то
стартовать приходилось в трудных условиях: ракета стояла  не  вертикально,
а ее "ноги" довольно глубоко ушли в  каменную  осыпь  и  действовали,  как
якори с балластом. Пиркс и Лангнер, отодвинув металлический ставень  окна,
видели этот старт, - конечно, не самое  начало,  поскольку  место  стоянки
заслоняли  выступы  главного  хребта.   Но   вдруг   темноту,   густую   и
бесформенную, прошила огненная линия, а снизу взвилось рыжее зарево -  это
был свет выхлопных огней, отраженный взметнувшейся пылью.  Огненное  копье
уходило все  выше  и  выше,  ракета  совсем  не  была  видна,  только  эта
раскаленная  струна,  все  более  тонкая,   рвущаяся,   распадающаяся   на
волокна, - нормальная пульсация двигателя, работающего на полной мощности.
Пиркс и  Лангнер  запрокинули  головы:  огненная  линия,  отмечающая  путь
ракеты, проходила  уже  среди  звезд;  потом  она  плавно  отклонилась  от
вертикали и красивой дугой ушла за горизонт.
     Они остались вдвоем в абсолютной темноте, так  как  нарочно  погасили
все огни, чтобы  лучше  видеть  старт.  Задвинули  бронированный  ставень,
включили свет и  поглядели  друг  на  друга.  Лангнер  слегка  усмехнулся,
ссутулившись, подошел к окну, где лежал его рюкзак, и начал  доставать  из
него книги. Пиркс стоял, прислонившись к вогнутой стене. В голове  у  него
все перемешалось: холодные  подземелья  Луны  Главной,  узкие  гостиничные
коридоры, лифты,  туристы,  подпрыгивающие  до  потолка  и  обменивающиеся
кусками оплавленной пемзы, полет на станцию "Циолковский", рослые  русские
исследователи, серебряная  паутинка  радиотелескопа,  еще  один  полет  и,
наконец,  эта  дьявольская  дорога  сквозь  каменный  холод  и   зной,   с
пропастями, глядящими прямо в стекло шлема. Он не мог  поверить,  что  так
много уместилось в какие-нибудь несколько часов: время гигантски  выросло,
охватило все эти картины, поглотило их, а теперь они  возвращались,  будто
борясь за первенство. Пиркс на мгновение сомкнул пылающие,  сухие  веки  и
снова открыл глаза.
     Лангнер по какой-то своей системе расставлял книги на  полке.  Пирксу
показалось, что он понял  этого  человека.  Спокойные  движения  его  рук,
выстраивающих книги в ровный  ряд,  не  свидетельствовали  об  отупении  и
равнодушии. Лангнера не угнетал  этот  мертвый  мир,  потому  что  он  ему
служил: прибыл он на станцию по доброй воле, по дому не грустил,  дом  для
него - спектрограммы, результаты вычислений и то место, где эти вычисления
производились; он всюду  мог  чувствовать  себя  как  дома,  раз  уж  весь
сосредоточился на ненасытной жажде знаний; он знал, зачем  живет.  Никогда
бы Пиркс не сознался ему в своих романтических мечтах о  великом  подвиге!
Он, наверное, даже не усмехнулся бы, как минуту назад, а выслушал бы его и
вернулся к своей работе. Пиркс на мгновение позавидовал  его  уверенности.
Но вместе с тем он чувствовал, что Лангнер чужой, что  им  нечего  сказать
друг другу, а ведь  им  предстояло  вместе  пережить  надвигающуюся  ночь,
и день, и еще одну ночь... Пиркс  обвел  взглядом  кабину,  будто  впервые
увидел ее.  Покрытые  пластиком  вогнутые  стены.  Закрытое  бронированным
клапаном окно. Потолочные, вделанные в пластик  лампы.  Несколько  цветных
репродукций между полками со специальной  литературой;  узенькая  табличка
в рамке, на ней в два  столбца  написаны  фамилии  всех,  кто  жил  здесь.
По углам  порожние  кислородные  баллоны,  консервные  банки,  наполненные
разноцветными  кусочками  минералов.   Легкие   металлические   стулья   с
нейлоновыми сиденьями. Небольшой рабочий стол, над ним лампа,  укрепленная
на шарнире. Сквозь приоткрытые двери видна аппаратура радиостанции.
