тся! - издевательски  скривился  Вечеровский.  -  Главный
эксперт у нас теперь этот... это растение! Истина в последней инстанции!
     - История России, - сказал Малянов упрямо и безнадежно. - Православие
с   его   отрешенностью   от   материального,   помноженное   на   упоение
державностью... на веру во всемогущество государства... Ни одна  страна  в
мире никогда не рвалась строить принципиально новую социальность так,  как
Россия. Всесветную империю с ангельским лицом. Сколько таких попыток  было
на  протяжении  последних  веков!  От   Ивана   Третьего   до   Горбачева.
Повторяемость эффекта прямо-таки лабораторная. Статистика набрана.  Тащить
и не пущать Россию. Дозволяется только жрать, пить, гадить  и  резать.  Но
поскольку именно к такому состоянию  именно  в  нашей  культуре  отношение
крайне негативное - раз за разом вытаптывается вся  культура.  По  крайней
мере, делается абсолютно не влиятельной.
     - Миллион сто седьмое неопровержимое  доказательство  богоизбранности
Святой Руси, - с отвращением произнес Вечеровский. - Об этом  ты  точно  -
мог бы такую бомбу отгрохать! Националисты бы тебя на руках носили! Пиши!
     - Фил, ну как же ты не понимаешь,  -  сказал  Малянов.  -  Странно...
Всегда ты был целеустремленным,  но  никогда  на  моей  памяти  не  был...
черствым. Я же боюсь писать об этом. Просто боюсь. Я даже говорить  боюсь.
Вот рассказываю тебе, одному тебе, единственному - а в башке  ужас  лютый:
на месте ли мой дом, или там  уже  не  Питер,  а  Хармонт  какой-нибудь  с
ведьминым студнем вместо Ирки...
     - Зачем же ты мне рассказываешь? Чему я обязан?
     Тому, что ты мой друг, хотел сказать  Малянов,  но  нельзя  было  это
говорить, так не говорят. Тому, что я не хочу,  чтобы  ты  впустую  тратил
силы и сходил с ума... Но  это  тоже  нельзя  было  говорить,  Фил  только
окончательно бы осатанел. И он сказал еще одну правду:
     - Тому, что ты тогда взял все на себя.
     Вечеровский скривился.
     - Аркадий, друг мой, не говори красиво... Тебе в попы надо, Дима.  Но
я тебя успокою. И разочарую,  вероятно:  тебе  совершенно  не  из-за  чего
упиваться своим благородством, глубиной своих дружеских чувств...  Зато  и
беспокоиться не о чем. Ничего твоим любезным не грозит. Мирозданию до  них
нет ни малейшего дела. На болтунов и слизней ему вообще  начхать.  Вот  на
Глухова  твоего,  например.  Да  и  на...  -  Вечеровский   с   вызывающей
вежливостью  не  закончил  фразу,  лишь  демонстративно  смерил   Малянова
взглядом. - Признаться, я за всю жизнь не слышал столько  чепухи,  сколько
за сегодняшний вечер.  Ты  совершенно  опустился,  Дима.  Интеллектуально,
духовно... По всем, что называется, параметрам. Мне жаль тебя. Тебе конец.
     Умолк на мгновение.
     - Меня просто тошнит от тебя и всего, что ты  городишь.  Видеть,  как
твой друг, пусть даже бывший... из искателя истины превратился в юродивого
с постоянно мокрыми от страха Божия штанами... отвратительно.
     И, не дожидаясь ответа - да и какой,  в  самом  деле,  тут  мог  быть
ответ, - он повернулся и без колебаний пошлепал по грязной обочине  шоссе.
Малянов остался стоять. Сметное светлое пятно плаща постепенно  удалялось,
уменьшалось, погасли звуки шагов; потом из ватной тишины, словно бы  очень
издалека, прилетел бесплотный голос:
     - Не пытайся меня найти. Если понадобишься - я сам свистну.
     И все..."


