на салазках с американских горок - вопя от азарта и восторга. Да я и
впрямь вопил от азарта и восторга, когда  пересказывал  Ирке,  раздувшейся
грациозно и цветуще - не так, как теперь,  -  все  поздравления  и  хвалы,
обрушенные на меня во время защиты; а она смотрела завороженно,  преданно,
влюбленно. "Избыточные фотоны - косвенное свидетельство не  регистрируемой
современными средствами наблюдения объемной вязкости Вселенной". Как там у
Стругацких в "Стажерах"?.. "Наступает чудесный миг,  открывается  дверь  в
стене - и ты снова Бог, и Вселенная у тебя на ладони..."
     А через два года наши полезли в Афган.
     Прощай, счастливый мальчик.
     Малянов решительно сел и спустил ноги  с  тахты.  Комната  решительно
поплыла. Малянов, набычившись, уставился в пол.
     - Ух, блин, - вслух пробормотал он.
     Посидел немножко и снова лег.
     Приоткрылась дверь, и в комнату осторожно просунулась Иркина голова.
     Несколько секунд Маляновы смотрели друг на друга. Потом Ирка спросила
на манер свежезамужней путаны из телерекламы:
     - Может быть, "Алка-Зелцер"?
     Малянов в ответ застонал  и  по-жаровски,  со  страданием  в  голосе,
протянул из "Петра Первого":
     - Катя, рассолу!
     Ирка вошла и присела на край тахты.
     - Пациент скорее жив, чем  мертв,  -  констатировала  она  фразой  из
"Буратино". - Ну и зачем тебе это надо было?
     - Что? - спросил Малянов.
     - Столько выхлебать.
     - Он, Ир...
     - Никаких "ой" и никаких "Ир". Я понимаю, можно выпить рюмку,  две  -
чтобы согреться, расслабиться, чтоб разговор... Что я,  ведьма?  Баба-Яга?
Понимаю. Даже сама могу. Но ведь ты зеленый! И вчера прекрасно  знал,  что
утром будешь зеленый. И никуда не годный.
     - Иронь, ну ладно тебе... У Глухова  что-то  случилось  -  то  ли  их
контору  прикрыли  совсем,  то  ли  еще  что...  в  отпаде  человек.   Ну,
оттянулись! Когда так вот с истерики оттягиваешься - за дозой не уследить.
     Ирка поджала губы.
     - Ну конечно, у Глухова, - сказала она  саркастически.  -  У  Глухова
отпад с истерикой - а медузой ты лежишь.
     - Надо, кстати, позвонить ему, - озабоченно  сказал  Малянов.  -  Жив
ли...
     - Он нас переживет.
     - Только, наверное, лучше попозже...  Вдруг  спит?..  Сколько  сейчас
времени, Иронь?
     - Я - не говорящие часы, - Ирка поднялась.  -  Вон  лежат  -  встань,
возьми и посмотри. Если можешь. А если не  можешь  -  то  и  незачем  тебе
время.
     У двери она остановилась. Обернулась.
     - Работать, как я понимаю, мы сегодня не в состоянии.
     - Ну почему... К вечеру я, может, и оклемаюсь.
     -  Ну  тогда  вечером  и  посмотрим.   А   покамест   -   объявляется
хозяйственный день. Пробежка по лабазам и  обеспечение  недельного  запаса
продовольствия,   стирка,   уборка   квартиры.   Что   предпочитает   ваше
изболевшееся от препон бытия, алчущее алкогольного отдохновения сердце?
     - Откровенно говоря, сердце предпочитает пару бутылок пива,  а  потом
еще пару часов поспать, - с бледной улыбкой натянуто пошутил Малянов.
     Ирка вытянула к нему обе руки и показала две фиги.
     - Тогда, хозяйка, у сердца нет предпочтений. Руководи, я все приму  и
все исполню.
     - Договорились. Поднимайся пока, а  я  посоображаю,  как  тебя  лучше
приспособить.
