поговорить   о
чем-нибудь, вероятно очень срочном, или вообще  отлучалась,  ни  слова  не
сказав, в крайнем случае бросив: "Я на минутку..." - и могла отсутствовать
десять, пятнадцать, двадцать минут. И уж, разумеется, именно  к  Малянову,
честно и бессловесно оттрубившему эти пятнадцать-двадцать минут  у  окошка
или  прилавка,  с  железной  неизбежностью  обращались  старики,  старухи,
увечные, больные и беременные с просительными голосами  и  требовательными
глазами. "Я очень спешу". "Я очень плохо себя чувствую". "У меня дома мать
при смерти". "У меня ребенок дома один". "Я вот-вот рожу". И,  разумеется,
ощущавший себя относительно молодым, относительно здоровым и абсолютно  не
беременным Малянов никогда не мог отказать.
     Он перестал следить за  собой,  уныло  ходил  в  старом,  несвежем  и
неглаженом - хотя был чистюлей и аккуратистом до мозга  костей;  эффектная
красивая шмотка, надетая после долгого перерыва  или  тем  более  впервые,
радовала  его,   как   ребенка   или   женщину,   придавала   уверенности,
раскованности, даже подтянутости. Но именно с новым и  чистым  обязательно
что-нибудь случалось. Единственного светлого пальто Малянов лишился, когда
они с коллегой после  очень  серьезного  ученого  совета  присели,  устало
доспоривая, на лавочку в саду напротив Адмиралтейства,  морда  к  морде  с
Пржевальским, коллега закурил, и почти сразу здоровенный шмат  сигареты  -
видимо, с каким-то бревном внутри - дымя, обвалился на Малянова;  насквозь
не прожег, но мигом выел здоровенное черное пятно на благородной ткани, на
самом видном месте. В  купленном  позапрошлым  летом  с  напряжением  всех
финансовых ресурсов семьи костюме Малянов, страшно  гордый  обновой,  даже
доехать никуда не успел; уже на спуске  в  метро  стоявшая  на  эскалаторе
ступенькой  выше  молодая  туристическая  чета  принялась  что-то   спешно
перекладывать друг у  друга  в  рюкзаках  -  и  отоварила  Малянова  целым
термосом крепкого горячего чая.  Дружелюбно  хохоча,  без  тени  смущения,
парень хлопнул ошпаренного Малянова по плечу, над которым еще курился пар,
и сказал: "Ну, бывай! Смотри, не злись! Нам тоже чаю жалко", - а Ирка, как
ни билась, так и не смогла отстирать потеки и разводы...
     В мае девяносто третьего, в ту  пору,  когда  прогулка  за  город  на
электричке еще не била фатально по месячному бюджету,  Малянов  отправился
погулять часика три в Комарове - ему лучше всего думалось именно на  ходу,
и именно в безлюдном лесу. Май был сухой, жаркий, и уже в  десяти  минутах
ходьбы от  платформы,  на  границе  поселка,  Малянов  наткнулся  на,  что
называется,  очаг  возгорания.  С  шипением  и  треском  по  сухой   хвое,
подбираясь к сосенкам,  проворно  ползло  дымное,  пахучее  пламя.  Очажок
поначалу был размером с таз, не больше, но у Малянова совершенно ничего не
оказалось с собой - сложенный вчетверо лист  бумаги  да  шариковая  ручка,
взятые на всякий случай. Начал затаптывать, прожег  кроссовки,  попробовал
забивать веткой; дым въедался в глаза, мигом спалило ресницы и брови  -  и
главное, очажок,  несмотря  на  все  усилия,  медленно  расширялся.  Мимо,
старательно глядя в сторону, прошла женщина средних лет; потом,  оживленно
беседуя, прокатили на велосипедах три дюжих недоросля ("А он  тогда,  бля,
ей и говорит, бля: ты, ебе..."). Но добила Малянова молодая мама с ведомым
за ручку сыном лет  шести;  некоторое  время  они,  остановившись,  вместе
наблюдали, как Малянов пляшет посреди костра, а потом ребенок с  восторгом
сообщил: "Смотри, мама, дядя лес поджег!" - "Ну что ж, бывает, -  отвечала
мама. - Наверное, дядя  неаккуратный:  курил,  бросил  спичку..."  Малянов
плюнул  и,  размахивая  закопченными  штанинами,  решительно  пошел  своей
дорогой: да горите вы тут все  синим  пламенем!  Пройдя  метров  двадцать,
обернулся. Мама с сыном стояли на месте, глядя ему вслед, а  огонь  погас.
Весь. Сам собой.
