нках начинал  клубиться
туман. Все было, как и должно быть, кроме потаенного какого-то бормотанья,
всхлипов, рычанья...
   Приходя в себя со сна, я с тревогой вслушивался в эти  звуки,  пока  не
понял их происхождения.
   Осип и Василий сладко храпели, каждый стараясь пересилить другого.
   Храп этот ничего общего не имел с тем  пережитым  мною,  но  именно  он
родил воспоминание.
   Та тугурская экспедиция, когда мы  базировались  в  рыбацком  Ангачане,
принесла, пожалуй, больше остальных необыкновенных ощущений. Ночи и дни ее
были самыми тревожными,  сопряженные  с  глубокими  и  порою  трагическими
переживаниями. Именно  там,  на  острове  Беличьем,  подучил  я  известие:
сбросили вымпел с вертолета о гибели отряда -  трех  человек  -  в  партии
моего друга Михаила Полякова.
   Среди погибших был мой  практикант  -  географ  Слава.  Он  с  отличием
окончил университет и обещал быть хорошим специалистом. Я знал его по трем
полевым практикам. В Тугурской же экспедиции меня настигла весть о тяжелой
болезни, а потом и смерти академика Журавлева, с которым мы последние  два
года сблизились настолько, что собирались вместе еще раз обследовать район
сагджойской катастрофы. Может быть, эти трагические обстоятельства,  живая
память о навсегда ушедших влияли на психику и бродили за мной  следом,  но
выпадали тогда настолько  мрачные  и  терзающие  душу  дни,  что  хотелось
бросить все, убежать и спрятаться в надежном людском жилище. А может быть,
такое ощущение усиливала  природа  этой  узенькой  полоски  земли,  далеко
заброшенной длинным  перстом  в  океан.  Тугурский  оголовок  был  некогда
пустынным островом с высоким водораздельным хребтом. Даже сейчас, в  лихие
осенние штормы, в самом узком месте  его  свободно  перехлестывают  волны.
Тайга тут на увалах и сопках  могучая,  непроходимая,  в  низинах  чахлая,
топкая, зловонная, хотя в прибрежье попадаются солнечные, заросшие  буйной
травою поляны. На них ярко цветут ирисы двухметровой высоты  с  громадными
чашами соцветий, алые сараны тоже с удивительно крупными цветами, тарки  и
колокольчики. В подтаежнике травы еще гуще, сочнее,  и  продраться  сквозь
них не так-то просто. И все-таки главное на оголовке - это камень.  Камень
тут царствует. Смятые, вывернутые, извергнутые,  причудливые  извивающиеся
породы везде, даже в самых  низинах,  имеют  выходы.  Место  для  геологов
необыкновенное.  И   наверное,   поэтому,   несмотря   на   все   тяжести,
неожиданности, случайности и мрачные  мысли,  экспедиция  эта  оставила  в
сердце у меня глубокий, запоминающийся след. В нем легла серьезная  запись
моей жизни. Боль, разочарование,  радость  открытия,  счастье  познания  и
встреча с неведомым, с не разгаданным еще - все было в  том  поле,  в  той
работе.
   С рабочим Федором, о котором я  уже  вспоминал,  нам  предстояло  месяц
проработать, исследовать северное и южное побережья  и  как  можно  глубже
пролезть  по  Оголовочной  впадине,  представляющей  собою  гиблую  низину
смрадных болот, с редкими островками  скальных  выходов,  заросших  мелкой
тайгою и завитых ползучей  березкой,  стланиками  и  зарослями  медвежьего
ушка. За месяц такой объем работ мы могли бы и не успеть сделать, а потому
и решили поставить в Черных скалах на берегу океана подбазу. Место  это  я
высмотрел еще в той медвежьей охоте. Четыре  черных  базальтовых  истукана
стояли над морем. В них было  что-то  от  безысходного  ожидания  рыбачек,
стоящих над  прибоем  после  шторма.  Я  даже  угадывал  очертания  фигур,
разбирал черты лица и даже тоскливое выражение глаз каждой из Рыбачек (так
мы обозначили эти камни в своих картах).  Внечеловеческая  природа  лишена
речи, и это порою вселяет страх... Многим, наверное, доводилось поймать на
себе всепонимающий взгляд собаки, взгляд, за которым должно бы обязательно
последовать слово. У меня не раз леденело сердце, когда я вдруг встречался
с глазами домашнего оленя, отбракованного на убой. Он  обязательно  должен
был заговорить, но молчал, и в этом была какая-то тайна, страх не у  него,
животного, у меня, человека, был.
