ь кого-нибудь?
     - Кого? - невольно спросил Малянов, хотя сразу понял, о ком речь.
     - Кого-нибудь из... нас.
     - Только Глухова. Вчера вот надрались не в меру. А так - все больше в
шахматы с ним играем...
     - В старики записался, Малянов? Ох,  не  позволю  я  тебе  этого.  Не
позволю! А... ну...
     - Фила?
     - Да. Вечеровского.
     - Нет, ничего не знаю о нем.
     - Если вдруг  объявится  -  держись  подальше,  -  неожиданно  сказал
Вайнгартен. - Он... третий тип. Не ты и не я, а...  фанатик.  Жрец  чистой
науки, мучитель собак  и  кроликов.  Как  он  нас  разыграл  тогда...  как
подопытных! Никогда не прощу. А неуязвимца как изображал!  Все  на  равных
сидят, обалделые, а он как бы ни при чем, советы раздает. "Все-таки я умею
владеть  собой,  бедные  мои  барашки,  зайчики-гулики!"  -  почти  злобно
передразнил он. - Тоже мне, Тарквиний  Гордый...  Он  и  тебя  постарается
сделать либо кроликом, либо мучителем  -  но  кроликами-то  окажутся  твои
близкие, мы это уже проходили.
     - Валька... у тебя тоже что-то там... происходило?
     -  Ну  уж  дудки!  -  взъярился  Вайнгартен.   -   Я   на-ар-рмальный
приспособленец! Мне эта ваша  божественная  истина  нужна,  как  Ильичу  в
Мавзолее сортир. Я с удовольствием  работаю  и  наслаждаюсь  материальными
результатами своей работы, и никто меня не трогает. Все  истины,  Малянов,
приобретают смысл только тогда, когда начинают облегчать  быт,  понял?  Ну
все, старик. Помни, что я сказал. И думай, думай, думай!
     - Твоим тоже приветы передавай!
     - Непременно. Жму!
     И он дал отбой.
     Несколько секунд Малянов сидел  неподвижно,  все  прижимал  трубку  к
плечу. Потом решительно положил ее на рычаги обмотанного изолентой, трижды
уже битого аппарата и встал.
     - Я твой рассольник обратно в кастрюлю вылила, - сказала Ирка,  когда
он вошел в кухню. - Сейчас разогрею. Кто там на тебя насыпался?
     - Глухов, - сказал Малянов. - Похмелиться звал.
     - А трезвонило, как по межгороду, - удивленно сказал Бобка.
     - Мне тоже поначалу показалось. Нет, свои.  Иронька,  я  сейчас  уйду
часа на три... да не к Глухову, не бойся..."



                                    4

     "...зумеется, битком набит, Малянов  еле  втиснулся.  Он  даже  хотел
пропустить этот и дождаться следующего - если долго не было, имеется шанс,
что потом придут два или даже три подряд, есть такая народная примета;  но
он и так уже опаздывал. И  ему  хотелось  скорее  вернуться  домой.  Очень
хотелось. Ощущение близкой беды сдавливало виски,  ледяным  языком  лизало
сердце, и сердце, отдергиваясь, пропускало такты. Убедиться - и  домой.  В
чем убедиться? Он не знал. Хоть в чем-нибудь.
     Валька больше не позвонит. Возможно, даже пожалеет, что звонил.
     А может, и нет. Может, действительно соскучился. И  памятная,  вечная
его  развязность,  возведенная   сейчас   в   квадрат,   в   куб,   -   от
непринужденности ли она? Скорее наоборот. От непонимания, как держаться.
     Но почему он ни разу не написал - ни письма, ни хоть открытки? Это  я
не знал и до сих пор не знаю, куда ему написать в случае  чего,  а  мой-то
адрес не менялся! Исчез на восемь лет -  а  теперь  нате!  Может,  у  него
все-таки что-то случилось - только он виду не подает...
     Как же все подтверждается забавно! Да. Куда как забавно. Если  теория
демонстрирует хотя бы минимальные предсказательные возможности  -  значит,
она не совсем бред. Значит...
     - Пробейте, пожалуйста, талон.
     - Не могу, простите. Рук не вытащить.
     Молодец, Валька. Сделал-таки... Наверное, и Нобелевку  свою  получит.
Хорошо бы.
     Скорей бы домой.
     В спертом  воздухе  забитого  под  завязку  автобусенка,  медленно  и
натужно катящего по лужам, отвратительно завоняло сивухой с  луком;  сзади
на Малянова навалились и больно вогнали под ребро  какой-то  острый  угол.
Малянов заерзал, выкручиваясь червем и пытаясь пустить угол мимо.