     Никогда ему не обламывалось ничего из время  от  времени  выгрызаемых
институтом из вышестоящих инстанций грантов и прочих халяв. Хотя  об  этом
то и дело заходил разговор и на  секторе,  и  непосредственно  в  дирекции
("Как же можно вести эту программу без Дмитрия Алексеевича?!"), в конечном
счете он всегда по тем или иным причинам, или вообще без причин,  вылетал.
Впрочем, участвовать-то ему чуть ли не ежедневно  предлагали  -  там,  где
надо было попахать за так. Говоря по-одесски,  "на  шару"  -  если  верить
Бобке, конечно, который в то страшное  лето  отдыхал  в  ныне  иностранном
городе-герое Одессе под присмотром Иркиной  мамы  и,  несмотря  на  нежный
возраст,  нахватал  прорву  аппетитнейших  словечек,  прежде  чем  надолго
замолчать. Смешно, стыдно, но еще года три-четыре назад Малянов соглашался
на все подобные предложения  -  только  в  последнее  время  раскрепощающе
осатанел. Но все равно ему посмеивались в спину, и он прекрасно это знал и
чувствовал.  На  заседаниях  шеф  отделывался  сладкими  частушками  типа:
"Каждая новая работа Дмитрия Алексеевича - это пусть и не всегда  большое,
но настоящее открытие..." Так и хотелось с пролетарской прямотой гаркнуть:
"Спасибо в стакане не булькает!" Но это было бессмысленно, и Малянов  лишь
интеллигентно смущался и бубнил: "Ну что вы..." Собственно, при социализме
была та же подлянка, ничего не изменилось - кроме одного:  при  социализме
можно было быть энтузиастом-бессребреником,  этаким  Саней  Приваловым,  у
которого понедельник начинается в субботу, потому что  на  зарплату  можно
было прожить.
     Конечно, с умным видом отмахиваться от астероидов и кататься под  это
дело на международные симпозиумы за покупками - в баксовом исчислении там,
говорят, все теперь оказалось сильно дешевле, чем здесь -  было  не  менее
отвратительно, чем пачкать кофем станки. Но, по крайней  мере,  высасывать
из пальца пришлось бы не тусклые сугробы кириллицы, а  стройные,  жесткие,
цепкие  цифры,  выверенный  и  надежный  танец  формул  -   так   танцуют,
металлически отсверкивая, хорошо пригнанные детали в работающем двигателе.
Языком молоть пришлось бы про небо, про небо!..
     Если Малянов пытался чего-то добиться - именно это-то  у  него  и  не
получалось. Нельзя сказать, что у него вообще уж ничего  не  получалось  -
нет, получалось что-то, иначе он давно бы с голоду сдох и семью уморил; но
получалось как бы невзначай, получалось лишь то, к чему он был равнодушен,
то, чего он, в сущности, не  хотел.  А  стоило  захотеть  чего-то  -  пиши
пропало.  Самые  нелепые  обстоятельства,  самые   идиотские   случайности
вступали в игру.
     Если ему  вдруг  предлагали  нечто  заманчивое  или  хотя  бы  просто
выгодное, он равнодушно и привычно благодарил, заранее наверняка зная, что
ни черта не получится; и действительно, проходила  неделя,  или  две,  или
три, и хорошо еще, если предлагавшие имели совесть позвонить и извиниться,
сославшись на внезапные мор, глад и падение Луны  -  как  правило  же  они
просто исчезали, и пытаться их вызвонить было делом абсолютно бесполезным.
А если и вызвонишь - снова пообещают по-быстрому и снова  исчезнут.  И  он
ясно чувствовал: на него же и  обиделись  за  то,  что  он  так  бестактно
напомнил о собственном существовании.
     Постепенно он,  когда-то  переполненный  энергией,  лихо  и  удачливо
бравшийся за двадцать дел сразу,  совершенно  обессилел.  Сделалось  почти
невозможно заставить себя хоть  за  что-нибудь  взяться  -  за  стирку  ли
носков, за статью ли. То, что ему велели делать обстоятельства - в Иркином
лице, в Бобкином, в лице заказчика или институтского  начальства,  он  еще
как-то делал с грехом пополам, ощущая себя при этом постоянным каторжником
- ни к чему исполняемому не лежала  душа,  все  исключительно  на  чувстве
долга. Но творить что-то по собственному почину - о нет,  слуга  покорный!
Только попусту тратить время и силы, которых и на исполнение  долга-то  уж
почти не хватает... Все равно ведь не получится.