     "...добрался до "Пионерской" в четверть двенадцатого.  По  эскалатору
вниз не бежал, хотя торопился домой как мог, -  сил  совсем  не  осталось;
тупо стоял и ждал, когда его  спустят.  Загрузился.  Удалось  сесть,  хотя
народу было еще много: воскресенье,  все  веселенькие...  кто  как  умеет.
Прижался плечом к поперечной стене вагона, спрятал руки в карманы,  голову
- в воротник. Усталость давила,  плющила.  Продрог  до  мозга  костей.  Ни
мыслей не осталось, ни чувств - только сердце частило, как на бегу: все  -
зря, все - зря, все - зря...
     Алкаш был на посту; вошел на "Черной  речке"  и  сразу,  одной  рукой
ухватившись за поручень, навис над Маляновым, мутно глядя на него,  мешком
мотаясь влево-вправо и икая. Но молчал. Так и ехал вместе с  Маляновым  до
"Парка  Победы",  висел  и  мотался,  и  глядел,  глядел  с  бессмысленной
пристальностью и пьяным упорством, хотя время от времени то  тут,  то  там
освобождались места - а  когда  Малянов  встал  выходить,  с  облегчением,
кряхтя и стеная, развернулся и, будто его в коленях подрубили,  рухнул  на
маляновское место. Двери не успели открыться, а он уже захрапел и принялся
пристраиваться головушкой на плечо к сидящей рядом женщине.
     И дом был на месте. И даже машина в арке; на этот раз - стремительный
"ниссан". Он метнулся из-за  угла  внезапно,  визжа  тормозами,  будто  на
гонках в каком-нибудь Монте-Карло. Малянов едва успел отпры..."


     "...с хриплым стоном обвисла на нем.
     - Дима! Димочка, ой Боже мой, ну где ты ходишь? Бобка пропал!!"



                                    5

     "...резко прихватило примерно через час после того, как Малянов ушел.
Наверное, Малянов к этому времени еще и до места-то  не  успел  добраться.
Обыскалась таблеток своих - ну нету, хоть тресни; а ведь должны  были  еще
оставаться, она помнила, должны.  До  дежурной  аптеки  пешком  пятнадцать
минут. Попросила Бобку сбегать, конечно. Он еще порадовался: дескать,  вот
хорошо, что я дома остался, ни в какие гости не пошел, а то что бы ты  без
меня делала. И главное-то, главное - буквально через пять минут после  его
ухода нашла свои таблетки, в комнате нашла, случайно,  -  стала  доставать
из-под телевизора программу, посмотреть, чем вечер коротать,  и  вместе  с
программой упаковка на пол: шлеп! Кто ее туда запихнул, когда, зачем...  А
уже ничего не сделать. Ну, наглоталась, посокрушалась, что попусту сына от
книжки оторвала, но - ладно, лекарства лишними не бывают,  пусть  окажется
резерв... Через полчаса начала беспокоиться. И тут уж стало не до печенки.
     К  полуночи  она  успела  обзвонить   какие-то   больницы,   какие-то
невразумительные травмпункты,  какие-то  милицейские  участки...  Володьке
звонила дважды  -  надеялась,  вдруг  Бобка  воспользовался  случаем,  что
вырвался из дому, зашел к приятелю и заигрался, или заболтался - хотя  все
это было крайне  маловероятно:  зная,  что  мать  дома  одна  ждет  его  с
настоятельно  необходимым  лекарством,  никуда  бы  Бобка  не  пошел.  Еще
каким-то его приятелям звонила... Как в воду канул.
     Выходить искать она не решилась. Вдруг он  придет,  а  в  квартире  -
никого, а он вдруг ключ потерял...
     Совершенно омертвелый Малянов молча поцеловал ее в соленые  от  слез,
дрожащие губы и, по-прежнему не говоря ни слова, пошел обратно  на  улицу.
Во дворе было пусто, и все окна уже были темными - так, светились два-три.