     - Чего пихаешься, мудила? - невнятно, но громко спросили его.  -  Щас
как пихнусь - костей не соберешь.
     Малянов смолчал, не поворачивая головы.
     - Ну чо вылупился? - спросили его и навалились сильнее. -  Поговорить
хочешь? Дак давай пошли из трясунца выйдем, разберемся?
     Малянов молчал.
     - Вот мудила!
     Малянов молчал. Прыгая на колдобинах разбитого  покрытия  и  завывая,
перегруженный жестяной гробик волокся сквозь  промозглую  мглу;  сбитые  и
склеенные в единую, вроде комка лягушачьей икры, массу, угрюмо,  монолитно
прыгали с ним вместе - кто в полуприседе, кто почти без нижней опоры  вися
на поручне, кто на одной ноге стоя - разнообразные несчастные люди.
     - Молчишь? За Гайдара, небось, коли так надулся? Нич-ч„, к осени всех
вас по лагерям перееб..."


     "...выдавился из автобуса  на  остановку  раньше,  и  с  полкилометра
пришлось шлепать по грязи пешком. Сырой ветер пронизывал до костей. Справа
простирался жуткий пустырь, разъезженный тракторами и бульдозерами, весь в
глинистых буграх и лужах, с огрызками бетонных плит  и  скрученных  жгутов
ржавой проволоки, растущих из земли чаще, чем полынь: за  пустырем  смутно
громоздились в промозглом тумане жилые корпуса. Слева тянулся  необозримый
бетонный забор. За ним могла бы уместиться, наверное, целая ракетная база;
а  может,  просто  овощебаза:  но  в  какой-то  момент   забор   прервался
обшарпанным, перекошенным сараем с железными запертыми воротами  сбоку,  и
Малянов из выцветшей объявы на  сарае  смог  выяснить,  что  располагается
здесь ни много ни мало "Акционерное общество закрытого типа "Лакон". По ту
сторону территории акционерного общества  клубились  в  сумеречной  мороси
голые деревья;  кажется,  там  было  кладбище.  А  впереди  справа  темной
угловатой  громадой  вздымалось   мрачное,   ступенчатое,   как   теокалли
Теночтитлана, здание завода.
     Малянов подошел к остановке,  на  которой  ему  следовало  бы  выйти,
ориентируйся он получше, в семь минут седьмого.  На  остановке  никого  не
было, и вообще не видно было ни души. До завода оставалось не больше сотни
метров; между остановкой и заводом  тянулись  приземистые  гаражи  -  тоже
какого-то военизированного вида, словно полуутопленные в забитую шлаками и
обломками глину. На глухой стене крайнего виднелась почти  непременная  на
любой  нынешней  помойке  меловая  надпись  "Ельцин  -  иуда"  и  рядом  -
нацистская свастика. Шипел сырой ветер. Фильмы ужасов тут  снимать...  или
про атомную войну...
     Ну вот. Стоило тащиться, чтобы убедиться... В чем?
     Малянов привалился отсыревшей спиной плаща к  гофру  кабинки.  А  где
остановка в противоположную сторону, чтобы к метро ехать? Ага, вон. Скорей
бы обратно на родной "Парк Победы". Там хоть какая-то цивилизация. Огоньки
горят... Люди... Только что, вот буквально только что, людей было  слишком
много - в метро, на остановке, в автобусе... А теперь совсем не  осталось.
Вымерли. Мертвая земля под мертвым небом. Две пустыни  отражаются  друг  в
друге, как в зеркале... Только из неба, к счастью, не торчит арматура и не
сыплются железобетонные обломки. Это только мы умеем. Венцы творения. Нету
Вечеровского.
     Нету Вечеровского.
     Холодно как.
     Нету.
     Вот и хорошо. Теперь можно ехать домой. Как хорошо будет дома,  зная,
что я все выдумал и что это просто недоразумение или шутка-прибаутка...
     А может, Фил шел сюда, но не дошел? Может, что-то с ним  случилось  в
самый последний момент? Ведь боялся же  он  кого-то...  чего-то...  Может,
побродить по пустырю?
     Может, он... лежит тут  где-нибудь...  рядом?  И  даже  окликнуть  не
может?
     Нет, это уже идиотизм. Искать неизвестно где, неизвестно зачем,  безо
всякой уверенности, что это вообще имеет смысл... По жутким  этим  грязям!
Малянов, не сходи с ума.
     Само ЛОМО. Значит, не на остановке. Внутри  завода?  Но  как  я  туда
попаду? И он? И где там искать?
     Может, просто у самого ЛОМО? Дескать, не  на  остановке,  а  рядом  с
корпусом...