     А  и  получится  -  усилий  потратишь  вдесятеро  против  того,   что
понадобились бы кому другому, а результата добьешься  вдесятеро  меньшего,
чем добился бы на твоем месте  любой  первый  встречный...  Надрываться  и
срамиться только. Срамиться и надрываться.
     И уже ничего не хотелось. Совсем ничего.
     Даже с самыми близкими людьми стало муторно.  То  есть  разговаривал,
конечно, смеялся, обсуждал телесериалы, и покупки, и выборы, но все словно
чей-то приказ  выполнял.  Крайне  трудоемкий  и  абсолютно  бессмысленный.
Втолковывал что-то Бобке, а сам думал: "Да плевать ему на мои речи, в одно
ухо впустит, в другое  выпустит  и  сделает  по-своему".  Обнимал  на  сон
грядущий Ирку, но сам уже не ощущал ни радости, ни желания, и лишь в башке
гвоздило:  "Не  сможешь  ты  ее  порадовать,  не  сможешь.  Надрываться  и
срамиться только". Если Ирка вела себя тихонько, он  будто  того  и  ждал:
"Видишь? Не получается, она ничего не чувствует". Но стоило ей  застонать,
душу  кусал  другой  ядовитый  зуб,  еще  длиннее  и  острее:   "Бедная...
притворяется мне в угоду, подбодрить старается... Ох, нет, не надо было  и
начинать".
     Ирка, ощутив неладное, поначалу как-то попыталась ему помочь;  вдруг,
будто в первые годы, принялась  то  и  дело  говорить  всякие  нежности  и
лестности; на последние гроши купила себе бельишко  пособлазнительнее;  на
диету села, чтобы фигуру поправить; без единого слова с его стороны  такие
ласки измыслила и взяла на вооружение, что... А что?  Только  хуже  стало,
вот что. И она отступилась. Наверное, решила - сточился  мужик,  и  против
природы не попрешь; на нет и суда нет. Рогов вроде не  наставила  -  хотя,
будь она  лет  на  десять  помоложе,  наставила  бы  обязательно,  Малянов
отчетливо это понимал - а только налегла с горя на сладости.  К  весне  ее
было не узнать, килограммов на семь разнесло.
     Только однажды она сорвалась.  Малянов  в  очередной,  не  вспомнить,
который по счету, раз попытался уговорить ее бросить курить  или  хотя  бы
ограничиваться как-то - с полминуты она угрюмо слушала его разумные мягкие
доводы, потом дико зыркнула из-под  белобрысой  челки  и  процедила  почти
ненавидяще: "В жизни и так радостей не осталось - ты меня хочешь последней
лишить?"
     Два часа они не  разговаривали.  Потом  -  деваться  некуда,  дело  к
полуночи, сроки поджимают - уселись работать. А там -  опять  же  деваться
некуда. Через пятнадцать минут хохотали.
     Этот поведенческий ступор, этот  мерзостный  душевный  паралич  можно
было, конечно, объяснить вполне естественными причинами. Вполне можно -  и
это было  самым  ужасным,  потому  что  Малянов  ничего,  не  мог  сказать
наверняка. Давление это - или просто жизнь так складывается, она, дескать,
и у других нынче не сахар, и надо просто почаще смеяться? Непонятно. Он не
знал. Но преследовало изматывающее чувство, будто  там,  наверху,  нарочно
почаще дают ему понять, что все про него известно - и поэтому  он  день  и
ночь под прицелом; стоит лишь  совершить  неверный  шаг,  расслабиться  на
секунду, сказать хоть слово вслух или просто подумать лишнее, как... Что -
как? Этого он тоже не мог знать.
     Пятьдесят на пятьдесят, что ударят не по нему, а по Ирке  или  Бобке.
Так уже было. Страх за них сделался навязчивым кошмаром; Малянову даже сны
снились соответственные - и он то и дело кричал теперь во сне.
     Стоило Бобке простудиться или загулять за полночь  с  приятелями,  не
предупредив; стоило Ирке подцепить  грипп  или  пожаловаться  на  печенку;
стоило Бобкиной классной вкатить ему  не  очень-то  заслуженную  тройку  и
пригрозить снизить оценку в аттестате,  как  Малянов  схватывался:  что  я
натворил? как? когда? Он, будто заведенный, делал все, что  должен  был  -
бегала аптеку, названивал Бобкиным приятелям, читал  сыну  нотации,  дарил
директору школы коньяк на двадцать  третье  февраля  и  завучихе  торт  на
восьмое марта, а по ночам валялся без сна: я это или нет? моя вина или это
естественным   образом   произошло?   и   перебирал,   перебирал,   словно
возненавидевший свое золото, но по-прежнему намертво  к  нему  прикованный
скупой рыцарь, собственные поступки, слова, мысли, пытаясь понять наконец:
я или не я?
