Станислав Лем.
     Условный рефлекс

 Пер. с польск. - А.Борисов.
 Stanislaw Lem.  Odruch warunkowy (1963).
 Изд. МП Фирма "Ф. Грег", 1992. "Станислав Лем Сочинения в двух томах"

                     Перевод с польского - А. Борисов

     Случилось это на четвертом году обучения, как раз перед каникулами.
     К тому времени Пиркс уже отработал все практические занятия, остались
позади   зачеты   на   симуляторе,   два   настоящих   полета,   а   также
"самостоятельное колечко" - полет на Луну с посадкой  и  обратным  рейсом.
Он чувствовал себя докой в этих  делах,  старым  космическим  волком,  для
которого любая планета - дом родной, а поношенный -скафандр -  излюбленная
одежда, который первым замечает в космосе мчащийся  навстречу  метеоритный
рой и с сакраментальным возгласом "Внимание! Рой!" совершает  молниеносный
маневр, спасая от гибели корабль, себя и своих менее расторопных коллег.
     Так, по крайней мере, он себе это представлял, с  огорчением  отмечая
во время бритья, что по его виду никак не скажешь,  сколько  ему  довелось
пережить... Даже этот паскудный случай при посадке в  Центральном  Заливе,
когда прибор Гаррельсбергера взорвался чуть ли  не  у  него  в  руках,  не
оставил Пирксу на память ни одного седого волоска! Что говорить он понимал
бесплодность своих мечтаний о седине (а  чудесно  было  бы  все  же  иметь
тронутые инеем виски!), но пускай бы хоть собрались  у  глаз  морщинки,  с
первого взгляда говорящие, что появились они от напряженного наблюдения за
звездами, лежащими по курсу корабля! Пиркс  как  был  толстощеким,  так  и
остался. А поэтому  он  скоблил  притупившейся  бритвой  свою  физиономию,
которой втайне стыдился, и придумывал каждый  раз  все  более  потрясающие
ситуации, из которых в конце концов выходил победителем.
     Маттерс,  который  кое-что  знал  о  его  огорчениях,  а  кое  о  чем
догадывался, посоветовал Пирксу отпустить усы. Трудно сказать, шел ли этот
совет от души. Во всяком случае, когда Пиркс  однажды  утром  в  уединении
приложил обрывок черного шнурка к верхней губе и  посмотрелся  в  зеркало,
его затрясло - такой у него был идиотский вид. Он  усомнился  в  Маттерсе,
хотя тот, возможно, не желал ему зла;, и уж  наверняка  неповинна  была  в
этом хорошенькая сестра Маттерса, которая сказала однажды Пирксу,  что  он
выглядит "ужасно добропорядочно". Ее  слова  доконали  Пиркса.  Правда,  в
ресторане,  где  они  тогда  танцевали,  не  произошло  ни  одной  из  тех
неприятностей,  которых  обычно  побаивался  Пиркс.  Он   только   однажды
перепутал танец, а она была настолько деликатна, что промолчала,  и  Пиркс
нескоро заметил, что все остальные танцуют совсем другой танец.  Но  потом
все пошло как по маслу. Он не наступал  ей  на  ноги,  в  меру  сил  своих
старался не хохотать (его хохот заставлял оборачиваться всех встречных  на
улице), а потом проводил ее домой.
     От конечной остановки нужно было еще порядочно пройти  пешком,  а  он
всю дорогу прикидывал, как  дать  ей  понять,  что  он  вовсе  не  "ужасно
добропорядочен", - слова эти задели его за живое. Когда они уже  подходили
к дому. Пиркс переполошился. Он так ничего и не придумал, а вдобавок из-за
усиленных размышлений молчал  как  рыба;  в  голове  его  царила  пустота,
отличавшаяся  от  космической  лишь  тем,  что  была  пронизана  отчаянным
напряжением.  В  последнюю  минуту  метеорами,  пронеслись  две-три  идеи:
назначить ей новое свидание, поцеловать ее, пожать ей  руку  (об  этом  он
где-то читал) -  многозначительно,  нежно  и  в  то  же  время  коварно  и
страстно. Но ничего  не  получилось.  Он  ее  не  поцеловал,  не  назначил
свидания, даже руки не подал... И если б на этом все кончилось! Но,  когда
она  своим  приятным,  воркующим  голоском  произнесла   "Спокойной ночи",
повернулась к калитке и взялась за задвижку, в нем проснулся бес. А может,
это  произошло  просто  потому,  что  в  ее  голосе  он   ощутил   иронию,
действительную или воображаемую, бог знает,  но  совершенно  инстинктивно,
как  раз  когда  она  повернулась  к  нему  спиной,  такая  самоуверенная,
спокойная...  это,  конечно,  из-за  красоты,  держалась  она   королевой,
красивые девушки всегда так... Ну, короче, он  дал  ей  шлепок  по  одному
месту, и  притом  довольно  сильный.  Услышал  тихий,  сдавленный  вскрик.
