Почему именно он?  Да потому, что лазерное оружие в тех условиях было
наиболее эффективным!  Представьте,  сколько понадобилось бы пушек,  чтобы
потопить флот Марцелла?  Сколько снарядов,  не говоря уже о  ядрах!  Я  же
обошелся  одним-единственным лазером  на  углекислом  газе  с  добавкой...
Впрочем, тс-с-с... не будем выдавать военную тайну!
     Все еще считаете меня сумасшедшим? Тогда вспомните легенду о том, как
я  был  убит  римским солдатом.  Марцелл вроде  бы  приказал сохранить мне
жизнь,   когда  город  будет  взят   предательским  ударом  с   суши,   но
невежественный солдат не узнал меня. Я же сидел, погруженный в размышления
над развернутым чертежом,  и даже не слышал шума битвы.  А увидев внезапно
возникшего воина, сказал:
     - Бей в голову, но не в чертеж!
     Этим  словам  умиляются,  дескать,  Архимед  собственную жизнь  ценил
меньше,  чем чертеж, олицетворявший науку. Впоследствии, устыдившись столь
вопиющего пренебрежения логикой, фразу подправили так:
     - Не трогай моих чертежей!
     Подумайте,  человек,  два года успешно возглавлявший оборону Сиракуз,
не только позволил захватить себя врасплох,  но и  встретил врага,  словно
пай-мальчик драчуна, вознамерившегося отнять игрушку.
     А  ведь никакого пренебрежения логикой в первой,  истинной,  фразе не
было.  Я неспроста подставил голову.  Если бы воин повредил "чертеж", то я
вряд ли  находился бы  сейчас перед вами.  Потому что чертеж на самом деле
был   пленочным  хронотроном,   который  содержал  в   поликристаллической
структуре мой  информационный код  и  как  раз  тогда транслировал меня из
античности обратно в  современность.  Какого бы я свалял дурака,  попросив
воина:
     - Будьте добры,  не причините вреда хронотрону, иначе в двадцатый век
возвратится лишь  часть человека,  именующего себя Архимедом,  а  не  весь
"целиком и полностью", как пишут в газетах.
     И я сказал:
     - Бей в голову!
     Ведь голова,  как и тело, уже не представляла ценности, поскольку моя
сущность была скопирована,  преобразована в  последовательность импульсов,
заложена в память хронотрона и находилась в процессе трансляции, где-то на
рубеже эпохи Возрождения.
     Солдат и  впрямь был невежествен.  Он  принял хронотрон за  никому не
нужный чертеж. Впрочем, и вы вряд ли обнаружили бы разницу. Тем более, что
я чертил не на ватмане и не "Кохинором".
     Но  почему Архимед все же  сдал Сиракузы,  хотите спросить?  Просто в
конце концов понял, что вмешиваться в ход истории бессмысленно!
     Ну  как,   все  еще  не  убедил?  В  таком  случае,  когда  придумали
интегрирование?   Лет  триста  назад?  Неправда!  Именно  я  в послании  к
Эратосфену (слышали о  таком?) изложил основы интегрального исчисления.  В
точности по своему студенческому конспекту,  у нас высшую математику читал
Арбузов,  забавный  такой  старик,  вместо  "интеграл"  говорил  "крючок";
распутаем, мол, нетабличный крючок в пределах от нуля до бесконечности! Ну
вот,  послание затерялось,  раскопали его лишь в начале двадцатого века. И
ахнули: боги Олимпа, не вы ли водили пером Архимеда?
     Видимо,  легче поверить в  Зевса,  чем  в  то,  что  твой современник
оборонял Сиракузы во время второй Пунической войны!
     Но рассудите: если в древности некто Архимед изобрел лазер и придумал
интеграл,  то почему я не мог осуществить хронотрон - машину времени?  Это
при  нынешних  возможностях,  в   эпоху   современной   научно-технической
революции,  - раз плюнуть. Логично? Ну, наконец-то! С Марцеллом справиться
было легче,  ей-богу!  А раз я вас поборол,  гоните выкуп - на  сооружение
нового хронотрона!
     Куда делся старый? Видите ли, когда я был Александром Македонским...


                             КОЛЕЯ К ЗВЕЗДАМ

     Алеша был в семье единственным и очень поздним ребенком.  На свет его
извлекли  щипцами  -  чуть  выше  левого  виска  так  и  осталась заметная
вмятинка.  Родился он отнюдь не в сорочке,  а мертвым.  Мать тоже была при
смерти,  ее  спасали,  а  тельце сына отдали практиканткам.  Те поочередно
опускали трупик в  горячую и холодную воду;  когда он неожиданно закричал,
уронили в тазик и помчались за акушеркой.