     Лангнер наводил порядок в  шкафу,  набитом  негативами.  Пиркс  вышел
в прихожую;  слева  была  кухонька,  прямо  -  выход  в  шлюзовую  камеру,
а справа - две крошечные комнаты. Он открыл свою. Кроме  койки,  складного
стула, выдвижного столика и полочки, там ничего не было. Потолок  с  одной
стороны,  над  койкой,  был  скошен,  как  в  мансарде,  но   не   просто,
а дугообразно, соответственно кривизне наружной брони.
     Пиркс вернулся в прихожую. Дверь шлюзовой камеры  была  скруглена  на
углах, края ее покрывал  толстый  слой  герметизирующего  пластика.  Пиркс
увидел спицевое колесо и лампочку, которая загоралась, когда наружный  люк
был открыт и в камере устанавливался вакуум. Сейчас  лампочка  не  горела.
Пиркс открыл дверь.  Автоматически  вспыхнули  две  лампы,  осветив  узкое
помещение  с  голыми  металлическими  стенами  и   вертикальной   лесенкой
посередине - лесенка упиралась  в  выходной  люк  в  потолке.  Под  нижней
ступенькой лесенки виднелся слегка затертый шагами меловой контур. На этом
месте нашли Сэвиджа: он лежал на боку, скорчившись, и его не сразу  смогли
поднять, потому  что  кровь,  залившая  ему  глаза  и  лицо,  примерзла  к
шероховатым  плитам.  Пиркс  поглядел  на  этот  белесоватый  абрис,   еще
напоминающий человеческий силуэт, потом попятился и, заперев герметическую
дверь, поднял глаза к потолку: сверху доносились чьи-то шаги. Это  Лангнер
полез наверх по приставной лесенке  в  противоположном  конце  коридора  и
возился в обсерватории. Просунув голову в круглый люк в полу обсерватории,
Пиркс увидел зачехленный телескоп, напоминавший  маленькую  пушку,  камеры
астрографов и два довольно больших аппарата: это были  камера  Вильсона  и
другая, масляная, с устройством для фотографирования следов частиц.
     Станция была предназначена  для  исследования  космических  лучей,  и
пластинки,  которые  применяются  для  этой  цели,  валялись  повсюду;  их
оранжевые пакеты лежали между книгами, под полками,  в  ящиках  столов,  у
кроватей, даже в кухоньке. И это все? Собственно,  все,  если  не  считать
больших резервуаров с водой и кислородом, размещенных под полом и  наглухо
закрепленных в лунном грунте, в массиве хребта Менделеева.
     Над   каждой   дверью   висел   круглый   индикатор,   регистрирующий
концентрацию углекислого газа  в  помещении.  Над  ним  виднелось  ситечко
климатизатора. Установка работала бесшумно. Она всасывала воздух,  очищала
его от  углекислого  газа,  добавляла  необходимое  количество  кислорода,
увлажняла или осушала и опять нагнетала во все  помещения  станции.  Пиркс
был рад каждому звуку,  долетавшему  из  обсерватории;  когда  Лангнер  не
шевелился,  тишина  так  разрасталась,  что  можно  было  расслышать   ток
собственной крови, совсем как в экспериментальном бассейне, в "сумасшедшей
ванне", но из бассейна можно было вылезти в любую минуту...
     Лангнер спустился вниз и приготовил  ужин  бесшумно  и  умело;  когда
Пиркс вошел  в  кухоньку,  все  было  уже  готово.  Они  ели,  обмениваясь
дежурными фразами: "Передайте мне соль". - "Хлеб  еще  есть  в  банке?"  -
"Завтра придется открыть новую". - "Кофе или чаю?"
     Только и всего. Пирксу сейчас немногословность была по душе. Что они,
собственно, едят? Третий обед за день? Или четвертый?  А  может,  это  уже
завтрак следующих суток? Лангнер  сказал,  что  должен  проявить  отснятые
пластинки. Он ушел наверх. Пирксу нечем  было  заняться.  Он  вдруг  понял
все. Его прислали сюда, чтобы Лангнер не был в одиночестве. Пиркс ведь  не
разбирается ни в астрофизике, ни в космических лучах. Разве станет Лангнер
обучать его обращению с астрографом! Вышел он на первое  место,  психологи
заверили, что такой  человек  не  рехнется,  поручились  за  него.  Теперь
придется просидеть в этом горшке две недели ночи, а потом две недели  дня,
неизвестно чего ожидая, неизвестно на что глядя...
     Это Задание, эта Миссия, которая несколько часов назад  казалась  ему
невероятным счастьем, теперь предстала в  своем  подлинном  облике  -  как
бесформенная пустота. От чего должен он охранять Лангнера и  самого  себя?