Должно быть, она порядком удивилась! Но  Пиркс  не  стал  дожидаться,  что
будет дальше. Он  круто  повернулся  и  убежал,  словно  боялся,  что  она
погонится за ним... На другой день, завидев Маттерса, он подошел  к  нему,
как к мине с часовым механизмом, но тот ничего не знал о случившемся.
     Пиркса беспокоила эта проблема. Ни о чем он тогда не думал (как легко
это ему, к сожалению, дается!), а взял да отвесил  ей  шлепок.  Разве  так
поступают "ужасно добропорядочные" люди?
     Он не был вполне уверен, но опасался, что, пожалуй,  так.  Во  всяком
случае, после истории с сестрой Маттерса  (с  той  поры  он  избегал  этой
девушки) он перестал по утрам кривляться перед зеркалом. А ведь одно время
он пал так низко, что несколько раз  с  помощью  второго  зеркала  пытался
найти такой поворот  лица,  который  хоть  частично  удовлетворял  бы  его
великие запросы. Разумеется, он не был законченным идиотом и понимал,  как
смехотворны эти обезьяньи ужимки, но, с другой стороны, ведь  искал-то  он
не признаков красоты, помилуй  бог,  а  черты  характера!  Ведь  он  читал
Конрада и  с  пылающим  лицом  мечтал  о  великом  молчании  Галактики,  о
мужественном одиночестве, а разве можно представить себе героя вечной ночи
с такой ряшкой? Сомнения не рассеялись, но с кривлянием перед зеркалом  он
покончил, доказав себе, какая у него твердая, несгибаемая воля.
     Эти волнующие переживания несколько улеглись, потому что подошла пора
сдавать экзамен профессору Меринусу, которого за глаза называли Мериносом.
По правде сказать, Пиркс почти не боялся этого экзамена. Он всего лишь три
раза  наведывался  в   здание   Института   навигационной   астродезии   и
астрогнозии,  где  у  двери  аудитории  курсанты  караулили  выходящих  от
Мериноса не столько для того, чтобы отпраздновать их успех, сколько  чтобы
разузнать, какие новые каверзные вопросики придумал Зловещий Баран. Такова
была вторая кличка сурового экзаменатора. Этот старик, который в жизни  не
ступал ногой не то что на Луну,  а  даже  на  порог  ракеты!  -  благодаря
теоретической эрудиции знал каждый камень в любом из кратеров Моря Дождей,
скалистые хребты астероидов  и  самые  неприступные  районы  на  спутниках
Юпитера; говорили, что ему прекрасно известны метеориты и кометы,  которые
будут открыты спустя тысячелетие, - он уже сейчас математически  рассчитал
их  орбиты,  предаваясь  своему  любимому  занятию  -  анализу  возмущения
небесных тел. Необъятность собственной эрудиции сделала его придирчивым по
отношению к микроскопическому объему знаний курсантов.
     Пиркс, однако, не боялся Меринуса, потому что подобрал к нему ключик.
Старик  ввел  свою  собственную  терминологию,   которой   в   специальной
литературе никто другой не применял. Так вот. Пиркс,  движимый  врожденной
сметливостью, заказал в библиотеке все труды Меринуса и - нет, вовсе он их
не читал - попросту перелистал и выписал сотни две мериносовских словесных
уродцев. Вызубрил их как следует и был уверен, что не провалится. Так  оно
и  случилось.  Профессор,  уловив,   в   каком   стиле   Пиркс   отвечает,
встрепенулся, поднял лохматые брови и слушал Пиркса,  как  соловья.  Тучи,
обычно не сходившие с его чела, рассеялись. Он словно помолодел - ведь  он
слушал будто самого себя. А Пиркс, окрыленный этой переменой в  профессоре
и собственным нахальством,  несся  на  всех  парусах,  и,  хотя  полностью
засыпался на последнем  вопросе  (тут  нужно  было  знать  формулы  и  вся
мериносовская риторика не могла помочь), профессор вывел жирную четверку и
выразил сожаление, что не может поставить пять.