За одним, наверное, кто-то болел, за другим кто-то увлеченно  работал,  за
третьим допивали обязательное воскресное. Еще светилось их  окно,  за  ним
была Ирка. Под аркой, рокоча, густо  протравливая  туман  выхлопом,  стоял
грузовик с  открытым  кузовом,  полным  какой-то  беспорядочно  наваленной
белесой мебели - ножки торчали  выше  крыши  кабины  и  не  вписывались  в
габарит. Какой-то мужик в ватнике, в сапогах уныло и не споро ковырялся  в
кузове, пытаясь пораспихать барахло так, чтобы можно стало проехать.
     - Земляк! - крикнул он Малянову сверху. - Помоги! Вдвоем тут  дела-то
на пять минут!
     -  Я  спешу,  -  едва  сумев  разжать   челюсти,   ответил   Малянов,
протискиваясь между бортом кузова и стеной.
     Мужик хохотнул.
     - Чего, муж застукал? Или сама вытурила? Ну так все  равно  ведь  уже
вытурила, чего теперь-то спешить?
     Малянов не ответил.
     Больше на улице не было ни души. Пустыня.  Тьма.  Промозглая  морось.
Мокро отблескивал асфальт в тусклом свете редких фонарей, время от времени
под ногами хлюпало.
     Он дошел до аптеки, заглядывая во все дворы, во  все  парадные.  Пару
раз даже позвал: "Бобка!!" Туман переварил и это. Аптека,  конечно,  давно
уже была закрыта, внутри - темно.  Зачем-то  Малянов  попытался  заглянуть
внутрь; покрутился у окон, то вытягивая шею,  то  приседая,  -  ничего  не
разглядел.
     Погрозил невидимому небу кулаком, хрипло  крикнул  в  ватное  марево,
чуть подсвеченное рыжим отсветом близкого проспекта:
     - Сволочь!!!
     Не помогло.
     Он пошел назад.
     Грузовик остывал на прежнем месте, заглушив мотор. Задний борт кузова
был опущен. Мужик в кузове сидел, свесив ноги, на краю и уныло  курил.  За
его спиной смутно топорщилась рогами  деревянная  груда,  левой  рукой  он
поддерживал стоящий на коленке наполовину пустой стакан. Увидев  Малянова,
мужик сначала широко заулыбался, потом захохотал.
     - Что, земляк? Второй подход к снаряду?
     Малянов молча принялся протискиваться. Мужик высунулся  над  боковым,
не опущенным бортом.  Поднял  повыше  стакан  и  протянул  его  в  сторону
Малянова.
     - Хочешь? Хлебни для храбрости!
     Было около двух, когда Малянов вернулся. На  звук  открываемой  двери
меловая, как будто даже поседевшая за этот вечер Ирка  вышла  из  кухни  в
коридор с сигаретой в руке и стала молча смотреть, как Малянов разувается.
Они не  проронили  ни  слова,  только  обменялись  короткими  безнадежными
взглядами: не нашел? - не нашел; не пришел? - не пришел. Оба вернулись  на
кухню;  казалось  -  там  теплее.  Даже   сквозь   дым   отчетливо   пахло
валокордином. Ирка, похоже, принимала - совсем недавно. Дрожащими ледяными
руками Малянов и себе накапал за компанию. Ирка смотрела.
     - Ты совсем продрог, Дим, - сказала  Ирка  тихо.  -  Я  чай  согрела,
выпей.
     - Спасибо. Чай - это кстати.
     - Хочешь, я налью?
     - Налей.
     Чай был горячий, вкусный.
     - Сейчас чуть оттаю и пойду опять.
     - Нет! - вдруг почти крикнула Ирка и сама  испугалась  крика.  Втянув
голову в плечи, искоса поглядела на Малянова, будто прося прощения.  -  Не
надо, Дим. Я сейчас сидела тут одна... Вдруг ты тоже исчезнешь.
     - Я не исчезну, - с трудом выговорил Малянов.