     Мать  наконец  очнулась.  Мальчика поднесли к  ней.  Взглянув на  его
огромную отечную голову, она прошептала:
     - Боже, какой урод...
     Впоследствии оказалось,  что Алеша вполне нормальный ребенок.  Мать в
нем души не чаяла. Нянча его, она пела:
     "Лешок, голубой глазок".
     Рядом был детдом.  По  случайности именно в  нем воспитывался будущий
академик Форов. Он, бывало, подпевал через открытое окно:
     "Лешок, золотой зубок".
     Но чаще доносилась популярная среди беспризорников песня:
     "Позабыт,   позаброшен  с  молодых,  юных  лет,  я  остался  сиротою,
счастья-доли мне нет..."
     Отец  Алеши  стал  большевиком в  марте  семнадцатого.  У  Плотникова
сохранился  снимок  тех  лет:  длинные  волосы,  пенсне,  кожаная  куртка,
маузер...
     После   гражданской  войны   отца,   недоучившегося  студента-медика,
направили поднимать и  укреплять здравоохранение в  Крым,  где он когда-то
воевал с  белогвардейцами,  затем -  оканчивать институт.  Отец  остался в
нем... директором.
     Алеша запомнил на всю жизнь нечаянно подслушанный разговор.
     - Ну  почему так?  -  недоумевала мать.  -  Мы  живем  в  комнате без
удобств, а ты отказался от квартиры!
     - Я коммунист, - ответил отец.
     Года два,  во время учебы отца,  Алеша с матерью прожили вдвоем.  Это
было,  пожалуй,  самое счастливое время в жизни.  Мать брала его на ночь в
постель и перед сном напевала:
     "Хорошо нам,  Леша,  в гнездышке родном, пусть гудит сердито вьюга за
окном!"
     Алеша любил купаться. Так приятно было барахтаться в теплой, ласковой
воде.   А   потом  мать   обмывала  тельце  обильной  щекочущей  струей  и
приговаривала:
     "С гуся вода, с гуся вода, а с Леши болезни и худоба!"
     После его дразнили: "Толстый, жирный, поезд пассажирный..."
     Еще одно яркое, запомнившееся навсегда впечатление относится к столу.
До  сих  пор стол возвышался над Алешей как монумент.  И  вдруг,  встав на
цыпочки,  мальчик увидел ровную и гладкую крышку. Увидел впервые сам, не с
маминых колен.  А ведь прежде она была выше уровня глаз!  Значит,  он стал
таким же большим, как стол...
     Пришло время,  и  Алеша  поступил в  школу,  сразу  во  второй класс.
Младший  по  возрасту,  он  обогнал ростом  одноклассников.  Мать  не  раз
внушала:
     - Смотри не дерись, еще покалечишь кого-нибудь!
     Он так и рос маменькиным сынком...
     В тридцатых годах родители поселились в подмосковном поселке Лосинка,
Лосиноостровске.  Вскоре поселок переименовали в  честь  полярного летчика
Михаила   Сергеевича   Бабушкина,    участника   челюскинской   эпопеи   и
высокоширотной  экспедиции  ледокола  "Садко",   Героя  Советского  Союза,
родившегося поблизости и  погибшего  при  авиационной катастрофе.  Позднее
Лосинка,  как  ее  по-прежнему будут  называть старожилы,  войдет в  черту
Москвы.
     Они жили в  двухэтажном,  дощатом,  отштукатуренном снаружи и изнутри
доме, похожем на барак, - такие дома называли стандартными. К их крошечной
квартире в торце дома примыкала веранда, имевшая два входа - со двора и из
комнаты. С годами она обветшала, наружную дверь забили.
     Веранда не отапливалась,  поэтому пользовались ею только летом. Тогда
ее  облупившийся фасад  заплетал вьюнок с  бледно-розовыми слабоароматными
цветками,  и  дом,  при очень развитом воображении,  можно было принять за
старинный рыцарский замок.
     На  веранде доживал век старый комод.  Ящики его рассохлись,  им  уже
давно не  пользовались по  назначению,  но  и  не  выбрасывали.  Это  были
владения Алеши.