     Так Пиркс укротил Мериноса. Взял его за рога. Куда больше  страха  он
испытывал перед  "сумасшедшей  ванной"  -  очередным  и  последним  этапом
накануне выпускных экзаменов.
     Когда дело доходило  до  "сумасшедшей  ванны",  тут  уж  не  помогали
никакие уловки. Прежде  всего  нужно  было  явиться  к  Альберту,  который
числился обычным служителем при кафедре экспериментальной астропсихологии,
но фактически был правой рукой доцента, и слово его стоило больше,  нежели
мнение любого ассистента. Он был доверенным лицом еще у профессора  Балло,
вышедшего год назад на пенсию на радость курсантам и к огорчению служителя
(ибо никто так хорошо не понимал его, как  отставной  профессор).  Альберт
вел испытуемого в  подвал,  где  в  тесной  комнатке  снимал  с  его  лица
парафиновый  слепок.  Затем  полученная   маска   подвергалась   небольшой
операции: в носовые отверстия вставлялись  две  металлические  трубки.  На
этом дело кончалось.
     Затем испытуемый отправлялся на второй этаж, в "баню".  Конечно,  это
была вовсе не баня, но, как известно, студенты никогда не называют вещи их
подлинными именами. Это было  просторное  помещение  с  бассейном,  полным
воды. Испытуемый -  на  студенческом  жаргоне  "пациент"  -  раздевался  и
погружался в воду, которую нагревали до тех пор,  пока  он  не  переставал
ощущать  ее  температуру.  Это  было   индивидуально:   для   одних   вода
"переставала существовать" при двадцати девяти градусах, для других - лишь
после тридцати двух. Но когда юноша, лежавший навзничь  в  воде,  поднимал
руку, воду прекращали нагревать и один из ассистентов  накладывал  ему  на
лицо парафиновую маску. Затем  в  воду  добавляли  какую-то  соль  (но  не
цианистый калий, как всерьез уверяли те, кто уже искупался в  "сумасшедшей
ванне"), - кажется, простую поваренную соль. Ее добавляли до тех пор, пока
"пациент" (он же "утопленник") не всплывал  так,  что  тело  его  свободно
держалось в воде, чуть пониже  поверхности.  Только  металлические  трубки
высовывались наружу, и поэтому он мог свободно дышать. Вот, собственно,  и
все.  На  языке  ученых  этот  опыт  назывался   "устранение   афферентных
импульсов". И в самом деле, лишенный  зрения,  слуха,  обоняния,  осязания
(присутствие воды очень скоро становилось неощутимым), подобно  египетской
мумии,  скрестив  руки  на  груди,  "утопленник"  покоился   в   состоянии
невесомости. Сколько времени? Сколько мог выдержать.
     Как будто ничего особенного.  Однако  в  таких  случаях  с  человеком
начинало твориться нечто странное. Конечно, о переживаниях  "утопленников"
можно было почитать в учебниках  по  экспериментальной  психологии.  Но  в
том-то и дело, что переживания эти были сугубо индивидуальны. Около  трети
испытуемых не выдерживали не то что шести или пяти, а даже и  трех  часов.
И все же игра стоила свеч, так как направление на  преддипломную  практику
зависело  от  оценки  за  выносливость:  занявший  первое  место   получал
первоклассную практику, совсем не похожую на  малоинтересное,  в  общем-то
даже нудное пребывание на различных околоземных станциях. Невозможно  было
заранее предсказать, кто из курсантов окажется "железным", а кто  сдастся:
"ванна" подвергала нешуточному испытанию цельность и твердость характера.
     Пиркс начал неплохо, если не считать того, что он  без  всякой  нужды
втянул голову под воду еще до того, как ассистент наложил ему  маску;  при
этом он глотнул добрую порцию воды и получил  возможность  убедиться,  что
это самая обыкновенная соленая вода.
     После того как наложили маску. Пиркс почувствовал легкий шум в  ушах.
Он находился в абсолютной темноте. Расслабил мускулы, как было предписано,
и неподвижно повис в воде. Глаза он не мог открыть, даже если  б  захотел:
мешал парафин, плотно прилегавший к щекам и ко  лбу.  Сначала  зазудело  в
носу, потом зачесался правый глаз. Сквозь маску, конечно, почесаться  было
нельзя. О зуде ничего  не  говорилось  в  отчетах  других  "утопленников";
по-видимому, это был его  личный  вклад  в  экспериментальную  психологию.