     Малянов оттолкнулся плечом от жестянки к пошел к  корпусу,  ежась  от
скребущего по ребрам озноба и  тщательно  выбирая,  куда  поставить  ногу.
Выбор предлагался неширокий: лужа  -  грязь,  лужа  -  грязь;  грязь  была
вязкой, топкой, протяжно чавкала и отдавала ногу неохотно, на каждом  шагу
грозя схлебнуть с нее обувку.
     Мутный  темный  контур  залез  в  самую   середину   серого   киселя,
заменявшего небо, а до стены оставалось метров семь, когда из-за одной  из
бетонных опор, на которых покоились ряды окон второго  этажа  -  даже  про
себя не получалось назвать  эти  бетонные  надолбы  изящным  архитектурным
словом "колонны", - выступил человек.
     В нем не было ничего  от  Вечеровского.  Многодневная  рыжевато-седая
щетина  на  запавших  щеках;  долгая   лысина,   разделившая   два   куста
рыжевато-седого мха над ушами; необъятный,  складчатый,  шелушащийся  лоб;
заляпанный давным-давно  засохшей  коричневой  краской  жеваный  плащ  без
половины  пуговиц,  под  ним  -  толстый  свитер  с  высоким   разорванным
воротником... Брюки уделаны глинистыми потеками. Мрачный,  загнанный,  все
время ищущий, откуда ударят,  взгляд  припертого  к  стене.  Бомж.  Такому
бутылки по помойкам собирать. Глядеть жутко.
     - Я знал, что ты поймешь,  -  сказал  человек.  Простуженный,  сиплый
голос.
     Несколько секунд они стояли неподвижно, потом обнялись.  И  пахло  от
Фила как от бомжа.  Застарелой  неряшливой  немытостью  и  нестиранностью,
ночевками на чердаках...
     - Господи, Фил! - рыдающе произнес Малянов. - Что с тобой? Где ты?..
     - Неважно, - отрезал Вечеровский, и это  прозвучало  как  прежде:  ни
тени сомнения, одна лишь рыжевато-седая уверенность, что, если  он  сказал
"неважно", значит - неважно.
     - Тебе что, Фил, жить негде? Так у нас...
     - Подожди, Дима, не тараторь. Не надо мне ничего.
     Он покусал обветренную, в черно-кровавых нашлепках губу.
     - Я написал эту дурацкую записку  и  позвал  тебя  сюда,  потому  что
ничего лучше не смог придумать. Мы не шпионы. Такого опыта у нас нет.
     Малянов молчал.
     - Но мне совершенно необходимо поговорить с тобой наедине,  вдали  от
шума городского... и так, чтобы никто об этом  не  знал.  Надеюсь,  ты  не
растрепал Ирине?
     - Нет, - тихо сказал Малянов. - У меня не было  никакой  уверенности,
что я понял правильно.
     - А если бы была - растрепал бы?
     Малянов собрался с мыслями. Вечеровский изменился. Возможно, сильнее,
чем кто-либо из них. Возможно, сильнее, чем  все  они,  вместе  взятые.  И
вдруг в памяти всплыли слова Вальки.
     Таких совпадений не бывает.
     Ужас снова лизнул сердце.
     Фил, дружище...
     - А если бы была, - тихо сказал Малянов, - рассказал бы.
     Вечеровский презрительно скривился.
     - Ты давно в Питере, Фил?
     - Неважно.
     - А что важно?
     Пауза. Потом:
     - Надеюсь, ты не торопишься?
     - Смеешься? Я специально ехал! И  вообще,  Фил...  Что  с  тобой?  Ты
здоров? Почему ты просто к нам  не  зашел?  Когда  записку  эту  бросал  в
ящик... и вообще... да как приехал, сразу надо было!..
     - Не надо было, - уронил Вечеровский.
     Малянов осекся. Вечеровский смотрел исподлобья, холодно и вчуже.
     - Никто не должен знать, что мы встречались. Я никому сейчас не  могу
доверять. Собственно, даже тебе... Просто у меня нет выбора, и... с  тобою
вероятность предательства меньше, чем при каком-либо ином  раскладе.  Вряд
ли это именно ты. В последнюю очередь я подумал бы  на  тебя.  Фантазия  у
тебя бедновата.  Я  еще  тогда  удивлялся,  как  сумел  ты  додуматься  до
М-полостей.
     - Как-то сумел, - тихо сказал Малянов.
     - Я многое понял, - возвестил Вечеровский.  -  Много  успел.  Накопил
колоссальный материал.