Каких следов искать? И где? Может, он считал, что откроет такое,  чего  не
заметили лучшие специалисты, входившие в  состав  комиссии,  люди,  годами
изучавшие Луну? Каким идиотом он был!
     Пиркс сидел у стола. Надо вымыть посуду.  И  завернуть  кран,  потому
что утекала по капле  вода,  бесценная  вода,  которую  привозили  в  виде
замороженных глыб и забрасывали из миномета по  дуге  в  два  с  половиной
километра в каменный котел у подножья станции.
     Но он не двигался. Даже не пошевелил  рукой,  безвольно  лежавшей  на
краю стола. В голове были жар и пустота, безмолвие и тьма, со всех  сторон
обступившие скорлупу станции.  Он  протер  глаза,  они  горели,  будто  их
засыпало песком. С трудом встал, словно весил вдвое больше, чем на  Земле.
Отнес грязную посуду к раковине, с шумом бросил ее  на  дно,  под  струйку
теплой воды. И, моя тарелки, соскребая с них застывшие остатки жира, Пиркс
усмехнулся, вспомнив свои мечты, которые развеялись еще где-то на дороге к
хребту Менделеева и остались так далеко позади,  были  такими  смешными  и
чуждыми, такими давними, что их нечего было даже стыдиться.

     С Лангнером можно было прожить хоть день, хоть год -  это  ничего  не
меняло. Работал он усердно, но размеренно. Никогда не торопился.  Не  имел
никаких дурных привычек, никаких странностей и чудачеств.  Если  живешь  с
кем-нибудь в такой тесноте, любой пустяк  начинает  раздражать:  что  твой
компаньон долго торчит  под  душем,  что  отказывается  открыть  банку  со
шпинатом, потому что не любит шпината, что ему бывает весело, что он вдруг
перестает бриться и обрастает жуткой колючей  щетиной,  либо,  порезавшись
при бритье, потом битый час разглядывает себя в  зеркале  и  корчит  рожи,
будто он тут один. Лангнер был не такой. Он ел все,  хотя  и  без  особого
удовольствия. Никогда  не  капризничал:  нужно  мыть  посуду  -  моет.  Не
распространялся  подолгу  о  себе  и  своих  научных  трудах.  Спросишь  о
чем-нибудь - ответит. Пиркса он не сторонился. Но и  не  навязывался  ему.
Именно эта безличность и могла бы раздражать  Пиркса.  Потому  что  первое
здешнее впечатление - когда физик, расставлявший книги на полке, показался
ему   олицетворением   скромного   героизма,   собственно   не   героизма,
а достойного зависти, стоически мужественного отношения  к  науке,  -  это
впечатление исчезло, и навязанный Пирксу компаньон казался ему  бесцветным
до  тошноты.  Но  Лангнер  все  же  не  вызывал  у  Пиркса  ни  тоски,  ни
раздражения. Потому что у Пиркса оказалась - по крайней  мере  поначалу  -
масса дел. И дела эти были  захватывающие.  Теперь,  когда  Пиркс  знал  и
станцию, и  ее  окрестности,  он  снова  принялся  изучать  все  документы
комиссии.
     Катастрофа произошла через четыре месяца после ввода станции в строй.
Она наступила не на рассвете и не в сумерки, как того можно было  ожидать,
а почти в самый лунный полдень. Три четверти нависшей плиты Орлиного Крыла
рухнули - без каких-либо признаков,  предвещавших  катастрофу.  Катастрофа
произошла на глазах у четырех человек: личный  состав  станции  был  тогда
временно удвоен, и  все  как  раз  стояли,  ожидая  колонну  транспортеров
с припасами.