     Со второй попытки акт оставления ложа прошел успешнее. Сунув  ноги  в
шлепанцы, горбясь,  Малянов  нешустро  пошлепал  в  ванную.  Дремлющий  на
полочке под вешалкой, среди перчаток и шарфов Калям  нехотя  приоткрыл  на
него глаз, но не пошевелился и не издал ни звука. Из кухни выступил Бобка,
остановился - руки в карманах.
     - Что, сильно вдула? - сочувственным баском спросил он вполголоса.
     Малянов только рукой махнул. Потом сказал:
     - Правильно вдула. Самому тошно...
     Бобка коротко хохотнул со знанием дела.
     - Еще бы не тошно... Ох, и разит от тебя, па.
     - Представляю... Ничего, Боб. Сейчас душ приму, зубья  вычищу,  всосу
кофейку - и наверняка реанимнусь. Мы еще увидим небо в алмазах.
     - Давай. А то смотреть на тебя - прямо сердце кровью обливается.
     Малянов благодарно улыбнулся сыну и открыл дверь ванной.
     - Да, тебе какое-то  странное  письмо  пришло!  -  крикнула  Ирка  из
комнаты.
     - Что за письмо? - Малянов  остановился  на  полушаге,  сразу  ощутив
холодок нехорошего предчувствия.
     Ирка вышла в коридор с бумажкой в руке. Листок ученической  тетрадки,
кажется.
     - Я где-то к полуночи выглядывала тебя поискать...
     - Елки-палки, зачем?
     - Ну как. Все-таки  муж.  Вдруг  тебя  твоим  пресловутым  грузовиком
размазало. Да ты не беспокойся, я только во двор. Ни тебя,  ни  грузовика,
естественно, не обнаружила...
     Куда как естественно, подумал Малянов.
     - А на обратном пути смотрю - что-то белеет  в  дырочках.  Когда  оно
туда попало... прямо чудесным каким-то образом. Перед  программой  "Время"
Бобка за "Вечеркой" лазил - его еще не было.
     "Знаю я все эти чудеса", - снова, как когда-то, подумал  Малянов.  Он
сразу забыл и о головной боли, и о душе.
     - Без конверта, просто сложенный вчетверо листок. И надписан поверху:
Малянову.
     - Дай!
     - Мы прочитали, извини... раз уж без конверта. Ничего не поняли, чушь
полная. То ли кто-то подшутил, то ли после такого же  вот  снятия  стресса
перепутал ящики... или дома...
     - Или города, - добавил Бобка.
     Малянов развернул листок. Точно, тетрадка. В клетку. Небо  в  крупную
клетку.
     - А руки-то  дрожат,  -  с  отвращением  сказала  Ирка.  -  Позорище.
Пьяндыга подзаборный.
     Руки дрожали, и душа дрожала, как заячий хвост.  Началось.  Началось.
Глаза  Малянова  раз  за  разом  пробегали  коряво  написанные,  неровные,
бессмысленные фразы: "Если вам дороги разум и жизнь, держитесь  поближе  к
торфяным болотам. Само ломо. Мы не шестерки! Отрежь хвост. Вечер".
     Он медленно, как черепаха,  сглотнул.  Поднял  взгляд  на  жену.  Она
смотрела на него безмятежно и чуть иронично. Или чуть презрительно.
     - Хотела выбросить, но не решилась, - сказала она. -  Как  ни  крути,
тебе адресовано. Может, секреты какие-то, - усмехнулась. - И  вообще,  это
было бы неуважительно по отношению к главе семьи.
     - Генри Баскервилю жена Стэплтона писала про торфяные  болота,  -  не
утерпел Бобка. - Только у нее было наоборот: держитесь подальше!
     - У буржуев всегда все наоборот, - изо всех сил стараясь, чтобы голос
его не выдал, проговорил Малянов. Листок трясся в руке.  Малянов  протянул
его Ирке. - Конечно, кинь в ведро. Ребята, наверное, балуются. Может,  это
вообще знатоку торфяных болот  Малянову-младшему.  Видишь,  как  он  сразу
расшифровку начал.