   И если это вселяет в  сердце  страх,  то  уже  мистический  ужас  порою
вселяет природа, когда вдруг осязаешь  на  себе  устремленные  из  глубины
камня глаза и ощущаешь, что бездыханная,  лишенная  плоти  и  живой  крови
глыба хочет заговорить с тобой. Нечасто, но встречался я с этим ощущением,
и всякий раз на мгновение, на коротенькую вспышку охватывал меня ужас. Мне
казалось, что камни мыслят, они готовы обрести речь.
   Помнится, что так вот я воспринял Рыбачек, и все же  мы  поставили  там
подбазу. За камнями была отличная, ровная, продуваемая с океана  площадка,
заросшая  некрупной  мягкой  травою.  Чуть  левее  -  бухта,  удобная  для
швартовки нашего кунгаса. Белыми многоэтажными нагромождениями  по  берегу
тянулись залежи плывуна, а значит, дрова сухие и жаркие  всегда  были  под
рукой. Площадка наша, где решено было поставить  палатку  подбазы,  плавно
опадала к голубому озеру, широкому, уходящему в тайгу сужающимся каньоном.
Можно было связать плот и попробовать пробраться им к Оголовочной впадине,
каньон наверняка был устьем реки,  питающей  озеро.  И  наконец,  ко  всем
прелестям, тут гнездовали белые лебеди, соседство которых почему-то всегда
приятно человеку.
   Мы  причалились  к  бухточке.  Быстро   разгрузили   кунгас.   Натянули
восьмиместную  палатку,  снесли  туда  продукты,   приборы,   бензин   для
кунгасного мотора (отряд, который помогал нам поставить подбазу, уходил на
остров Беличий и сгружал все лишнее. На обратном пути они заберут нас).
   Мы тепло попрощались друг с другом, и ребята  ушли.  Я  долго  стоял  у
каменных Рыбачек, смотрел в море и махал рукою.
   Солнце склонилось к западу, и океан уже окрасился  в  розовое,  кое-где
ослепительно отливая жаром расплавленного металла. Кунгас удалялся, таял в
беспредельности и наконец сгорел в палящем горниле заката.  И  как  только
скрылось солнце, море стало темным, рябистым, словно бы низко  над  водою,
скрывая воду, крыло в крыло отмахивала черная воронья стая.
   - Гляди-ка, Кузьмич, - позвал меня Федор. - Гляди!
   По озеру медленно гуляли лебеди. Из тайги крались сумерки, а птицы были
неправдоподобно белыми.
   В просторной восьмиместной палатке было неуютно, и мы  поставили  рядом
свою "маршрутку". Недолго посидев у костра,  послушав,  как  широко  дышит
океан - все еще шел отлив, с которым отплыли наши товарищи, - мы поболтали
немного и забрались в спальники.  День  был  не  очень  трудным,  всего-то
только  добрались  сюда  кунгасом  от  Ангачана.  Но  тарахтенье   мотора,
бензиновый перегар и  долгая  морская  качка  утомили.  Заснули  мы  тогда
одновременно и проснулись тоже разом.
   - Что это? - спросил Федор, приподнимаясь. - Наши вернулись?
   На воле ясно слышались голоса, потаенный шепот, какое-то шиканье и стук
весел о воду.
   - Не должны, - я тоже поднялся, сел, прислушиваясь.
   Кроме нас двоих, на сотни километров тут не должно быть  никого.  Наши,
по расчетам, на Беличий должны были дойти еще посветлу и уж никак не могли
вернуться к этому часу. Однако мы отчетливо слышали  голоса,  шаги,  удары
весел по воде, а потом все это как бы  кануло,  наступила  короткая  пауза
тишины, в которую мы успели вылезти из спальников и натянуть сапоги. Федор
уже расшнуровывал выход из палатки, как вдруг снова  раздались  голоса,  и
высокий женский плач, переходящий в рыдание, перекрыл их.
   - Кто там?! В чем дело?! - закричал я, чувствуя, как томительно  заныло
у меня в груди.
   - Что за шум! - Федор никак не мог справиться с завязками,  пальцы  его
дрожали. А там кто-то уже бил кого-то, может быть, даже убивал, удары были
глухими, тяжелыми, сопровождаемые вскриками и стонами.
   В беззащитной замкнутости палатки  невозможно  было  оставаться,  и  мы
как-то вывалились наружу, готовые к защите пострадавшего и к обороне. Была
темная безлунная ночь. Океан безмолвствовал. Пахло золой затухшего костра.
И кругом ни души.