Совершенно неподвижный, покоился он в воде,  которая  не  согревала  и  не
охлаждала его нагое тело. Через несколько  минут  он  вообще  перестал  ее
ощущать.
     Разумеется,  Пиркс  мог  пошевелить  ногами  или  хоть   пальцами   и
убедиться, что они скользкие и мокрые, но он знал, что с  потолка  за  ним
наблюдает глаз  регистрирующей  камеры;  за  каждое  движение  начислялись
штрафные очки. Вслушавшись в самого себя, он начал вскоре  различать  тоны
собственного сердца, необычно  слабые  и  будто  доносящиеся  с  огромного
расстояния. Чувствовал он себя совсем не плохо. Зуд прекратился. Ничто его
не стесняло. Альберт так ловко приладил трубки к маске, что Пиркс и  забыл
о них. Он вообще ничего не ощущал. Но эта пустота становилась  тревожащей.
Прежде всего он перестал ощущать положение собственного тела, рук, ног. Он
еще помнил, в какой позе он лежит, но именно помнил, а  не  ощущал.  Пиркс
начал соображать, давно ли он находится под водой, с этим белым  парафином
на лице. И с удивлением понял, что он, обычно умевший без часов определять
время с точностью до одной-двух минут, не имеет ни малейшего представления
о том, сколько  минут  -  или,  может,  десятков  минут?  -  прошло  после
погружения в "сумасшедшую ванну".
     Пока Пиркс удивлялся этому, он обнаружил,  что  у  него  уже  нет  ни
туловища, ни головы - вообще ничего. Совсем так,  будто  его  вообще  нет.
Такое чувство  не  назовешь  приятным.  Оно  скорее  пугало.  Пиркс  будто
растворялся постепенно в  этой  воде,  которую  тоже  совершенно  перестал
ощущать. Вот уже и сердца не слышно. Изо  всех  сил  он  напрягал  слух  -
безрезультатно. Зато тишина, целиком  наполнявшая  его,  сменилась  глухим
гулом, непрерывным белым шумом, таким неприятным, что прямо  хотелось  уши
заткнуть.  Мелькнула  мысль,  что  прошло,  наверное,  немало  времени   и
несколько штрафных очков не испортят общей оценки: ему хотелось шевельнуть
рукой.
     Нечем было шевельнуть: руки исчезли. Он даже не то чтобы испугался  -
скорее обалдел. Правда, он читал что-то о "потере ощущения тела",  но  кто
мог бы подумать, что дело дойдет до такой крайности?
     "По-видимому, так и должно быть, - успокаивал он себя. - Главное - не
шевелиться; если хочешь занять хорошее место, надо вытерпеть все это". Эта
мысль поддерживала его некоторое время. Сколько? Он не знал.
     Потом стало еще хуже.
     Темнота, в которой он находился,  или,  точнее,  темнота  -  он  сам,
заполнилась слабо мерцающими кругами, плавающими где-то  на  границе  поля
зрения, - круги эти даже  и  не  светились,  а  смутно  белели.  Он  повел
глазами, почувствовал  это  движение  и  обрадовался.  Но  странно:  после
нескольких движений и глаза отказались повиноваться...
     Но зрительные и слуховые феномены, эти мерцания,  мелькания,  шумы  и
гулы, были лишь безобидным прологом, игрушкой  по  сравнению  с  тем,  что
началось потом.
     Он распадался. Уже даже и не тело - о теле  и  речи  не  было  -  оно
перестало существовать  с  незапамятных  времен,  стало  давно  прошедшим,
чем-то утраченным навсегда. А может, его и не было никогда?
     Случается, что придавленная, лишенная притока крови рука отмирает  на
некоторое время, к ней можно  прикоснуться  другой,  живой  и  чувствующей
рукой, словно  к  обрубку  дерева.  Почти  каждому  знакомо  это  странное
ощущение, неприятное, но, к счастью, быстро  проходящее.  Но  человек  при
этом остается нормальным, способным ощущать, живым, лишь несколько пальцев
или кисть руки омертвели, стали будто посторонней вещью,  прикрепленной  к
его телу. А у Пиркса не осталось ничего, или, вернее, почти ничего,  кроме
страха.
     Он распадался - не на какие-то там отдельные личности,  а  именно  на
страхи. Чего Пиркс боялся? Он понятия не имел. Он не жил ни  наяву  (какая
может быть явь без тела?), ни во сне. Ведь не сон же  это:  он  знал,  где
находится, что с ним  делают.  Это  было  нечто  третье.  И  на  опьянение
абсолютно не похоже.