     - Мы эту версию отрабатывали, - солидно пробасил Бобка. - По нулям.
     - Ну я не знаю, - сказал Малянов.
     Легким пролетающим  движением  руки  Ирка  взяла  из  его  трепещущих
пальцев письмо и послушно двинулась на кухню,  где  под  раковиной  стояло
помойное ведерко. Малянов смотрел ей вслед и думал: она  действительно  не
понимает?  Или,  подобно  ему,  мужественно  делает  вид?  Храбрость   или
черствость? Помнит ли она, как этот вот отца уже переросший  симпатяга,  а
тогда - трехлетний ласковый бойкий лопотун тужился у  них  на  коленях  до
слез до побагровения: "Ы-ы-ы! Ы-ы!", и не мог произнести ни слова? То есть
помнит, конечно, еще как помнит - но связывает ли с тем,  что  происходило
потом и продолжает происходить теперь? Или для нее эта  история  и  впрямь
сразу кончилась, как только Вечеровский бесследно исчез из своей  квартиры
- то ли действительно уехал на Памир, как собирался, то ли нет -  и  Бобка
после трехдневных невыносимых мук, трех дней ада  кромешного  сразу  вновь
залопотал? И,  как  вообще  свойственно  женщинам,  разделяющим  жизнь  на
ящички: это - отдельно, это - отдельно, а это - само по себе, и  не  сметь
перемешивать, она запихнула все, тогда происходившее, в герметичный  бокс,
тщательно его опечатала и уже ни за что не заглянет туда?
     От ответа  на  эти  вопросы  зависело  очень  многое.  Зависело  все.
Зависело, понимает ли она, что происходит с Маляновым, или просто  махнула
на него рукой и терпит, потому что Бобка. Зависело, едино  они  живут  или
просто притерто. Но Малянов никогда не  смел  спросить.  Он  боялся,  Ирка
элементарнейшим образом не поймет, о чем речь. И это будет значить, что  -
всего лишь притерто.
     Если едино - все обретало смысл. Если притерто, то... то - лучше, как
Глухов.
     Он обнял сына за плечи и тихонько, чтобы Ирка не слышала, спросил:
     - Сильно волновались вчера?
     - Спрашиваешь, - так же тихо  ответил  Бобка.  И  чуть  смущенно,  но
честно добавил: - Па, ты, пожалуйста, пока  не  реанимнулся,  не  дыши  ни
меня.
     Сквозь ком в горле Малянов засмеялся и пошел в душ.
     И только в горячем потоке, когда смотанные похмельем  в  маленький  и
тугой,  болезненно   болтающийся   клубок   извилины   в   башке   начали,
удовольственно покряхтывая, расширяться  и  распрямляться,  заполняя  весь
черепной  объем,  Малянов,  вновь   вспоминая   и   переживая   молчаливое
исчезновение Фила - хотя о чем ему было с нами, дезертирами, еще говорить?
- вдруг сообразил. И зубная щетка, мирно елозившая по  зубам,  вывернулась
из вдруг снова ставших неповоротливыми пальцев и больно ударила в десну.
     Малянов опустил руки и несколько секунд стоял как оглушенный.
     Вечер - это Вечеровский. "Вечер" в записке - это подпись.
     Это письмо от Фила, вот что это такое.
     Одному Мирозданию известно, как оно очутилось в ящике и что значит.
     Повеяло холодком. Значит, открылась дверь  в  ванную.  Точно;  сквозь
полупрозрачную  полиэтиленовую  занавеску  Малянов  увидел  смутный  Иркин
силуэт.
     - Ты как тут? - спросила Ирка  громко,  чтобы  Малянов  расслышал  ее
сквозь бодрый плеск.
     - Отлично.
     - Сердце?
     - Нету.
     - Да ну тебя, Димка! Я серьезно. Не делал бы ты воду такую горячую  -
замолотит сердчишко с бодуна.