     Непременный Калям беззвучно пришел  к  ним  и,  заглядывая  в  глаза,
жалобно помявкивая, стал тереться о ноги. Даже жрать не просил. Чуял беду.
     - Отличный чай.
     Ирка благодарно улыбнулась - вымученно, едва-едва.
     - Как сейчас печенка?
     - Прошла.
     - Дай-ка мне сигарету, Ира, - сказал Малянов.
     В четверть четвертого из замка входной двери раздалось едва  слышное,
осторожное позвякивание - и их катапультировало из кухни.
     На Бобку страшно было  смотреть.  Под  правым  глазом  -  здоровенный
синяк; глаз так заплыл,  что  его  и  не  видно  почти.  Под  носом  и  на
подбородке - следы запекшейся крови. Не так давно купленная теплая  куртка
изгваздана была  какой-то  гадостью,  в  коридоре  сразу  завоняло  то  ли
помойкой, то ли моргом; молнию кто-то с мясом вырвал до середины, и теперь
она сама по себе болталась между разошедшимися полами.
     Бобка неловко вдвинулся в коридор и остановился, глядя на  родителей.
Так они и стояли некоторое время: они смотрели на него, он на  них.  Потом
низким, напряженным, перепуганным и виноватым голосом он спросил:
     - А вы не спите? А я тихонько ключ кручу, думаю, вдруг вы уснули.
     Ирку начало трясти.
     - Мам, - поспешно сказал Бобка, - я лекарство купил! Вот!
     И, судорожно сунув руку под куртку, в нагрудный  карман  рубашки,  он
выгреб оттуда, кажется, но-шпу  и  еще  что-то  плоское.  Протянул  ей  на
раскрытой грязной ладони.
     Малянов шагнул вперед и обнял сына, прижал к  себе.  Бобка  ойкнул  и
дернулся. И тоже обнял отца одной рукой - в другой были таблетки.
     -  Пап,  -  виноватым  шепотом  сказал  Бобка  ему  в   ухо,   -   ты
поосторожней... они мне, наверное, ребро сломали...
     Малянов отшатнулся, с ужасом заглядывая Бобке в лицо.
     -  И  вообще...  вы  от  меня  подальше.  Там  все  вшивые  какие-то,
заблеванные...
     - Где - там?!
     - Где ты был? - очень ровно и спокойно спросила Ирка.
     - В ментовке, - ответил Бобка.
     - Бобка, расскажи толком, - проговорил Малянов. - В  двух  словах.  И
положи ты, ради Бога, эти таблетки, не держи. Снимай все это.
     - Понимаете... Они даже позвонить не давали... - голос  у  Бобки  был
такой, что, казалось, вот-вот лопнет. Но рассказывал Бобка как бы ни в чем
не бывало. Мужчина. - Я говорю, дайте хоть предупрежу, что живой, у матери
инфаркт ведь будет - а они говорят: ну да, ты позвонишь, а  через  полчаса
она уж тут, концерты нам  начнет  закатывать!  Я  говорю:  меня  в  аптеку
послали, мама  заболела,  она  меня  ждет,  она  ведь  дома  одна!  А  они
говорят... они говорят... - он растерянно зашлепал  распухшими  губами,  а
потом, прикрыв  от  Ирки  рот  ладонью,  беззвучно  проговорил  в  сторону
Малянова: "не пизди".
     - Кто они? - спросил Малянов.
     - Да милиция же!
     - Бланш под глаз они тебе  навесили?  -  спросил  Малянов.  Бобка  не
выдержал - хихикнул истерически.