   - Э, кто там? - крикнул Федор, и в тайге за  озером  заполошилось  эхо.
Там словно кто-то встрепенулся, разбуженный, откликнулся на окрик и  понес
по всей округе: "...кто та... кто та... кто... та!!!"
   И  еще  не  улеглось  эхо,  как  рядом  с  собой  я  отчетливо  услышал
печально-мягкий женский голос. Слов не  разобрать,  но  голос  был  ясным,
словно бы произнесенный ночною тьмой. Этому голосу так же ясно откликнулся
другой, тоже женский, и еще, еще, а потом возник плач и стал удаляться  от
нас все дальше и дальше. Но на смену ему пришли потаенные, заговорщические
голоса мужчин. Я вздрогнул.
   - Дьявольское местечко... - сказал  Федор,  и  голос  его  был  так  же
громок, как тотчас же прозвучавшее, до звука разборчивое в великой тоске:
   - Умрем тут... Умрем...
   - Идем, Федор, -  сказал  я  и  тронул  рабочего  за  руку,  рука  была
напряжена.
   Стоило нам сделать несколько шагов, как снова наступила  тишина.  И  мы
снова, постояв, дождались уже других голосов  и  снова,  сделав  несколько
шагов, опять погрузились в тишину.
   Так мы дошли до черных базальтовых изваянии, услышали  океан,  тихонько
набегавший на берег.
   - Знаешь, Федор, а ведь это говорят камни, - сказал я.
   - Как? Камни?
   - Да, созданный природой, без разума и рук человека,  радиоприемник,  -
объяснял я, мало веря в это объяснение редкого явления, о котором знал  по
книгам.
   Всю ночь плакали, стонали, рыдали черные Рыбачки на  берегу  океана.  И
когда они замолчали, мы слышали далекие и близкие голоса, потаенные шепоты
и даже улавливали в них будто бы произносимое нами.
   - Слушай, Кузьмич, а ну его к бесу, это место! Давай отсюда  двинем!  -
сказал утром Федор. Лицо его было бледным, и в глазах  стояла  мучительная
тоска.
   - А как  же  подбаза?  Сюда  будут  выходить  отряды,  сюда  приедут  с
Беличьего!
   - Бог с ней, пусть стоит. Будем наведываться... А жить давай подальше.
   - Давай, - согласился я и почувствовал - от этого стало как-то легче на
душе.
   Через двое суток, работая недалеко от устья втекающей в озеро реки,  мы
обнаружили старую стоянку человека. Обломки корабельных досок,  изъеденную
ржавчиной кружку, обломок толстого, глубоко загнанного в землю бамбукового
флагштока и тесаный, памятный, врытый в землю столбик. На  нем  с  великим
трудом я разобрал  выжженную  надпись:  "Шхуна  Алек...  дрина"  (вероятно
"Александрина") Петербургское гид-граф...  щество  Экспед...  1914  года".
Дальше буквы выцвели, выветрились, вымыло их дождями,  снегом,  солнцем  и
стужей. Только крохотные точечки остались кое-где. И в конце этой  надписи
время сохранило еще: "...лись зи...вать окт...рь 1917..."
   Из  всего  этого  легко  можно  было  уяснить:  "Шхуна   "Александрина"
Петербургского гидрографического общества, отправившаяся в путешествие  на
восток в 1914 году, потерпела крушение у мыса Надежды (он был  от  Рыбачек
всего в трех километрах). Остались зимовать. Октябрь 1917 года".
   Люди эти, на четыре года оторванные от родных мест, ничего не знали  ни
о потрясшей мир  войне,  ни  о  грянувшей  революции.  Такими  далекими  и
недосягаемыми были всего-то чуть больше пятидесяти лет назад эти места.
   Может быть, их голоса сохранил камень. Мне  захотелось  снова  провести
ночь у черных базальтовых изваянии.
   Вечером мы натолкнулись на землянку, теперь это  было  едва  различимое
углубление в береговой наносной  морене.  Желая  хоть  немного  приподнять
завесу времени, я покопался внутри бывшей землянки и под  небольшим  слоем
лиственного перегноя, на земляной лежанке  обнаружил  человеческий  череп.
Проросшая через него сосна напрочно  вживала  в  себя  серые  с  синеватым
отливом черепные кости. Мы снова закопали умершего тут,  неизвестного  нам
человека и поставили, отесав по всем правилам, памятный столб. Федор выжег
на  нем:  "Тут  покоятся  прах   и   останки   жилища   неизвестного   нам
землепроходца, открытые геологической партией N_44018 XX Района".
