишенный плоти,  витающий  вокруг,  словно  бы  воздух,  невидимо  сгорая,
источает его. Вынырнул из забытья: идем мрачной, черной какой-то  низиной.
И запах гари есть - не показалось мне, нет. Обочь  тропы  -  старая-старая
гарь. Черные пики деревьев стоят вокруг, земля  черная,  ни  травинки,  ни
кустика, и только сплетаются в  долгие  нити,  обметывают  сухой  плесенью
землю мхи. Старая гарь, очень старая, но до сих пор полна горьким  запахом
беды. Но не он, старый, как погребная  плесень,  запах,  обеспокоил  меня.
Что-то другое насторожило. Я остановился. Осип чуть не  налетел  на  меня.
Обочь тропы, справа и слева, круглые камни будто бы вулканические бомбы. Я
присел, поднял черный, в окалине тяжелый катыш. Сколько брожу по тайге, по
горам, по морским и речным побережьям, считаю себя  вроде  бы  и  неплохим
практиком, но такого образца не встречал. Камень лежит  на  руке  тяжелый,
молчаливый, в черной рубашке окалины, в мелких  пупырышках,  круглый,  как
ядро. Вглядываюсь в рисунок концентрических колец. Рука сама кидает камень
в левую ладонь, а правой привычно ищу молоток  -  сейчас  заглянем  внутрь
этой бомбочки, определим но излому, что  это  подбросила  мне  тайга.  Нет
молотка. В отпуске я. Пошарил глазами, нет  ли  подходящего  камешка...  И
только сейчас заметил, что земля вокруг усыпана точно такими же камнями, и
все в пупырышках, и все скатанной, круглой формы. Нет, не  все...  Кое-где
разглядел словно бы плоские лепешки с  теми  же  пупырышками,  причудливой
формы. Поднял одну из них - только кажется плоской, на  самом  деле  целое
изваяние - чуть-чуть  вытянутая  голова  на  длинной  шее,  рисунок  камня
причудливо напоминает лицо в маске,  глядит  на  меня  из  глубины  белыми
точечками глаза. Хоть убейся, не могу понять, что у меня в  руках.  Словно
бы спекшиеся песчинки в плотной рубашке окалины, черной,  так  и  кажется,
оставит след сажи на руках. Гляжу - не могу наглядеться.
   Дух захватило.  Не  могу  понять,  что  же  это  такое.  А  вокруг  все
черным-черно от камня, от стволов сгоревшей тайги... Может  быть,  копоть.
Э, нет! На стволах каменный налет, нестираемая окалина...  Сколько  прошло
лет с бушевавшего тут пожара? Пятьдесят, шестьдесят,  семьдесят?  А  может
быть, сто? А  деревья  все  так  же  черны,  будто  только-только  отшумел
пламень.
   Василий далеко ушел. Осип ждет и глядит, как я мечусь от одного камня к
другому.
   - Э, бойе, однако, идем. Там их много. Там смотреть будешь.
   - Где, Осип?
   - На Егдо вся земля такой. Маленько идем. Тут Егдо, рядом.
   - Сейчас, Осип, сейчас.
   Я не могу оторваться, не могу бросить, не  могу  не  смотреть  на  этот
камень. Забрел в гарь, трогая рукою стволы старых лиственок,  и  впрямь  -
окаменевшие деревья.  Как  черные  сталагмиты,  стоят  они  среди  черного
простора. Хожу от одного дерева к другому, трогаю руками - каменные.  Чуть
посильнее толкнул одно - и вдруг оно подломилось и с сухим треском рухнуло
на землю. В изломе и не видать древесины, до сердца почернело. Не дерево -
головешка.
   Иду тропою, забыв про все на  свете.  Ковыряю  спиннинговыми  удилищами
черные камни, поднимаю их, разглядываю. Так и не удалось ни  один  из  них
разбить. Осип торопит:
   - Давай, бойе, однако, идем. Егдо скоро.
   Гарь отступила неожиданно. Поднялись на пригорок,  и  я  замер.  Передо
мной, насколько хватало глаз, лежала мертвая черная пустыня.  Ни  деревца,
ни кустика, ни травинки, даже мхов не было. Царство черного  камня  лежало
передо мной. И эта чернота, эта россыпь словно бы  прибрежного  скатанного
галечника каким-то незнакомым чувством, скрытой тайной  тревожили  сердце.