     - Бланш... Ну да, они. Когда я в машину их лезть не  хотел.  Я  же  к
дому уже почти подходил, а тут навстречу - трое  бухих  каких-то,  лет  по
двадцать, матные слова орут, плюются... И только мы с ними  поравнялись  -
"воронок" подкатывает и всех хвать! Я ору: я-то при чем, я не  с  ними,  а
менты здоровенные такие, сразу бздынь по  морде:  разберемся!  И  главное,
понимаете, этих всех спать уложили, они сразу хр-р-р, хр-р-р - а  мне  все
бумажку какую-то подсовывали, чтоб я подписал, дескать, я в  пьяном  виде,
оскорбляющем общественную нравственность, приставал  к  прохожим...  Я  не
подписываю, а тогда они говорят: ну, посиди. И еще по ребрам...
     - Все, хватит, - решительно сказала Ирка. - Раздевайся осторожненько,
Бобик... Мойся... Душ - или ванну примешь? Я сейчас напущу. Тебе раздеться
помочь? Врача - надо?
     - Да ну что ты, мама. Я сам, - и, время  от  времени  шумно  втягивая
носом воздух от боли, он принялся осторожно стаскивать с себя искалеченную
одежду.
     - Подписал? - спросил Малянов.
     - Еще не хватало! - возмутился Бобка. - Ни за что!
     - Где это было?
     - Да не знаю, пап, - с досадой сказал сын. -  В  том-то  и  дело.  Из
машины не видать ни черта. А потом, когда они меня отпустить  решили,  так
тоже  сначала  в  машину  сунули  и  минут   двадцать   возили   какими-то
кренделями... не специально, а заодно, они потом еще куда-то  покатили,  а
меня выпихнули посреди улицы,  и  все.  Около  Стамески.  Оттуда  я  пехом
чалил... Конечно, если бы я все легавки в городе в  лицо  знал,  я  бы  ее
нашел. Пробел в образовании, - он улыбнулся Малянову.  -  А  ты  говоришь,
книжки... Мам, ты лечись давай, - стоя в одних трусах, он  опять  протянул
ей таблетки на ладони. -  Я  их  специально  берег  все  время,  чтобы  не
испач..."


     "...так. Значит, вот так мы теперь будем жить. Или  -  наоборот,  так
жить теперь мы больше уже ни за что не будем? Ведь это  невозможно  -  так
жить. Все, что угодно, только не это. А, Малянов?
     Вот-вот, сказал Вайнгартен. Теперь ты понял. Надо быть просто честным
перед собой. Это немножко стыдно сначала, а потом начинаешь понимать,  как
много времени ты потратил зря...
     ...Вайнгартен, сказал Малянов. Я потратил время не зря. Я вообще  его
не потратил.
     ...Малянов, сказал Вайнгартен. Ты будешь объяснять это каждому?  Тебе
долго придется объяснять. И  вряд  ли  тебе  многие  поверят.  Большинство
скажет: зря. Даже Ирка так скажет. Потому что выглядит старше  своих  лет.
Этого женщина не простит, даже если ты в конце концов принесешь ей луну  с
неба. Но луной, я так понимаю, и не пахнет. А как ты думаешь,  что  скажет
твой лучший друг Вечеровский, перед которым ты всегда так преклонялся?  Ах
да, я забыл. Он ведь уже сказал. А ты всегда считал, что верный друг - он,
а я - барахло...
     ...Вайнгартен, сказал Малянов. Это неправда, и ты  прекрасно  знаешь,
что это - неправда...
     ...Малянов, сказал Вайнгартен.  Может  быть.  Это  несущественно.  Мы
сейчас говорим не об этом.
     ...Вайнгартен, сказал Малянов. Да, мы говорим сейчас не об  этом.  Не
только об этом - хотя, если быть до конца честными перед собой, и об  этом
тоже. Потому что это тоже существенно: кто из нас каким стать хотел и  кто
из нас каким стал.
     ...Малянов, сказал Вайнгартен. Ты хочешь стать святым - но жизнь тебе
не позволит. Глухов мог бы, он  один.  Но  у  него  не  столь  грандиозные
запросы.