     - Метода выверена, - ответил Малянов. - Я потом холодненькой окачусь.
     - Ну вот тогда тебя кондратий и хватит. Сосуды-то уже не те!
     - Сосуды-то как раз те, - сказал Малянов. - Содержание в них не то.
     Ирка засмеялась.
     - Очухался, чертяка. Ну, не задерживайся тут слишком, я кофе тебе уже
сварила. Остынет. А я на часы смотрю - думаю, все, утоп.
     - Сейчас, Иронь, выхожу.
     Вновь повеяло коротким, едва ощутимым сквознячком - дверь открылась и
закрылась.
     Почему он так  странно  написал?  Действительно,  шифровка  какая-то.
Торфяных болот... Что он хотел? Откуда?..
     Так, так, спокойно. Мы еще слегка ученые, логически мыслить не совсем
разучились. Тот же Шерлок пляшущих человечков  как  расщелкал  -  мы  что,
хуже? Он не знал, что Земля кругом Солнышка крутится, - а  мы  даже  слово
"Галактика" еще помним. Хоть сейчас ее разложим по Гартвигу...
     Как там было-то?
     Оказалось, нелепый текст воткнулся в память, словно я наперед знал  о
его важности. Впрочем, так и было, вероятно  -  интуиция  сработала...  Да
какая к черту интуиция - страх! Обыкновенный вечный страх. Если  случается
что-то - значит, оно тут, рядом, щекочет тебя  по  загривку,  Мирозданьице
наше: не шевелись, Малянов! не болтай,  Малянов!  не  увлекайся,  Малянов!
стой смирно!
     Почему текст такой странный?
     Фил хотел, чтобы никто, кроме меня, не понял?
     Но ведь и я не понимаю...
     А он был уверен, что пойму. Напрягусь и пойму. А больше - никто.
     Кого он боялся?
     Никого он никогда не боялся.
     Тогда так - от кого таился?
     От Мироздания  -  дурацкими  шифровками  на  уровне  седьмого  класса
средней школы?
     Не о том думаешь, Малянов. Расшифруй сначала - потом будешь оценивать
ее уровень.
     Давай выходить. Ирка волнуется. Пылесосить буду -  подумаю.  Вряд  ли
полчаса туда-сюда играют какую-то..."


     "...к болотам, думал Малянов, накручивая телефонный диск. К  болотам,
к болотам, поближе к болотам.  Болот-то  у  нас  тут  хоть  отбавляй...  К
торфяным болотам. Не просто к бифштексам, а к ма-аленьким бифштексам...
     - Да не звони ты ему, - сказала Ирка, подняв голову от телепрограммы,
которую тщательно изучала. - Либо спит еще, либо за добавкой побежал... Ну
вот не ответит он - ты что, к нему помчишься? У тебя все равно ключа нет.
     - Не ответит - тогда буду мало-мало подождать, потом опять  мало-мало
звонить, -  ответил  Малянов,  вслушиваясь  в  длинные  гудки.  Поближе  к
торфяным болотам... Зачем? И как это возможно, что я, буду анализы  у  них
брать, торфяные они или еще какие-нибудь?
     - Не лучший это у тебя друг в жизни, - сказала Ирка, вновь углубляясь
в роспись вечерних телепередач.
     - Но ведь друг же, - возразил Малянов. - Между прочим, он притчу  про
этого своего Конфуция рассказывал... Зашел Конфуций к другу, у друга  мать
умерла, ну тот и зашел выразить этак по-китайски, с миллионом  поклонов  и
словес, свои глубочайшие и искреннейшие соболезнования. А корешок  чего-то
там веселый скачет, ржет,  как  бегемот  беременный...  Поддал,  наверное.
Конфуций все положенные поклоны и словеса исполнил и удалился, а потом его
соседи и спрашивают: как, дескать, ты мог такому  невоспитанному...  можно
сказать, аморальному  человеку  положенные  поклоны  бить?  А  Конфуций  и
говорит: к узам дружбы нельзя относиться легкомысленно.