     Малянов  улыбнулся.  И  сразу  почувствовал,   что   в   улыбке   его
присутствует  отвратительный  и   совершенно   излишний   сейчас   оттенок
искательности - но ничего  не  мог  с  собой  поделать.  Ему  отчаянно  не
нравился тон разговора. Тон  был  не  товарищеским.  Не  был  даже  просто
доверительным. Тон нужно было сменить любой ценой.
     - Представляю, сколько чудес ты видел...
     - Да... Чудес... Много было всякого. Вам такое и не  снилось,  бедные
мои барашки, котики-песики...
     Он помолчал.
     Наваливалась тьма. Вдали, едва просвечивая  сквозь  водянистую  муть,
затеплились окна пропадающих домов.  Завывая  так,  что  слыхать  было  за
километр, под тусклый фонарь подкатил  гнойно  светящийся  изнутри,  почти
пустой троллейбус и остановился. Всю кашу из него  сцедило  на  предыдущих
остановках; здесь, в этой болотистой тундре, он отложил лишь пару  яиц  и,
дергаясь, раскачиваясь, вновь пустился в странствие.
     Вечеровский настороженно провожал вышедших  взглядом,  покуда  те  не
исчезли во мгле. Тогда он  перевел  взгляд  на  Малянова.  Настороженность
осталась.
     -   Чем   дальше   я   продвигался,   тем   интенсивнее   становилось
противодействие. К этому я был готов - но полной неожиданностью  оказалось
то, что оно было столь целенаправленным... буквально  осмысленным.  Словно
кто-то  нарочно  издевался.  Постепенно  я  пришел  к  выводу,   что   мне
сознательно пытается противодействовать некто, продвинувшийся  по  крайней
мере не меньше меня. Я долго гнал эту мысль, но в конце  концов  играть  в
страуса оказалось более невозможно.
     Пауза. Вечеровский перевел дух. Поразмыслил.
     - И вот я хочу  спросить  тебя,  Димка...  Нет  ли  у  тебя  каких-то
соображений относительно того, кто именно это может быть?
     - Сознательное и осмысленное противодействие тебе? - спросил  Малянов
и против воли улыбнулся. - Нет. Нет у меня таких соображений.
     -  По  тону  твоему  я  чувствую,  что  у  тебя  есть  какие-то  иные
соображения. Потом расскажешь, если время останется...
     - Фил, если бы ты поподробнее рассказал, что уж ты такое там понял  и
чего добился, я мог бы, наверное, более осмысленно и сознательно  отвечать
на твои вопросы.
     Вечеровский опять долго всматривался в лицо Малянова, покусывая губы.
Так человек мог бы смотреть на жука, на бабочку,  оценивая:  подойдет  для
коллекции или нет; накалывать на булавку - или просто  придавить...  Потом
сказал:
     - Обойдешься. Это ни к чему.
     Малянов пожал плечами. Вечеровский не оттаивал. Это  было  ужасно.  И
очень неприятно.
     - Что ты знаешь о наших? - спросил Вечеровский.
     Малянов опять пожал плечами.
     - О Захаре ничего. С Глуховым все в порядке, мы встречаемся  довольно
часто...
     - Я так и знал. Достойная компания.
     - Да, вполне. То в шахматишки поиграем, то водочки попьем...
     Вечеровский трескуче рассмеялся.
     - Валька звонил сегодня из Америки. Как раз  сегодня,  представляешь?
Но он никому не противодействует, можешь быть  спокоен.  Он  вполне  упоен
собой. Добил, представь, свою ревертазу. И  никаких  препон  ему,  по  его
словам, не чинили.
     - Вайнгартен? - омерзительно насторожился Вечеровский. - Ревертазу?
     - Говорит, да. Говорит, на Нобелевку его выдвигать собираются. Может,
и прихвастнул слегка - что ты, Вальку, что ли, не знаешь...
     - Да уж знаю! - с непонятной интонацией сказал Вечеровский. -  И  ему
не мешали?
     - Говорит, нет.
     - Это невозможно.
     - Ну, Фил... за что купил, за то продаю.
     - Не ты купил!  -  резко  сказал  Вечеровский.  -  Тебя  купили!  Как
дурачка!
     Малянов смолчал.
     - Если Вайнгартен сумел закончить работу,  которая  была  остановлена
давлением Мироздания, значит, он сумел  как-то  освободиться  от  давления
Мироздания. Значит, он  как-то  научился  управлять  этим  давлением!  Ах,
Валька, Валька... Такой, понимаешь, анфан террибль... себе на уме!
     - Фил, научиться освобождаться  от  давления  и  научиться  управлять
давлением - это совсем не одно и то же.
     - Что такое?