     В ящиках комода скрывался хаос,  самый настоящий  первозданный  хаос,
полная   противоположность   порядку   -  по-гречески  "космосу":  железки
невообразимого происхождения и предназначения, радиолампы, шурупы, пружины
и  многое другое из того,  что несведущие люди считают бесполезным хламом.
Алеша копался в нем  с  наслаждением,  словно  старьевщик,  и  всякий  раз
находил что-то неожиданное...
     В  памяти  Плотникова комод  ассоциируется с  дядей  Мишей,  Михаилом
Павловичем,  младшим братом матери.  В  гражданскую войну был  он  рядовым
красноармейцем,  а в тридцатые годы - киномехаником. Кино тогда уже обрело
голос,  и дядя часто возился со звуковоспроизводящей аппаратурой, что-то в
ней усовершенствуя. Делал он это с явным удовольствием.
     Примостившись рядом,  Алеша разглядывал большие стеклянные радиолампы
и  алюминиевые цилиндры  электролитических конденсаторов,  вдыхал  елейный
аромат расплавленной паяльником канифоли.
     Как  оказалось,  дядины уроки  не  прошли бесследно.  Михаил Павлович
заразил-таки племянника своей страстью, но так никогда и не узнал об этом:
вспышке  Алешиной  "болезни"  предшествовал  довольно  длительный  скрытый
период.
     Но  вот Алеша прочитал небольшую книгу под названием "Веселое радио".
Автора не запомнил и лишь сорок лет спустя выяснил,  что книга принадлежит
перу писателя-фантаста Немцова.  Наверное,  это  была лучшая из  его книг.
Полная   неистощимой   выдумки,   почти   циркового   блеска,   виртуозной
изобретательности и  юмора,  она заворожила Алешу и словно спустила курок,
который взвел дядя.
     Так    в    тринадцатилетнем   возрасте   будущий    профессор   стал
радиолюбителем.
     В Москве на Арбате находился тогда очень странный магазин.  Он не был
ни комиссионным, ни антикварным. Возможно, теперь его назвали бы магазином
уцененных товаров,  но и это не отразило бы сути. Магазин был волшебным. В
нем продавали старые-престарые радиоприемники,  чуть ли не времен Попова и
Маркони.  Откуда  они  брались,  оставалось тайной.  Там  Алеша  купил  за
бесценок  двухламповый  ПЛ-2,  выглядевший  так,  словно  его  только  что
изготовили, но упорно не желавший работать.
     Потом были  муки  творчества,  и  наконец наступил миг,  когда первый
сделанный его руками приемник вдруг ожил.  Произошло это в  ночь на первое
января тысяча девятьсот сорок первого года.
     Говорят,  хуже всего - ждать и догонять. Алеша предпочитал последнее:
ожидание пассивно и  оттого мучительно.  Ждать он просто не умел и никогда
этому не научился. Вот и тогда не стал дожидаться подходящего времени.
     У  родителей были  гости,  в  тесной  комнате  звенели бокалы,  играл
патефон.  Алеша проскользнул на веранду. Его отсутствия никто не заметил -
взрослые оживленно обсуждали международное положение ("и на  вражьей земле
мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом!").
     Стоял  трескучий мороз.  Стекла на  веранде заиндевели,  вдоль  щелей
образовались ледяные сталактиты, алмазной пылью посверкивали подоконники и
проемы дверей.  Священнодействуя,  Алеша присоединил к  приемнику батареи,
надел наушники,  медленно повернул ручку настройки,  и...  сквозь трески и
шорохи эфира прорвалось негромкое, чистое и разборчивое звучание.
     Алеша не вслушивался в смысл слов,  воспринимал их как музыку.  Они и
были для него музыкой.
     Много лет спустя,  уже работая в НИИ, Плотников вспомнил этот эпизод,
испытав нечто  подобное.  После  нескольких месяцев упорных неудач наконец
удалось   отладить   опытный   образец   профессионального  радиоприемного
устройства -  одного из  самых сложных по тому времени.  Как и  в  далекую
новогоднюю ночь,  он включил питание,  надвинул на уши телефоны и  услышал
необычайной красоты  музыку:  передавали Первый  концерт для  фортепьяно с
оркестром Петра Ильича Чайковского.
     Никогда  впоследствии Плотников  не  испытывал такого  эмоционального
потрясения:  сказались крайняя  усталость,  граничащая с  опустошенностью,
удовлетворение от законченной работы,  расслабленность,  неожиданность.  И
многокомпонентный сплав  чувств под  действием музыки Чайковского вызвал в
душе резонанс,  по  силе подобный шоку.  Слезы застилали глаза Плотникова,
струились по  щекам,  благо  в  это  позднее время он,  презрев требования
техники безопасности, работал один.