   Памятный столбик, обломок флагштока, корабельные  доски  я  приобщил  к
нашему имуществу и  образцам.  А  позднее  передал  музею  Географического
общества. Никто сразу, даже из больших знатоков, не мог мне ответить,  что
это была за экспедиция. Но и позднее не нашлось  охотника  заняться  нашим
случайным открытием. А я в постоянных хлопотах тоже не  всегда  помнил  об
этом. Надо бы на досуге съездить в Ленинград да порыться в архивах. И  вот
досуг появился. А куда меня унесло? Иду за щуками. Нет,  обязательно  уеду
отсюда пораньше и покопаюсь в архивах, пересмотрю и  отдам  на  экспертизу
наши с Федором находки.
   Хорошо бы  еще  побывать  там  и  послушать  говорящие  камни.  Рыбачек
послушать.



4

   После ночного привала (все-таки заснул тогда) шли  долго.  Я  сразу  же
втянулся в ходьбу, сразу обрел дыхание,  и  движение  доставляло  истинное
наслаждение. На мой взгляд, самое  страшное  для  человека  -  лишить  его
движения. Наверное, совсем не случайно было выдумано наказание - сидеть  в
тюрьме. Именно сидеть. Этой пыткой  наказывали  во  все  время  и  у  всех
народов.  Но  незаметно  человечество  само   заточило   себя   в   тюрьму
неподвижности. Сначала городские люди, а теперь  уже  и  сельские  сели  в
автобусы, машины, трамваи. Сидят уже не только служащие на  работе,  но  и
станочники у пультов, у  машин,  у  сигнальных  систем.  Стремление  сесть
настолько захватило человека,  что  вертикально  движущийся,  вероятно,  в
конце концов исчезнет с наших улиц, дорог, с полей и сидячий  образ  жизни
станет нормой.
   С раннего детства вынесли мы  образ  прекрасного  будущего,  где  будет
делать все за человека машина.
   А что же будет делать  человек?  Наверное,  не  одному  приходил  такой
вопрос. И всегда следовал один и тот же ответ:
   - Человек будет управлять машинами, сидя за пультом!
   Сидя!
   Как же это у человечества получилось - раньше карали сидением, а теперь
состояние это стало мечтой о будущем?
   В описаниях городов будущего, заводов,  цехов  у  самых  ярких  и  ярых
гуманистов-мечтателей человек не ходит, не двигается по планете, по земле,
передвигая ногами, он обязательно сидит, управляя,  сидит,  проносясь  над
землей, сидит, отправляясь в гости, и уже не касается ногою земной тверди.
   Мне довелось провести  две  недели  отдыха  в  изумительной  местности;
доступные горы, зеленые луга предгорий, чистое морское побережье. И  везде
дороги, тропы, тропочки - крутые, пологие, ровные, на  любой  вкус.  Ходи,
гуляй, двигайся, отдыхай, человек. И что же? В санатории общего типа,  где
в общем отдыхают  здоровые  люди,  были  операторы  и  аппаратчики  одного
крупнейшего современного химического комбината - рабочие будущего, как  их
называют, они уже сейчас  сидят  подле  пультов,  у  сигнальных  систем  и
кибернетических машин. Сидят в белых халатах, в домашних тапочках, вдалеке
от всех вредных и невредных процессов, творящихся в замкнутых  ретортах  и
реакторах. На отдыхе они продолжали сидеть  в  лучшем  случае  на  морском
побережье, и то в  очень  хорошую  погоду,  остальное  время  проводили  в
палатах, занятые игрой в карты, выпивкой,  болтовней,  и  отправлялись  на
прогулку только автобусом или катером. На меня, делающего в день не меньше
двадцати километров, смотрели как на сумасшедшего.
   - Неужели вам, Василий Кузьмич, не надоело шлепать ногами на работе?  -
спрашивал меня сосед по палате.
   - Неужели вам, Григорий Григорьевич, не надоело сидеть на работе?
   - Представьте, нет!
   - И тут не надоело сидеть?
   - Что вы, мы столько ездим, столько видим...
   Нет, не ядерная бомба, не мировая катастрофа  и  не  созданное  опытами
микробиологов новое невидимое существо погубит человечество, но,  лишенное
естественного движения, оно само собой зачеркнет  себя.  Вот  какие  мысли
могут прийти человеку в голову на отдыхе, когда он, отдавшись  наслаждению
от собственного движения, идет  на  озеро  Егдо  с  единственной  надеждой
выловить необыкновенную (не называю метраж) щуку.
