азноообразных пыток друг другу доброжелательность
выказывали.
   - Предположим, - сказал себе Трурль, - что совесть
пробуждалась бы не в самих злодеях, а, напротив, в близких
людях, их окружающих. Что бы из этого вышло? Да нет, это не
пойдет: ведь тогда бы ближнего моего угрызения мучали, а я
бы еще легче мог в грехах погрязнуть. Может, встроить в
обычную совесть умножитель угрызений, чтобы каждое новое зло
в тысячу раз больше, чем предыдущее, мучало? Но тогда каждый
из простого любопытства что-нибудь злое сотворит, чтобы
проверить, вправду ли новые угрызения такими дьявольски
сильными будут - и до конца дней совесть будет его мучать...
Можно было бы сделать совесть с обратной связью и
блокировкой стирания... Нет! Это не годится, потому что кто
же будет эту блокировку отключать? А если приладить
трансмиссию - один чувствует за всех, все - за одного? Но
ведь это уже было - именно так действовал альтруизин...
Тогда можно так: у каждого в туловище вмонтирован маленький
детонатор с приемником, и если ему, за его злые и подлые
дела, зла не менее десяти ближних пожелают, их желания на
гетеродинном входе суммируются и тот, кому они адресованы,
на воздух взлетает. Да неужели тогда каждый как чумы не
избегал бы зла? Конечно избегал бы, да еще как! Однако..,
Что это за счастливая жизнь - с миной замедленного действия
в области желудка? К тому же возникали бы тайные заговоры
против людей: получилось бы, что достаточно десяти негодяям
невиновного невзлюбить и он - на кусочки... Тоже не годится.
Что же это такое! Мне, галактики, как шкафы, двигавшему, не
решить, казалось бы, простй инженерной проблемы?! Допустим,
что в неком обществе каждый упитан, румян и весел, с утра до
вечера поет, подпрыгивает и хохочет от того, что другим
добро делает, да при этом весь пылает от энтузиазма, а если
спросить его, то в голос кричит, что просто ужасно рад
существованию - и своему, и окружающих... Достаточно ли
счастливым было бы такое общество? Ведь там никто никому зла
сделать не может! А почему не может? Потому что не хочет! А
почему не хочет? Потому что это ему ничего не даст. Вот и
решение! Не это ли гениальный в своей простоте план для
массового производства счастья?! Не в такой ли жизни все
счастьем переполнены будут?! Посмотрим, что тогда скажет
этот циник-мизантроп, этот скептический агностик, Клапауциус - уж
тогда-то ему не до насмешек и издевательств будет!
Пусть-ка попробует придраться! Ведь если каждый будет
стараться ближнему все лучше и лучше делать, да так, что
лучше уж и нельзя... Гм, а не замучаются ли они, не выбьются
ли из сил, не выдохнутся ли быстро под градом и лавиной этих
добрых дел? Ладно, вмонтируем маленькие редукторы, или
какие-нибудь дроссели, счастьеупорные перегородки, экраны,
изоляцию... Сейчас, только не надо спешить, чтобы опять
что-нибудь не проморгать. Итак примо - веселые, секундо - упитанные,
терцо - подпрыгивающие, кварто - румяные, квинто - удовлетворенные,
сексто - участливые... Хватит, можно
начинать.
   До обеда поспал он немножко, так как сильно утомили его
эти размышления, а потом, решительный и бодрый, встал,
чертежи начертил, ленты программные наперфорировал,
алгоритмы рассчитал, и, наконец, сотворил счастливое
общество из девятисот персон. Чтобы господствовало в нем
равенство, сделал всех совершенно одинаковыми. Дабы из-за
еды и питья не ссорились, сделал так, что не пили они и не
ели, а холодный атомный огонек служил им источником энергии.
Уселся он потом на завалинку и до захода солнца смотрел как
они прыжками и криками свою радость выражают, как добро
творят, друг друга по голове гладят, камни друг перед другом
с дороги убирают, какие они крепкие, бодрые, веселые, как
задорно и беспечно жизнь их бежит. Если кто ногу вывихнет - аж
черно становилось от сбежавшихся, и не от любопытства, а
из-за могучей потребности участие оказать. От избытка
сочуствия одному из них даже ногу оторвали, вместо того,
чтобы вправить, но подрегулировал он им редукторы и
реостаты, а потом позва Клапауциуса. Присмотрелся тот к их
радостной беготне, выслушал объяснения с довольно кислой
миной и спросил:
   - а опечалиться они могут?