     Все начинало выглядеть как жуткий, предельный эгоизм, все и на  самом
деле выворачивалось отвратительным эгоизмом,  потому  что  у  Малянова  ни
мыслей, ни чувств уже недоставало ни на что, кроме: я или нет? А если я  -
то чем?
     Но не было ответов. Ни одного.
     Если бы вдруг из сиденья в  задницу  вломился  молниеносный  кипарис,
если бы из-под дивана полезли бородатые угрюмые комары величиной с  собаку
или, по крайней мере, во  такенные  клопы,  стало  бы  легче.  Однозначное
срабатывание обратных связей - что может быть приятнее для души и полезнее
для коррекции поведения?  Но  подобных  подарков  ему  не  делали.  Просто
болезнь. Просто неудача. Просто еще  одна  болезнь  и  еще  одна  неудача.
Просто вьюнош Бобка в очередной раз отчудил. Просто Ирка курит  и  кашляет
все больше. Ничего  определенного.  Никаких  доказательств  -  ни  за,  ни
против; и только распухшая от нескончаемых ударов, превратившаяся  в  один
громадный кровоподтек совесть тахикардически молотила в ребра: не  уберег.
Не уберег. Не уберег. Опять не уберег.
     Ничего не осталось - только тревога, бессилие и смертельная уста..."


     "...из-за закрытой двери. Но, говоря всерьез, разве это были двери? И
разве это были стены? Ширмочки невесомые. И если уж на то пошло, разве это
были комнаты? Прекрасная фраза где-то у Лема есть: места в ракете  хватало
только на то, чтобы широко улыбнуться. Вот мы в этой ракете  и  летим  всю
жизнь, и занимаемся именно тем, на что в ней хватает места. Кто же и  куда
нас запустил?
     Впрочем, это-то как раз я знаю. Вопрос - зачем?
     - Мам, ну почему так уж сразу в горячую? - виновато пробасил Бобка.
     - Потому что других точек для нас в стране нет! -  отчаянно  крикнула
Ирка. - Понимаешь? Нет!
     Бобка молчал. Малянов перестал дышать, и  дюдик  окаменел  у  него  в
руках.
     - Господи!.. - похоже, Ирку прорвало. Случалось это  редко  -  но  уж
если случалось... - Растишь, растишь, ночей не спишь -  ведь  ни  одна  же
сволочь не поможет, наоборот... В поликлинику сходить, врача вызвать  -  и
то с работы отпрашиваться каждый раз... а там  рожи,  рожи!!  Если  у  вас
такое трудное положение, вам следовало  бы  повременить  с  ребенком...  -
передразнила она злобно. Кому-то она пятнадцать лет этой фразы простить не
могла; Малянов не знал, кому. - А вырос - оказывается, и ты им  должен,  и
ребенок твой им должен! Иди сюда, мы тебя на смерть пошлем! А потом начнем
извиняться перед теми, кто тебя убил: ах, ошибочка вышла, мы  хорошие,  не
оккупанты мы... Мы вам сей секунд еще  два  завода  бесплатно  построим  -
только вы уж убивайте нас поменьше, пока строим...
     - И где бы ни жил я, и что  бы  ни  делал  -  пред  Родиной  вечно  в
долгу... - примирительно пропел Бобка. Сфальшивил. Впрочем, вообще странно
- где он мог это слышать?
     - Ну ты что - совсем дурачок?
     - Да я все понимаю, мам.
     - А что у нас на  взятки  денег  нет  и  никогда  не  будет,  это  ты
понимаешь?
     - Исессино.
     - Тогда заруби на носу: чтобы по этим предметам даже четверок у  тебя
в оставшиеся полгода не было ни единой! Только пятаки! Усвоил?
     - Йес.
     - Это хоть какой-то шанс...
     - Йес.
     - Еще по комитетам матерей я не бегала!
     - И не будешь.
     Малянов отложил  леди  Агату.  Аккуратно  снял  с  колен  горячего  и
мягкого, сразу недовольно заурчавшего  Каляма  и  встал.  Бодро  распахнул
дверь в Бобкину комнату:
     - Что  у  вас  тут  за  базар?  Телевизор  включайте  скорее,  сейчас
смехопанорама начнется. Выходной нынче али нет?
     Бобка, обернувшись, растерянно хлопнул ясными глазами.  Ирка  прятала
лицо.