     Расследование показало, что проникновение в глубь главной опоры  Орла
действительно  нарушило  ее  кристаллическую  структуру   и   механическую
устойчивость  всей  системы.  Англичане   сваливали   ответственность   на
канадцев, канадцы -  на  англичан;  лояльность  партнеров  по  Британскому
содружеству  проявились  лишь  в  том,   что   они   дружно   умолчали   о
предостережениях  профессора  Анимцева.  Но  как  бы  ни  обстояло   дело,
результаты были трагическими. Четверо людей, стоявших у станции, менее чем
в километре по прямой линии от места катастрофы, видели, как раскалывается
надвое ослепительно сверкающая скала, как разваливается на  куски  система
противолавинных клиньев и стен, как вся эта  масса  мчащихся  глыб  сносит
дорогу вместе с подпирающим ее скальным  основанием  и  падает  в  долину,
которая за тридцать часов превратилась  в  море  слегка  клубящейся  белой
пыли: разлив этой пыли, гонимой бешеным натиском лавины,  через  несколько
минут уже достиг  противоположного  склона  кратера.  В  губительной  зоне
обвала оказались два транспортера. Того, что замыкал  колонну,  вообще  не
удалось найти.  Его  обломки  были  погребены  под  десятиметровой  толщей
камней. Водитель второго транспортера пытался спастись. Он проскочил поток
лавины и выбрался на верхний, уцелевший участок дороги, но огромная глыба,
перемахнув через сохранившийся  остаток  противолавинной  стены,  сбросила
машину в трехсотметровую пропасть.  Водитель  успел  открыть  люк  и  упал
в поток мелких камней. Он один пережил своих товарищей,  впрочем  лишь  на
несколько часов. Но эти несколько часов были  сущим  адом  для  остальных.
Этот человек, канадец  французского  происхождения  по  фамилии  Роже,  не
потерял сознания - или пришел в себя сразу после катастрофы - и из глубины
белой тучи,  закрывшей  все  дно  кратера,  звал  на  помощь.  Приемник  в
радиоаппаратуре его скафандра был  поврежден,  но  передатчик  действовал.
Найти  Роже  было  невозможно.  Запеленговать  его  передатчик  никак   не
удавалось из-за многократного  преломления  волн,  отражаемых  глыбами,  а
глыбы были величиной  с  большой  дом,  и  спасатели  двигались  по  этому
лабиринту, залитому молочной  пылью,  как  по  руинам  города.  Радар  был
бесполезен из-за обилия сернистого железа в осыпавшейся породе. Через час,
когда из-под Солнечных Ворот  ринулась  вторая  лавина,  розыски  пришлось
прекратить. Вторая лавина была  небольшой,  однако  она  могла  предвещать
новые обвалы. И они ждали, а голос Роже все еще  был  слышен,  и  особенно
четко наверху,  на  станции:  каменная  воронка  кратера  действовала  как
нацеленный  вверх  рупор.  Через  три  часа  прибыли  русские  со  станции
"Циолковский" и двинулись в пылевое облако  на  гусеничных  транспортерах;
машины становились дыбом и того гляди  могли  опрокинуться  на  движущемся
склоне: из-за слабого притяжения угол  падения  каменных  осыпей  на  Луне
круче, чем на Земле. Цепочки спасателей  прошли  туда,  где  и  гусеничные
машины не могли пройти, и трижды прочесали зыбкую поверхность осыпи.  Один
из спасателей упал в расщелину; только  немедленная  отправка  на  станцию
"Циолковский" и быстрые действия врача помогли ему выжить. Но и тогда люди
не ушли из белой тучи, потому что все  они  слышали  постепенно  слабеющий
голос Роже.
     Через пять часов он умолк. Но Роже был еще жив. Об  этом  знали  все.
В скафандре, помимо обычной аппаратуры  для  радиотелефонной  связи,  есть
миниатюрный автоматический передатчик, соединенный с кислородным прибором.
Электромагнитные волны передают каждый вдох и выдох  на  станцию,  где  он
регистрируется специальным устройством вроде "магического глаза":  зеленый
светящийся  "мотылек"  то  расправляет  "крылья",   то   складывает.   Это
фосфоресцирующее мигание подтверждало, что потерявший сознание,  умирающий
Роже все еще дышит; пульсация эта все замедлялась; никто не  мог  уйти  из
помещения радиостанции, столпившиеся здесь  люди  бессильно  ждали  смерти
Роже.
     Роже дышал еще два часа. Потом зеленый огонек  в  "магическом  глазе"
замерцал,  сжался  и   замер.   Лишь   через   тридцать   часов   отыскали
изуродованный,  окаменевший  труп  канадца  и  похоронили  его  в  помятом
скафандре, как в металлическом гробу.
     Потом проложили новую дорогу, точнее, ту  горную  тропу,  по  которой
Пиркс пришел на станцию. Канадцы хотели было ликвидировать станцию, но  их
упрямые  английские   коллеги   разрешили   проблему   доставки   припасов
оригинальным способом, который впервые был предложен на Земле  при  штурме
Эвереста. Тогда его отклонили как нереальный. Реальным  он  оказался  лишь
на Луне.