     Малянов смотрел в его рыжие глаза  и  вспоминал,  как  Вечеровский  -
изящный, умный, чистый - мягко и уверенно говорит, не сомневаясь в правоте
своей ни секунды:  может  быть,  со  временем  мы  научимся  отводить  это
давление в безопасные области, а может быть,  даже  использовать  в  своих
целях... Вспоминал, как, восхищаясь другом,  он  записывал  потом:  вполне
возможно, Вечеровский обнаружит ключик к пониманию этой зловещей механики,
а может быть, и ключик к управлению ею...
     - Мы слишком привыкли, -  сказал  Малянов,  -  что  всякий  очередной
уровень понимания мира - это очередной уровень его использования  в  наших
целях. А если в данном случае это не так, Фил? Тебе не приходило в голову?
Понять можно - а использовать  нельзя?  Только  определиться  относительно
этого нового понимания. Только выбрать позицию. Больше - ничего.
     - Ты повторяешь мне мои собственные слова,  которыми  я  пытался  вас
образумить тогда, - сказал Вечеровский. - Надо идти  дальше.  На  нынешнем
уровне то, о чем ты разглагольствуешь, - чуть подслащенная капитуляция, не
более того.
     Малянов помолчал, собираясь с мыслями. И вдруг  вспомнил,  что  хотел
только убедиться - и  молчать,  не  произносить  ни  слова.  Но  я  же,  в
сущности, молчу, успокоил он себя.
     -  Можно  ли  назвать  капитуляцией  то,  что  человек  смиряется   с
необходимостью  дышать?  -  спросил  он.  -  Вызвал  бы  у  тебя  уважение
безумец... гордец...  который  восстал  бы  против  этой  необходимости  с
криком: хватит! надо идти дальше!
     - Софистика, - дернул щекой Вечеровский. - Все зависит  от  ситуации.
Когда человеку  захотелось  проникнуть  в  миры,  где  дышать  невозможно,
человек, чтобы избавиться  от  необходимости  дышать,  придумал  скафандр,
акваланг...
     - Как раз наоборот, - мягко ответил Малянов. - Он придумал  все  это,
чтобы взять с собою в эти миры необходимость дышать.
     - Прости, но это чушь.  Очевидно,  что  если  бы  был  найден  способ
ликвидировать потребность в дыхании, это существеннейшим образом увеличило
бы возможности человека.
     - Этак и от человека ничего не останется, а, Фил?
     - Мне все это не интересно. Мне гораздо интереснее, что еще ты знаешь
о Вайнгартене.
     Малянов пожал плечами.
     - Ничего. Он обещал мне позвонить через пару дней... хотя,  может,  и
не позвонит. Он хочет меня перетащить туда, в Штаты... работать.
     Вечеровский опять покусал черную корку на губе.
     - Собирает всех вовлеченных  в  процесс  под  свое  крыло...  Что  ж,
логично... Ты поедешь?
     - Рано говорить... вряд ли что-то из этого выйдет...  -  Малянов  сам
почувствовал, что отвратительно мямлит, и тряхнул головой. - Ах,  да  Фил!
Да никуда я не поеду, что ты, в самом деле!
     - Смотри, - строго сказал Вечеровский. - Я тебе пока верю. Но в то же
время мне было бы крайне, крайне интересно и важно узнать...  Неужели  это
действительно Вайнгартен? А Глухов? - вдруг вспомнил он.
     - Что - Глухов? - устало спросил Малянов.
     - У тебя  не  создавалось  впечатления,  что  он  знает  больше,  чем
говорит?
     - Фил, ты не в КГБ теперь работаешь?
     - Дурак ты, Митька...
     На секунду прозвучал голос прежнего Фила. И Малянов тут же размяк.
     - Ну прости. Просто очень странные... нелепые вопросы ты задаешь... О
чем знает? О чем говорит?
     - Ну неужели непонятно? - повысил голос Вечеровский. - Обо всех наших
заморочках.
     - Мы вчера весь вечер говорили  о  наших  заморочках.  Он  говорил  в
основном. Я помалкивал.
     - Почему?
     - Потому что я трус.
     - Вот как? А тебе есть, что сказать?
     - Есть.
     - Ах вот как? Ну, говори.
     У Малянова потемнело в глазах; на миг пропали и фонарь на  остановке,
и далекие, расплывающиеся огоньки окон.
     Фил смотрел выжидательно и строго. И чуть насмешливо. И,  безусловно,
свысока.
     Зачем я только поехал.
     Не могу, не могу, не могу!! Нельзя!
     Как он исхудал. И этот рваный воротник - у  него-то,  который  всегда
был будто вот толь