   - Что за глупый вопрос. Разумеется, нет, - ответил
Трурль.
   - Значит, потому они все время скачут и во весь голос
вопят, потому такие румяные и добрые, что им хорошо?
   - Именно!
   А так как Клапауциус не просто на похвалы поскупился, а
вообще ничего не похвалил, то добавил Трурль сердито:
   - быть может, зрелище это монотонно и менее живописно,
чем батальные сцены, но в мей задачей было осчастливить, а
не кому-то там спектакль устроить!
   - Если они делают то, что делают, потому что делать это
обязаны, приятель мой, - отозвался Клапауциус, - то в них
ровно столько же добра, сколько в трамвае, который потому
тебя не не переедет, если ты на тротуаре стоишь, что ему с
рельсов не сойти. Не тот, Трурль, счастье творения добра
познает, кто должен других неустанно по голове гладить, от
восторга вопить да камни с дороги убирать, а тот лишь, кто
может и печалиться, и рыдать, и камнем другому голову
размозжить, но по доброй воле и сердечной охоте этого не
делает! Ты же создал пародию на высшие идеалы, которые
удалось тебе изрядно опошлить!
   - Что ты такое говоришь?! Они же, все таки, разумные
существа, - пробормотал обескураженный Трурль.
   - Да? - Спросил Клапауциус. - Сейчас посмотрим. С
этими словами подошел он к Трурлевым творениям, первому, кто
ему попался, дал с размаху в лоб и спросил
   - счастлив ли ты?
   - Безумно! - Ответил тот, схватившись за голову, на
которой вскочила шишка.
   - А теперь? - Спросил Клапауциус, и так ему врезал, что
тот вверх тормашками полетел. Еще не успел бедняга встать,
еще песок выплевывал, а уже кричал:
   - счастлив я! Хорошо мне жить!
   - Вот так, - сказал коротко Клапауциус онемевшему
Трурлю и ушел.
   Огорчился Трурль невыразимо. Свел он одного за другим
своих счастливцев в лабораторию и разобрал их там до
последнего винтика, а они не только этому не сопротивлялись,
но ему, как могли, помогали, ключи и клещи подавали, или
даже молотком себя по черепу били, если его крышка слишком
плотно была насажена и сниматься не хотела. Сложил он детали
обратно в ящики и на полки, сорвал с досок чертежи, порвал
их на куски, уселся за стол, под философско-этическими
трудами прогнувшийся и глухо простонал:
   - хорошенькая история! Ну и опозорил же меня этот
мерзавец, этот разбойник, мой так называемый приятель!
   Вынул он из шкафа модель пермутатора - прибора, который
всякую информацию в аспекте взаимопомощи и всеобщей
благожелательности перерабатывал, положил его на наковальню
и разбил на куски, но не стало ему от этого легче.
Поразмыслил он, повздыхал и взялся за воплощение другого
замысла. На этот раз вышло из под его рук общество немалое - три
тысячи рослых парней, которые тут же выбрали себе
руководителей тайным и равным голосованием, а затем занялись
разнообразными делами - кто дома строил и изгороди ставил,
кто законы природы открывал, а кто играл и забавлялся. В
голове у каждого из новых созданий Трурля был гомеостазик, а
в том гомеостазике - два прочно приваренных ограничителя,
между которыми могла их свободная воля гулять, как это ей и
подобает, а снизу находилась пружина добра, которая на свою
сторону много сильнее тянула, чем другая, поменьше, колодкой
приторможенная, для разрушения и уничтожения
предназначенная. Имел каждый гражданин еще и датчик совести
огромной чувствительности, помещенный в зубастые клещи,
которые начинали его грызть, если сходил он с пути
праведного. Проверил Трурль на специальном лабораторном
экземпляре, что, когда до мук совести доходило, корчило от
них несчастного почище, чем от икоты или даже от пляски
святого витта. Только раскаянием, делами благородными,
альтруизмом потихоньку конденсатор заряжался и своим
импульсом зубы, угрызающие совесть, разводил и маслом датчик
умасливал. Нет слов, хитро было это придумано! Подумывал
Трурль над тем, чтобы угрызения совести дополнительной тягой
с зубной болью соединить, но потом решил этого не делать,
потому что боялся, что Клапауциус опять начнет о
принуждении, свободу воли исключающем, талдычить. Было бы
это, безусловно, неверно, потому что имели эти существа
статистические приставки, и никто, даже сам Трурль, не мог
сказать, что и как они делать будут. Целую ночь будили
Трурля радостные крики, и шум этот сильно эму досаждал. "Но
теперь уже," - сказал он себе, - "Клапауциусу ни к чему не
прицепиться. Счастливы они, но не не по программе и не по
обязанности, а только статистическим, эргодическим и
вероятностным образоми. Моя взяла!" С этой мыслью глубоко
уснул он и спал до самого утра.