     Но этот день еще ожидал его в будущем...
     Началась война.  Ее приближение чувствовалось задолго.  Все разговоры
заканчивались ею.  Большим  успехом  пользовалась  книга  Николая  Шпанова
"Первый  удар",  в  которой  живописался  молниеносный разгром  посмевшего
напасть на нашу страну противника.
     Во  дворе Алешиного дома  стоял деревянный,  посеревший от  времени и
дождей стол.  По  вечерам на  нем "забивали козла".  Днем же  он пустовал;
поблизости сушилось белье, бродили ленивые коты.
     Алеша любил, возвратившись из школы, забраться на стол, лечь навзничь
и  смотреть в  небо.  Оно запомнилось голубым,  безмятежным,  а  отнюдь не
предгрозовым.  По нему плыли невозмутимые облака, отбрасывая на лицо Алеши
короткие тени.
     Он лежал,  смотрел и мечтал -  ни о чем определенном. Веял ветерок, и
это его безотчетно волновало;  набегали, сменяя друг друга, звуки и запахи
- он  невольно запоминал их,  чтобы спустя десятки лет внезапно вздрогнуть
от случайно возникшего сочетания таких же звуков и запахов...
     Фантазия еще дремала,  сладко потягивалась,  отложив свое пробуждение
на многие годы. Но не в этих ли неоформившихся детских мечтах ее истоки?
     И старый комод,  и стол - стартовая площадка в небо - стали частицами
его жизни. Они - последнее, что было в детстве.
     А такого неба он больше  не  видел.  Видел  всякое:  в  дымном  чаду,
разрывах  зенитных  снарядов.  Видел  схватки  одиноких И-16,  легендарных
"ишаков",  со стаями железных "мессершмиттов", видел, как "юнкерсы" роняли
безобидные  на  вид слезинки-бомбы.  Но такого неба,  как в то предвоенное
лето, больше не видел.
     Родители Плотникова,  оба  врачи,  были  призваны в  Красную Армию на
третий день  войны.  Алеша  остался бы  один,  но  сердобольный облвоенком
выписал ему,  не глядя на возраст, мобилизационное предписание. До сих пор
помнит   Алексей  Федорович  этот   малиновый  прямоугольник  из   тонкого
открыточного картона...
     Госпиталь формировался на  Украине,  в  Валуйках.  Он  был по замыслу
тыловым, но уже вскоре превратился в прифронтовой.
     Однажды Алеша услышал крик:
     - Немцы фронт прорвали!
     Нужно было срочно эвакуировать раненых, но запропастился транспорт. В
палатах  началось  столпотворение.   В   одну  из  них  вбежал  кто-то  из
госпитального начальства, закричал на раненых. Его выбросили в окно.
     Алеша  помчался за  матерью.  Во  "взбунтовавшуюся" палату она  вошла
стремительно, с гордо поднятой головой. Секунда... другая... Тишина...
     Мать Плотникова,  Вера Павловна, родилась в Дербенте, в семье учителя
пения.  Перед революцией,  совсем еще юной,  одна-одинешенька  приехала  в
Москву,  где  у нее не было близких,  и поступила на медицинский факультет
университета.  Ни   разу   в   жизни   не   воспользовалась   протекциями,
знакомствами, связями. Рассчитывала только на свою голову, свои руки и уже
в  пожилом  возрасте  стала   доктором   медицинских   наук,   профессором
педиатрического института.
     Занимала высокий пост в Народном комиссариате здравоохранения, а жила
в  двухкомнатной,  скромно обставленной пригородной квартире без намека на
удобства.  Отказалась от брони, на которую имела право, надела гимнастерку
со "шпалами" в петлицах.
     Достался ей  характер тяжелый и  властный,  как  сама  ее  жизнь (еще
девушкой переболела она и  сыпным,  и брюшным,  и возвратным тифом).  Но у
постели пациента Вера  Павловна преображалась,  становясь мягкой,  чуткой,
бесконечно терпеливой.  Собственные беды,  боли, страхи отходили на второй
план.  В сердце входили беда, боль, страх человека, который верил ей, ждал
от нее чуда.
     - Вот  бы  начать жизнь заново,  -  сказала она  Алексею,  уже будучи
доктором медицинских наук.  -  Стала бы кем угодно,  только не врачом. Так
больно чувствовать себя бессильной. А это бывает слишком часто...