     Ирка только головой помотала - и тут  в  трубке  наконец  щелкнуло  и
раздался страдальческий голос:
     - Кто там?
     - Владлен, это Малянов. Решил узнать, как вы...  Уже  первый  час,  я
подумал, вряд ли разбужу.
     - Мы вторую банку допили?
     - Конечно, - соврал Малянов.
     - Хорошо... Мне помнилось, не допили... полез в пять  утра  -  пусто.
Хорошо, что пусто, а то я бы...
     - Как сейчас-то? - спросил Малянов, поняв, что продолжения  фразы  не
дождется.
     - Уже ничего. Тоска только.
     - Ну это дело житейское.
     - Разумеется. Прогулялся по набережной. Погода дрянь, правда...  зато
ветерком освежило. Перенапряглись мы вчера, пожалуй.
     - Пожалуй.
     -  Я  тоже  все  хотел  вам  позвонить,  Дмитрий,  узнать,   как   вы
добрались...
     - Прекрасно добрался. С трамваем повезло.
     - Заблудившийся трамвай?
     - Он самый.
     - Дмитрий, я... - Глухов неловко, опасливо помялся, - лишнего  ничего
не... наговорил вчера?
     - Да нет, - с простодушным недоумением ответил Малянов. -  Болтали  о
том, о сем, китайские стихи читали...  Мне,  кстати,  понравились.  Только
очень много имен собственных, путаешься в них.
     - Ну это же совершенно иной тип культуры! - сразу оживился Глухов.  -
Апеллирование к историческому прецеденту, за которым тянется  целый  шлейф
устойчивых ассоциаций и аллюзий, к культурному блоку..."


     "...и смущенно пробасил:
     - Па, у тебя десятки не будет?
     - Вот те раз, - сказал Малянов  и  опустил  руки.  Пылесосный  шланг,
который  он  держал,  собираясь  воткнуть  его  в   надлежащее   отверстие
облупленного доисторического "Вихря", шмякнул по полу. - А что стряслось?
     - Да понимаешь, тут  такое  дело...  Я  вечером  сегодня  к  Володьке
намерен двинуть...
     - А там за вход  платить  надо,  -  почти  не  скрывая  неприязни,  с
издевкой произнес Малянов.  Володька  ему  крайне  не  нравился.  Сплошные
баксы-слаксы. Судя по отпрыску, семейка  была  еще  та.  Из  мелких  новых
хозяев жизни.
     - Считай,  что  угадал.  Мы  у  него  компутером  забавляемся...  они
четверку поставили, а на четверке оперативка - во, - Бобка  широко  развел
руки и сразу напомнил Малянову неизбывное "А у нас во такой клоп вылез", -
и грузятся игры... ну... офигенные. Но этот  редис  теперь  деньги  берет.
Часик  ув  муонстров  усяких  пошмалял  -  гони  десятку.   Износ,   грит,
амортизация...
     Действительно,  подумал  Малянов.  И  возразить  нечего.   В   рамках
господствующих ныне представлений - все честно. Износ. Амортизация.  Рынок
хренов.
     - А ты не шмаляй, - посоветовал Малянов. - Возьми вон  книжку,  да  в
кресло с ногами. И тащиться никуда не надо.
     Бобка взглянул ему в глаза и честно сказал:
     - Хочется очень.
     - Ну, - сказал Малянов, - против этого возразить нечего. Если нельзя,
но очень хочется, то можно.
     - Я и так стараюсь пореже. Понимаю же, что с башлями напряг...
     Поближе к торфяным болотам... Само ломо... Блин,  что  еще  за  "само
ломо"? На первые слоги надо  делать  ударения  или  на  последние?  Или  -
по-разному? Самоломанный? Все мы самоломанные,  но,  может,  с  его  точки
зрения, я - в особенности? Может, и так, конечно.  Бобка  молчит  нарушает
Гомеопатическое  Мироздание  тчк.  Но  при  чем  тут  моя  самоломанность?