   - Слушайте, ребята, а как же мы ее донесем, коли уловим-то? - спросил я
на привале, когда мы, отмахав часов шесть кряду, остановились на дневку.
   - Кого? - Осип, помешивая в котелке варево, удивленно глянул на меня.
   - Как кого? Щуку?
   - Однако, донесем...
   - Поймай только, - резонно заметил Василий.
   - Да нет, мужики, я серьезно. Как?
   - Олень надо  было  брать,  -  вздохнул  Василий  и  покачал  сожалеюще
головой. Но теперь Осип с той же интонацией, что и моторист в том дальнем,
сказал:
   - Ты, Кужмити, поймай, однако!
   Это уже был разговор! Я рассмеялся.
   - Озеро-то есть, по крайней мере? - спросил.
   - Осеро есть! - Осип подул в ложку, пробуя стряпню. - Куда идем?  Осеро
идем! Вот чудак.
   Ну ладно, хорошо, что эту надежду у меня не  отбирают.  Щуку,  конечно,
поймать надо - правильно, но если есть озеро...
   - Однако, осеро Егдо всегда есть, - сказал Василий.
   После обеда, за которым проводники мои снова отказались выпить хоть  бы
по "маленькой" (люблю это качество в людях - делу время, потехе час), Осип
спросил:
   - Кужмити, ты, однако, зачем Априку бежишь?
   Я даже поперхнулся от неожиданности вопроса. Ну и дела!
   О своей командировке я мало кому говорил и уж совсем не распространялся
настолько, чтобы первый же спутник по рыбалке спрашивал  меня  об  Африке.
Тут на Авлакане, в Буньском,  сказал  только  Ручьеву,  секретарю  райкома
партии, да закадычному своему дружку Валерию Владимировичу  Дашкову,  надо
было объяснить свой внесезонный отпуск, да еще, пожалуй,  слышал  об  этом
старик Вычогир, с ним мы плыли вместе из Буньского в Нювняк.
   Ни один из них троих не успел еще и побывать  в  Инаригде,  а  тут  уже
известно о моей дальней поездке. Отмечу,  между  прочим:  ни  рациями,  ни
другими какими-либо средствами связи таежное крохотное  село  с  миром  не
связано. В тайге всегда все наперед известно - об этом я хорошо  знал,  но
все-таки удивился вопросу Осипа.
   - А ты откуда об этом знаешь?
   - Народ говорил!
   - Ого, уже не просто кто-то - народ! Какой народ?
   - Наш. Инаригда, однако.
   - Ну! А он-то, народ ваш, Инаригда, откуда знает?
   - Нарот все знает, - определенно ответил Осип.
   Я только развел руками.
   - А народ, однако, не знает, зачем я еду?
   Осип задумался, почмокал губами, стараясь рассосать загасшую трубку,  и
Василий, решив, что пора и ему вступить в разговор, сказал:
   - Однако, говорят, командировка. Говорят,  Кужмити  там  будет  искать,
чего не терял.
   Я рассмеялся, рассмеялись и эвенки, довольные, что все знают  обо  мне,
как бы я ни скрывал. Я никогда не делюсь тем, что предстоит мне,  пока  не
обдумаю всего сам. А сейчас даже и не думал еще  о  предстоящем.  Заставил
себя не думать. Но мне напомнили. Напомнили  тут,  среди  великой  тишины,
среди Земли, которая все еще живет сама по себе, своими простыми и мудрыми
заботами, своей первозданной страстью, своей так и не познанной  человеком
волей. Что ждет меня  в  Африке?  Найду  ли  в  незнакомых  мне  джунглях,
саваннах или пустынях ее, любимую и дорогую Землю?  Наверное,  найду,  как
нашел ее тут, как нахожу вечно, пока живу. Она одна у нас,  одна  на  всех
живущих - Земля!
   Я долго рассказывал об Африке своим  спутникам.  Рассказывал  все,  что
знал с детства, что вычитал из газет и журналов о ее настоящем, и все  то,
что узнал из прочитанного в Ленинской библиотеке.
   Они слушали, согласно кивали головами, а я все говорил и говорил, будто
проверяя свои знания.
   - Знаешь, Кужмити, - сказал Василий, выслушав  мою  лекцию.  -  У  нас,
однако, гора большой-большой есть, Агды называется. Знаешь?
   - Нет.
   - Есть там. - И махнул рукою туда, откуда мы пришли, и  еще  дальше.  -
Большой-большой гора, и на макушка дым идет. Это почему?
   Вот тебе и раз, говорил им, говорил об Африке, и  вдруг  такой  скачок.
Что-то, наверное, натолкнуло в