Далеко впереди, в синеватой пыльной дымке, словно бы  ее  испаряли  камни,
чуть угадывались крутые складки сопок с редкой тайгой.  Но  они  были  так
далеко, что казалось - на ту  обетованную,  полную  жизни  Землю  гляжу  с
другой, мертвой планеты, планеты, где только черный камень.
   Я оглянулся и снова был поражен тем, что увидел. Позади меня, вплоть до
невидимой тайги на склонах небольшого хребтика, лежал простор, уставленный
черными стрелами сталагмитов, устремленных в низкий белый свод.
   Ничего подобного я не видел в своей  жизни,  исходил  за  двадцать  лет
Сибирь, Дальний Восток, Сахалин, Курилы,  Шантарские  острова,  Командоры,
наконец, Памир, пустыни Кызылкум и Каракумы, Тянь-Шань и  Кавказ,  Крым  и
Урал... Я знал, что такого не увижу и в Африке. Это место - единственное в
мире. Хорошо видная отсюда тропа, ее определял  светлый  на  черном  след,
причудливо вилась по мертвому простору, и по ней, как  нечто  несоизмеримо
малое, лишнее и беспомощное, спешил Василий. Он  так  и  не  оглянулся  ни
разу, все удаляясь и удаляясь,  на  глазах  превращаясь  в  большеголового
муравья.
   Я определил его движение взглядом и вдруг увидел бледно-голубой овал  в
черной оправе. Он притягивал к себе взгляд, заставляя глядеть и глядеть. И
я, улавливая легкую игру цвета - громадный этот  овал  из  бледно-голубого
становился бирюзовым, то  играл  сизыми,  почти  белыми  пятнами,  то  жег
отчаянно синим огнем, - я смотрел на него не отрываясь.
   - Егдо, - сказал Осип и что-то еле добавил шепотом, но я не расслышал.
   Как же так совершилось, как же совершилось такое?
   Никто до меня из всех, кто выслушивает, выстукивает, выглядывает землю,
кто создает карты и описывает ландшафты, никто-никто до меня не увидел эту
вот землю с овалом лазурита в черной оправе не ведомого никому камня.  Чем
я обязан судьбе? Чем мне оплатить этот миг истинного счастья?
   Но мгновение  слепой  восторженности  скоротечнее  всего  в  мире.  Оно
утекло, как утекает вода. Я снова и снова кланялся  земле,  приглядываясь,
пристукиваясь и даже принюхиваясь к  камням,  меня  окружавшим.  Они  были
томительно однообразны по цвету и конфигурации, разнясь  только  размером.
Забыв усталость, я легко бежал вперед, и только  сердце  тяжело  билось  у
самого горла да росла в нем тревога, рожденная тайной.
   Егдо было единственным озером из сотен  тысяч,  щедро  разбросанных  по
Авлаканской платформе,  с  брустверным  берегом.  Оно  представляло  собой
громадный кратер древнего вулкана, окруженного извергнувшейся лавой. Так я
решил, опускаясь на береговой бруствер и вглядываясь в  прозрачную  черную
воду. Я не видел дна, берег отвесно падал в глубину и  словно  бы  таял  в
кромешной темноте.
   "Вулкан, - думал я, забыв на время о своих проводниках, о  цели  нашего
прихода сюда, обо всем на свете, - но тут земля не поднялась ни сопкой, ни
кряжем, ни разломом, ее не выперла бешеная сила лавы, а, наоборот, как  бы
вогнула".
   К озеру мы  все  время  чуточку  спускались  и  сейчас  были  в  центре
громадной котловины, которая по  всем  законам  должна  была  быть  мокрым
непроходимым болотом, как и значилось на всех картах. Лежащая  вдалеке  от
рек и ручьев, окольцованная непроходимыми калтусами  и  марями,  она  была
против всех законов суха и засыпана неизвестными, по крайней мере  никогда
не встречавшимися мне, вулканическими породами. Я достал из рюкзака  карту
района, которую прихватил с собой еще  из  Москвы,  и  легко  определил  в
громадном междуречье Авлакана и Сагджоя свое  нынешнее  местонахождение  -
это  была  одна  из  непроходимых,  залитых   болотами   четырех   впадин,
обозначенных на карте темно-зеленой краской с черной  подштриховочкой.  Те
сопки,  что  видел  я  с  небольшой  возвышенности,  выйдя  к  Егдо,  были
осадочными породами, теряющимися в непроходимых болотах. Выходило,  что  я
впервые прошел в центр впадины невидимой эв