     Эхо катастрофы прокатилось по  всей  Земле  в  многочисленных,  порой
совершенно противоречивых  версиях.  Наконец,  шум  утих.  Трагедия  стала
очередной главой  в  летописи  борьбы  с  лунными  пустынями.  На  станции
посменно дежурили астрофизики. Так прошло шесть лунных  дней  и  ночей.  А
когда уже казалось, что на этой недавно так много  испытавшей  станции  не
произойдет больше  ничего  сенсационного,  станция  "Менделеев"  вдруг  не
отозвалась  на  позывные,   поданные   на   рассвете   радистами   станции
"Циолковский". И опять туда направилась команда с "Циолковского" - спасать
людей или, вернее, выяснить, чем объясняется молчание станции.  Их  ракета
опустилась у края большой осыпи, неподалеку от вершины хребта.
     До купола станции они добрались, когда  почти  весь  кратер  был  еще
окутан  непроглядной  тьмой.  Только  под  самой   вершиной   искрился   в
горизонтальных лучах стальной  колпак  станции.  Входной  люк  был  открыт
настежь. Под ним, у основания лесенки, лежал Сэвидж - в такой позе,  будто
он  соскользнул  со  ступенек.  Смерть  наступила  в  результате   удушья:
бронированное стекло его шлема треснуло. Позже на внутренней  стороне  его
рукавиц обнаружили еле заметные следы каменной пыли, будто он  возвращался
после  восхождения  в  горы.  Но  следы  эти  могли  иметь  более   давнее
происхождение. Второго канадца,  Шалье,  нашли  только  после  тщательного
осмотра близлежащих расщелин и откосов. Спасатели, спустившись  на  тросах
длиной триста метров, извлекли его тело со  дна  пропасти  под  Солнечными
Воротами. Труп лежал в нескольких десятках метров от того места, где погиб
и был похоронен Роже.
     Все  попытки  восстановить  картину  случившегося  сразу   показались
безнадежными. Никто не мог  выдвинуть  правдоподобную  гипотезу.  К  месту
происшествия прибыла смешанная англо-канадская комиссия.
     Часы Шалье остановились в двенадцать, но неизвестно было,  в  полдень
они разбились или в полночь. Часы Сэвиджа остановились в два. Внимательный
осмотр (а расследование велось с  идеальной  тщательностью)  показал,  что
пружина часов  раскрутилась  до  конца.  Значит,  часы  Сэвиджа,  по  всей
вероятности, не остановились в момент его  смерти,  а  шли  еще  некоторое
время.
     В помещении станции был обычный порядок. В станционном журнале,  куда
заносились все существенные факты, не было ничего, что  могло  бы  пролить
хоть луч света на  происшедшее.  Пиркс  изучил  этот  журнал  страницу  за
страницей.  Записи   были   лаконичны:   в   таком-то   часу   произведены
астрономические измерения, экспонировано столько-то пластинок, в  такой-то
обстановке проведены следующие наблюдения. Среди этих стереотипных заметок
ни одна не имела хотя бы косвенной  связи  с  тем,  что  произошло  в  эту
последнюю для Сэвиджа и Шалье лунную ночь.
     Все здесь свидетельствовало о том, что  смерть  захватила  работников
станции врасплох. Нашли открытую  книгу,  на  полях  которой  Шалье  делал
пометки;  она  лежала,  прижатая  другой   книгой,   чтобы   страницы   не
закрывались, освещенная электрической лампой. Рядом была трубка, она упала
набок, и выпавший уголек слегка опалил пластиковое покрытие стола. К  тому
же  Сэвидж  готовил  тогда  ужин.  В  кухоньке  остались  открытые   банки
консервов, в миске белела разведенная на молоке кашица для омлета,  дверца
холодильника была открыта, а на белом  столике  стояли  две  тарелки,  два
прибора и нарезанный зачерствевший хлеб...
     Стало быть, один из них  оторвался  от  чтения  и  отложил  дымящуюся
трубку, как это  делают,  когда  хотят  ненадолго  отлучится  из  комнаты.
А другой бросил готовить ужин, оставив сковородку с  расплавленным  жиром,
даже не захлопнул дверцы холодильника. Они  надели  скафандры  и  вышли  в
ночь. Одновременно? Или один за другим? Зачем? Куда?
     Оба  они  пробыли  на  станции  уже  две  недели.  Превосходно  знали
окружающую местность. Да и ночь была на исходе. Через десять -  пятнадцать
часов должно было взойти солнце. Почему они  не  дождались  восхода,  если
оба - или один из них - решили спуститься  на  дно  кратера?  О  том,  что
таково было, по-видимому, намерение Шалье,  сви