     Он и об этом читал. Это называлось так: "Нарушение деятельности  коры
головного мозга, вызванное лишением внешних импульсов".
     Звучало это не так уж плохо. Но на опыте...
     Он был немного здесь, немного там, и  все  расползалось.  Верх,  низ,
стороны - ничего не осталось.  Он  силился  припомнить,  где  должен  быть
потолок. Но что думать о потолке, если нет ни тела, ни глаз?
     - Сейчас, - сказал он себе, - наведем порядок. Пространство - размеры
- направления...
     Слова эти ничего не значили. Он подумал о времени,  повторял  "время,
время", будто жевал комок бумаги. Скопление букв без всякого  смысла.  Уже
не он повторял это слово, а некто другой, чужой, вселившийся в него.  Нет,
это он вселился в кого-то. И этот кто-то раздувался. Распухал.  Становился
безграничным.  Пиркс  бродил  по  каким-то  непонятным  недрам,   сделался
громадным, как шар, стал немыслимым слоноподобным  пальцем,  он  весь  был
пальцем, но не своим, не настоящим,  а  каким-то  вымышленным,  неизвестно
откуда взявшимся. Этот палец обособлялся. Он становился чем-то угнетающим,
неподвижным, согнутым укоризненно и вместе с тем нелепо, а Пиркс, сознание
Пиркса  возникало  то  по  одну,  то  по  другую   сторону   этой   глыбы,
неестественной, теплой, омерзительной, никакой...
     Глыба исчезла. Он кружился. Вращался. Падал камнем,  хотел  крикнуть.
Глазные орбиты без  лица,  округлые,  вытаращенные,  расплывающиеся,  если
пробовать им сопротивляться, наступали на него, лезли  в  него,  распирали
его изнутри,  словно  он  резервуар  из  тонкой  пленки,  готовый  вот-вот
лопнуть.
     И он взорвался...
     Он распался на  независимые  друг  от  друга  доли  темноты,  которые
парили, как беспорядочно взлетающие клочки обуглившейся бумаги. И  в  этих
мельканиях  и  взлетах  было  непонятное  напряжение,  усилие,  будто  при
смертельной болезни, когда сквозь мглу и пустоту, прежде  бывшие  здоровым
телом и превратившиеся в бесчувственную стынущую пустыню, что-то жаждет  в
последний раз отозваться, добраться  до  другого  человека,  увидеть  его,
прикоснуться к нему.
     - Сейчас, - удивительно четко произнес кто-то, но это шло извне,  это
был не он. Может, какой-то добрый человек  сжалился  и  заговорил  с  ним?
С кем? Где? Но ведь он слышал. Нет, это был не настоящий голос.
     - Сейчас. Другие-то прошли сквозь это. От  этого  не  умирают.  Нужно
держаться.
     Эти  слова  все  повторялись.  Пока  не  утратили  смысл.  Опять  все
расползалось, как  размокшая  серая  промокашка.  Как  снежный  сугроб  на
солнце. Его размывало, он, недвижимый, несся куда-то, исчезал.
     "Сейчас меня не будет",- подумал он вполне серьезно, ибо это походило
на смерть, а не на сон. Только одно он знал еще: это не сон. Его  окружали
со всех сторон. Нет, не его. Их. Их было несколько.  Сколько?  Он  не  мог
сосчитать.
     - Что я тут делаю? - спросило что-то  в  нем.  -  Где  я?  В  океане?
На Луне? Испытание...
     Не верилось,  что  это  испытание.  Как  же  так:  немного  парафина,
какая-то подсоленная вода - и человек перестает существовать? Пиркс  решил
покончить с этим во что бы ни стало. Он боролся, сам не зная с чем,  будто
приподнимал придавивший его огромный камень. Но не смог даже  шелохнуться.
В последнем проблеске сознания он собрал остатки сил и застонал. И услыхал
этот стон - приглушенный, отдаленный, словно радиосигнал с другой планеты.
     На какое-то мгновение он почти очнулся, сосредоточился - чтобы впасть
в очередную агонию, еще более мрачную, все разрушающую.
     Никакой боли он не ощущал. Э, если б была боль! Она сидела бы в теле,
напоминала бы о нем, очерчивала бы какие-то границы, терзала бы нервы.  Но
это была безболезненная агония - мертвящий, нарастающий прилив небытия. Он
почувствовал, как судорожно вдыхаемый воздух входит в него - не в  легкие,
а в эту массу трепещущих, ск