     - Еще сорок минут почти, пап...
     - Правда? Значит, я опять перепутал.
     И тогда Ирка..."



                                    2

     "...много лет назад стали  ритуалом.  И,  как  всякий  ритуал,  давно
обросли репликами, жестами и  гримасами  почти  обязательными;  во  всяком
случае, если какую-то из них не удавалось применить и обыграть, оставалось
от прошедшего вечера чувство неудовлетворенности, чувство -  неприятнейшее
для людей  дела,  даже  если  они  в  данный  момент  отдыхают  -  чего-то
недоделанного.  Однако,  с  другой  стороны,   совсем   уж   искусственное
вдавливание устоявшихся и полюбившихся деталей ритуала в естественный  ход
вечерних  событий  вызывало  ощущения,  прямо  противоположные   желаемым.
Делалось неловко  и  даже  как  бы  стыдно.  Будто  громко  рыгнул.  Будто
опрокинул ведро с помоями на красивый дорогой ковер. Будто сломал  любимую
игрушку друга.
     Но зато  к  месту  вспомненная  и  употребленная  ритуальная  реплика
доставляла обоим ни с чем не сравнимое удовольствие. Даже  трудно  описать
его. Чувство было сродни чувству покоя, чувству дома, чувству  уверенности
в завтрашнем дне. На сердце делалось легче.
     Например, если кто-то делал  неожиданный  ход,  в  ответ  было  очень
хорошо с задумчивостью затянуть, глядя на доску: "Вот хтой-то с  го-орочки
спустился..." Если и впрямь получалось в точку, сделавший ход партнер  мог
подхватить со  второй  или  с  третьей  строки,  и  тогда  уже  оба  хором
дотягивали: "Он-на с ума меня сведет..." И смеялись.
     Самому  же  делающему  резкий  ход,  явно  долженствующий   обострить
ситуацию непредсказуемым образом - как правило, такие ходы  предварительно
обдумывались столь долго, что противник успевал сообразить,  какой  именно
выпад назревает, и  поэтому  ждал,  изнывая:  ну,  давай  же,  наконец!  -
следовало, взявшись за фигуру и подняв ее, громко  и  решительно  сказать:
"Если вино налито, его следует выпить!" И поставить  со  стуком  на  новое
место.
     И смеялись.
     Еще  очень  неплохо  было  цитировать  фрау  Заурих  из   "Семнадцати
мгновений": "Я сейчас буду играть  защиту  Каро-Канн,  только  вы  мне  не
мешайте". Это действительно было очень забавно и очень  по-домашнему.  Как
правило,  реплика  доставалась  Малянову,  потому  что  он  играл  слабее.
Маленький уютный Глухов немедленно оттопыривал челюсть, изображая умное  и
волевое лицо Штирлица, и задушевно сообщал, цитируя тот же фильм: "Из всех
людей на свете я больше всего люблю стариков, - и ласково гладил  себя  по
лысине, - и детей", - и делал широкий  жест  в  сторону  начавшего  седеть
Малянова.
     Как правило, получалось смешно.
     Малянов играл слабее и не любил окончаний партий - чем бы  партии  ни
оканчивались. Если выигрывал Глухов, ему становилось  неприятно  от  того,
что он такой дурак и опять лопухнулся. Если же Глухов проигрывал -  иногда
бывало и такое все же - Малянову тоже становилось неприятно.  Возникало  у
него смутное ощущение собственной нечестности, непорядочности - будто  он,
сам того не желая, смухлевал; ведь выиграть должен был Глухов, он же лучше
играет!
     Малянову нравился сам  процесс.  Ненапряженное,  неторопливое  -  они
никогда не играли с  часами  -  общение;  доска  позволяла  молчать,  если
говорить не хотелось или в данный момент было не о чем, и в  то  же  время
совершенно не препятствовала беседе, если вдруг проскакивала некая  искра,
и посреди игры  возникало  желание  что-то  рассказать  или  обсудить.  Ни
малейшей светскости, ни малейшей принужденности - посвистывай себе  сквозь
зубы, перебирай  освященные  временем  шутки,  за  каждой  из  которых  на
невесомых крылышках  прилетают  целые  сонмы  воспоминаний  и  ассоциаций,
прихлебывай чаек и не пытайся  выдернуть  из  мозгов  больше,  чем  в  них
есть...
     Но на этот раз все получилось несколько иначе.
     У Глухова было сумеречно, как всегда. Горела верхняя люстра, и  горел
у столика  торшер  -  но  углы  терялись,  и  терялись  в  далеком  темном
припотолочье