     В  старости мать не обращалась к  врачам со своими болезнями и умерла
от  прободной язвы  желудка,  так  и  не  распознанной светилами медицины,
которых потревожил Алексей Федорович, когда матери стало худо.
     Плотников  считал   мать   необыкновенной  женщиной   и   собственные
достоинства относил на  ее  счет.  Он сознавал,  что не был хорошим сыном.
Понимание этого обычно приходит слишком поздно.


                                  * * *

     Колея начиналась у порога и уходила в бесконечность - к иным временам
и мирам. Две полосы, накатанные колесами автомобиля. Рубчатые оттиски шин,
словно отпечатки пальцев сына - она еще чувствовала их прикосновение...
     - Вот все и кончилось,  - сказала себе мать отрешенно. - Отчего же на
душе такая горечь?
     В  первый  год  войны,   когда  толпы  беженцев  хлынули  на  восток,
неподалеку от сибирского села Черлак,  что в  ста сорока девяти верстах от
Омска,  нашли девушку-подростка. Едва живая была, еле выходили. Только вот
памяти лишилась напрочь.  Ни имени своего,  ни отца с  матерью,  ни откуда
родом, не помнила.
     Говорить начала  не  сразу,  слова  выдавливала с  трудом,  невнятно,
словно и не русская. Да какая разница? Видно было: опалила война девчонку,
бомбой или снарядом память отшибло, а может, страхом каким нечеловеческим.
     Жалели ее,  прикармливали.  А она,  как ходить смогла, проковыляла на
берег Иртыша и стояла там допоздна. И так день за днем. Стемнеет, она лицо
к  звездам поднимет и  смотрит,  смотрит,  будто оставила кого на небе,  в
бездне той звездной.
     Через  год  выписали  ей  паспорт,  и  стала  она  Беспамятной Ольгой
Петровной - имя-то и отчество с потолка взяли: так и не вернулась память к
ней.
     Просватал Ольгу колхозный механик Коля Волков:  как  окрепла малость,
хорошеть  начала   -   тоненькая,   точно   былинка,   ловкая,   и   глаза
необыкновенные,  не карие там или голубые, а с фиолетовым отливом, одни на
всю Землю.  Он  так и  звал ее:  Фиалочка.  Ушел на  войну Коля,  домой не
вернулся... Сына своего не увидел.
     Работала Ольга в  колхозе как все,  не жалела себя.  А  всю душу сыну
отдавала. Даром, что сама малограмотная, наставляла его на учение что было
мочи.
     Школу сын окончил с золотой медалью,  в университет поступил.  А она,
как сын уехал,  собрала в  одночасье пожитки да на юг подалась.  Так с тех
пор и живет у самого синего моря...
     ...Назойливо  стрекотали  цикады,   доносились  голоса   курортников,
возвращавшихся с моря.  Веселые голоса,  безмятежные. Приезжие порхают как
бабочки-однодневки,  хотят  всего  поскорее  и  побольше -  моря,  солнца,
развлечений. Короток отпуск-то, словно сама жизнь.
     А местные все белые,  не принимают загара.  Море -  вон оно, рядом, и
чувствуешь  его,  а  приобщиться некогда:  одно  не  доделала,  другое  не
начала...  Так и откладываешь: не высохнет море, никуда не денется. Оно-то
не денется...
     Сын уговаривал:
     - Тебе покой нужен. Переезжай к нам в Москву!
     А  сам  в  глаза  не  глядел,  думал:  "Вдруг  согласится,  возьмет и
переедет...  Как же я ее,  деревенскую,  друзьям-интеллектуалам показывать
буду?"
     Сын жил добротно,  квартиру занимал трехкомнатную, в хорошем районе -
минут сорок до  центра,  это у  них за расстояние не считается.  Работал в
научном институте физиком-теоретиком -  должность такая.  "Я,  -  шутил, -
науку двигаю в направлении технического прогресса, но все больше боком".
     - Расскажи,  сынок, о работе своей, - просила мать. - Трудная небось!
Тяжко тебе?
     - Как когда. Бывает и тяжеленько.
     - Да ты рассказывай, не скрытничай от матери.
     - Что рассказывать?  Все равно не поймешь. Ты ведь без образования, а
здесь и десятилетки недостаточно.
     - Жизнь у  меня такая сложилась,  -  вздохнула мать.  -  Некогда было
образовываться. А ты все же расскажи, вдруг пойму?
     Как  снисходительно  посмотрел  он  на  не