   Так как не застал он Клапауциуса дома, то проискал его до
самого обеда, а найдя, повел его к себе, прямо на
фелицитологический полигон. Осмотрел Клапауциус дома,
изгороди, будки, надписи, дворец правления и его залы,
делегатов, граждан, поговорил с теми и с другими, а в
переулке снова попробовал одному низенькому гражданину в лоб
дать, но взяли его тут же трое других за руки и за ноги, и
моментально выкинули из города через ворота, и хотя следили
они за тем, чтобы шею ему не сломать, однако морщился он, из
придорожной канавы выбираясь.
   - Ну как? - Спросил Трурль, сделав вид, что вовсе не
заметил позора Клапауциуса. - Что скажешь?
   - Я приду завтра утром, - ответил тот. Разумеется,
уходя, удовдетворенно улыбался Трурль. На следующий день,
около полудня, снова вошли оба конструктора в город, и
увидели большие перемены. Остановил их сразу же патруль, и
старший по званию сказал Трурлю
   - почему у тебя такой кислый вид? Или пения птичек не
слышишь? Или цветов не видишь? Голову выше! Другой, пониже
рангом, добавил:
   - держаться бодро, браво, весело!
   А третий ничего не сказал, а только бронированным кулаком
треснул конструктора по спине, да так, что там что-то
хрустнуло. Затем все повернулись к Клапауциусу, но тот, не
ожидая дальнейшего, сам так лихо вытянулся, так убедительно
восторг продемонстрировал, что патруль оставил его в покоее,
дальше пошел. Сцена эта на творца нового общества произвела
большое впечатление. Уставился он, раскрыв рот, на площадь
перед дворцом счастья, где, выстроившись в шеренгу по
четыре, жители по команде издавали крики восторга.
   - Бытию - ура! - Орал кто-то с эполетами и с бунчуком,
и стройный хор голосов отвечал ему:
   - ура! Ура! Ура
   не успел Трурль и слова сказать, как оказался вместе с
приятелем в шеренге, крепко схваченный, и до самого вечера
муштровали их, обучая как себе зло, а ближнему в шеренге
добро творить - все на три счета. Командиры же, которых
звали фелиционерами, то есть с-т-р-а-ж-а-м-и
в-с-е-о-б-щ-е-г-о с-ч-а-с-т-ь-я, а сокращенно - всесчасами,
следили за тем, чтобы каждый в отдельности и все разом
выражали полное удовлетворение и совершеннейшее блаженство,
что на практике оказалось крайне утомительным. Во время
краткого перерыва в фелицитологических маневрах удалось
Трурлю и Клапауциусу улизнуть из шеренги и спрятаться за
забором. Затем, прижимаясь к земле, как при артеллерийском
обстреле, добежали они до дома Трурля и для надежности
спрятались на чердаке. Это было сделано вовремя, ибо и по
дальним окрестностям сновали уже патрули, прочесывая район в
поисках несчастных, огорченных и грустных, которых быстро
обрабатывали прямо на месте. Трурль, ругаясь на чем свет
стоит, искал способ ликвидировать последствия эксперимента,
принявшего такой трагический оборот. Клапауциус же хихикал в
кулак. Не придумав ничего лучше, выслал Трурль в город,
скрепя сердце, отряд демонтажеров, причем для большей
надежности и в огромном секрете от Клапауциуса так их
запрограммировал, чтобы не могли они попасться на удочки
лозунгов, превозглашающих всеобщую благожелательность и
пвосеместную взаимопомощь. Когда столкнулся этот отряд со
всесчасами, то только искры посыпались. Сражалась фелиция за
дело всеобщего счастья геройски. Вынужден был Трурль послать
дополнительные отряды со сдвоенными тисками и клещами, и
тогда перешла стычка в нешуточный бой, настоящую войну,
потому что сражались обе стороны с огромным
самопожертвованием, разя друг друга уже картечью и
шрапнелью.