Отстриги хвост... Надо же  этак  накрутить!  Слушайте,  ребята,  может,  я
ерундой занимаюсь, и никакой это не Фил?
     - Одно скажу, - проговорил Малянов. - В мое  время  друзья  с  друзей
денег не брали. С таким человеком здороваться бы перестали.
     А может, и не перестали бы,  подумал  он.  Смотря  кто,  смотря  где.
Идеализирую. Ох, старый стал...
     - Ну... - ответил Бобка,  разведя  руками,  и  Малянов  пожалел,  что
вообще вякнул. Какой смысл произносить слова, лишенные смысла.  -  В  ваше
время деньги на фиг были не нужны. В лавках все равно пусто, а на  Майорку
только портвейнгеноссе допускались. Нормальные граждане  просто  чалили  с
работы, кто что мог, а потом махались бартером.
     - Не скажи. За четыре, например, тысячи можно было, например,  машину
купить.
     -  Как  сейчас  -  один  занюханный  бутер  в  тошниловке,  -   мигом
сконвертировал Бобка.
     - В семьдесят первом,  помню,  я  полгода  откладывал  помаленьку  со
стипендии - и купил кинокамеру "Кварц" за сто сорок пять рублей.  Счастлив
был - не представляешь!
     - Да, ты показывал про маму  молодую,  и  еще  про  меня  -  ползуна.
Кстати, я бы с удовольствием опять посмотрел. Вы  такие  хорошие  там,  на
лыжах.
     - Обязательно  посмотрим.  И,  знаешь,  я  все  мечтал:  вот  вырасту
большой, заработаю много денег и  куплю  за  триста  рублей  кинокамеру  с
трансфокатором...
     - Ну, может, еще вырастешь.
     - Скотина!
     Бобка довольно захихикал. Малянов легонько его пихнул кулаком;  Бобка
изобразил отруб.
     - Знаешь, где мой пиджак висит? - риторически спросил  Малянов.  -  В
левом внутреннем кармане бумажник.  Иди  сам  и  достань  десять  штук,  я
мужским делом занят. Пыль сосу.
     Бобка осветился. И тут же его будто ветром смело;  "Спасибо,  па!"  -
прозвенело уже из коридора.
     Да, господа-товарищи, с потеплевшим  сердцем  подумал  Малянов.  Ради
того, чтобы увидеть сына счастливым, стоит пачкать кофем станки.
     Бобка  шуровал  по  его  карманам  и  с  явным   чувством   глубокого
удовлетворения мурлыкал  какую-то  свою  молодежную  белиберду:  "Я  люблю
задавать вопросы - особенно про пылесосы..." Потом вернулся,  встал  около
Малянова и громко сказал:
     - Понимаешь, па. Вот вы говорите: книжки, книжки... Иногда попадаются
интересные, конечно. Но в основном нудьга.  Просто  в  ваше  время  других
развлечений не было, вот вы и  читали  день  и  ночь  все,  что  под  руку
подвернется. Стихи - давай стихи. Фантастика  -  давай  фантастику.  Гессе
какие-нибудь невыносимые - давай Гессе...
     Малянов, нагнувшийся было, чтобы включить пылесос, опять распрямился.
Не без усилий и не без неприятных ощущений  -  копчик  побаливал.  Здорово
вчера приложился.
     Как бы это... чтобы не "Волга впадает в Каспийское море..."
     - Железяка, Боб, она железяка и есть. Что ты ей дал - то она  тебе  и
возвращает. Не больше. А чтобы ей что-то  давать  -  нужно  самому  что-то
получать. Если ты перестанешь усваивать новое в пятнадцать  лет  -  так  и
останешься на всю жизнь по  уму  пятнадцатилетним.  Если  в  семнадцать  -
семнадцатилетним. Ну вот представь  себе  себя  в  десять  лет.  А  теперь
представь, что ты сейч