     ...Вайнгартен, сказал Малянов. Поверь, я вовсе не рвусь в  святые.  Я
только не хочу стать инквизитором, как Фил, и проверять всех на  святость,
сам будучи уже не творцом, а ходячей плахой. В том числе и собственной.  Я
завидую тебе. Да, ты прав, перед Филом  я  всегда  преклонялся  -  а  тебе
всегда завидовал. И сейчас - завидую особенно. Но я ничего не могу с собой
поделать. Ради Ирки, ради Бобки  -  рад  бы.  Но  не  могу.  Если  я  буду
подогревать себя лишь мечтами о яхтах и островах, и деньгах, по чем там ты
еще говорил... об инфаркте у конкурента... я хоть до посинения буду сидеть
за письменным столом, но не выдумаю ни ревертазу, ни М-полости - ничего. Я
так не  умею.  Наверное,  я  действительно  отравлен.  Мне  нужно  впереди
что-то... что ты  обозвал  коммунизмом  в  шутку.  Тогда  голова  начинает
работать.
     ...Малянов, сказал Вайнгартен. Я сказал это не в шутку. Хватит  грез.
Они слишком дорого обходятся тем, кто грезит, - не  говоря  уже  обо  всех
остальных. И в первую очередь - тем, кто рядом с  теми,  кто  грезит.  Чем
прекраснее греза - тем больше крови. Сколько можно! Может, ты  и  прав,  и
нас действительно поколение за поколением, век за веком вбивают в животное
царство, из которого  мы  все  пытаемся  выбраться,  не  можем  мы  в  нем
полноценно жить - но лучше жить неполноценно, чем не жить вовсе, пойми  ты
уже! Цели, цели! Да чем тебя, в конце концов, не устраивают простые  цели?
Ты не любишь моря? Не хочешь ходить под парусом? Врешь!
     ...Вайнгартен, сказал Малянов. Очень  люблю.  Очень  хочу.  Но  чтобы
раскочегарить мысли в башке, мне нужно слышать совсем иной зов.  Я  должен
знать - хотя бы пока работаю, должен знать:  то,  что  я  сделаю,  кому-то
поможет. Не брюху чьему-то - душе чьей-то поможет! Ну я не знаю,  почему!!
Ну что мне делать!!
     ...Заткнуть уши, сказал Вайнгартен. И учиться  работать  без  всякого
зова. Вообще без всякого. В конце  концов,  чем  уж  ты  такой  особенный?
Многие, очень многие в молодости мечтают слышать какой-нибудь не  животный
зов. Штурмовать сияющие вершины. Шагать к высоким целям.  Испытывать  лишь
любовь, благодарность к друзьям и  подругам,  бескорыстную  жажду  знаний,
гордое и смиренное желание помогать и прощать. Но быстро ломаются. Все. Из
века в век, из поколение в поколение. Не было никого, кто бы не  сломался.
Никого.
     ...Если бы ты знал, как я устал, сказал Малянов. Мне надоело спорить.
Всю жизнь я спорю и с самим собой, и с другими людьми. Но я  устал  именно
сейчас, и именно о целях я не хочу спорить...
     ...Тогда не спорь, сказал Вайнгартен.
     И тут Малянов вспомнил, кто не сломался.
     Он даже дыхание потерял. Успел еще подумать: да как же мне это раньше
в голову не пришло,  да  почему  же  я  это  Филу  не  сказал?..  И  сразу
сообразил, что, как и открытый им Бог, он и сам нуждался в  овеществляющем
созданную информацию разговоре,  чтобы  идти  дальше  -  значит,  все-таки
снова, как и прежде, спасибо Филу. От одной этой мысли мир сразу  перестал
быть серым - ожесточенность растворилась, затеплилась благодарность.
     Был по крайней мере один, кто не сломался - и  навсегда  утвердил  за
людьми божественное право выбирать чувства и цели не только из  доступного
протоплазме набора. И оставил такой след, такой  знак,  который  перевесил
миллион миллионов сломанных. Самоломанных.
     Это опять было сродни озарению. Или откровению. Мысль работала  ч