   Когда же наконец вышли конструкторы во двор, то поле боя,
освещенное молодым месяцем, представляло собой печальное
зрелище. В покрытом дымом городе лежали тут и там не
разобранные в спешке до конца фелиционеры, продолжая и в
своей механической агонии выражать крайнюю и непоколебимую
приверженность идее всеобщего добра. Трурль даже не пытался
скрыть свое лицо, искаженное гневом и отчаянием. Не понимал
он совешенно, где же допущена ошибка, которая счастливцев в
держиморд превратила.
   - Лозунг всеобщей благожелательности, мой дорогой, может
принести разные плоды, - снисходительно объяснил ему
Клапауциус. - Тот, кому хорошо, сразу же хочет, чтобы и
другим хорошо было, а строптивых начинает дубиной в рай
загонять.
   - Значит, добро может родить зло! О как же коварна
природа вещей! - Крикнул Трурль. - Тогда объявляю я бой
самой природе! Прощай, Клапауциус! Сейчас ты видишь меня
побежденным, но проиграть сражение - не значит проиграть
войну!
   Засел он сразу же, словно отшельник, за книги и рукописи - мрачный,
но от этого еще более настойчивый. Здравый смысл
подсказал ему, что не мешало бы перед следующим
экспериментом окружить свой двор стенами, а в амбразурах
поставить пушки, но недостаточно ему этого показалось для
того, чтобы начать творение всеобщей благожелательности.
Тогда решил он в будущем создавать только уменьшенные модели
в масштабе 1:100.000, в рамках микроминиатюрной
экспериментальной социологии. Начертал он на стенах
мастерской лозунги, дабы постоянно иметь их перед глазами:
   1) сердечная добровольность,
   2) ласковая кроткость,
   3) деликатная благожелательность
   4) чуткая забота
   и взялся за претворение этих лозунгов в жизнь. Для начала
смонтировал он под микроскопом тысячу электрочеловечков,
снабдив их невеликим разумом и небольшой тягой к добру, так
как фанатизма теперь уже побаивался. Копошились они довольно
вяло в шкатулочке, предоставленной им для проживания и
похожей, из-за этого мерного и монотонного движения, на
часовой механизм. Тогда добавил он им немного мудрости,
подкрутив в мозгу винтики. Тогда зашевелились они порезвее,
и, сделав из опилок инструменты, начали долбить стенки и
дно. Потом увеличил потенциал добра. Сразу же образовались
благотворительные общества, каждый бегал в поисках тех, кому
помочь можно было, появился спрос на вдов и сирот, особенно
на слепых. Такими заботами их окружали, такое внимание
оказывали, что некоторые убогие прятались за медными петлями
шкатулки, и началось уже настоящее общественное бедствие.
Нехватка вдов и сирот вызвала кризис и, не находя на этом
свете, то есть в шкатулке, объектов, пригодных для
проявления крайне активной благожелательности, на
восемнадцатом поколении создали микрочеловечки веру в
а-б-с-о-л-ю-т-н-о-г-о с-и-р-о-т-у, которого до конца утешить
и осчастливить вообще невозможно. Через эту форточку избыток
альтруизма, перешедшего в нечто метафизическое, выпускался в
трансцендентальную бесконечность. Заселили они обильно
загробный мир - появились среди убогих д-е-в-а-в-д-о-в-а и
г-о-с-п-о-д-ь, также пригодные для горячего сочуствия. Таким
образом этот бренный мир был забыт, и церковные организации
поглотили светские. Не так все это Трурль себе представлял.
Добавил он рационализма, скептицизма и трезвости, и
успокоилось все, но ненадолго. Появился
э-л-е-к-т-р-о-в-о-л-ь-т-е-р, заявивший, что никакого
абсолютного сироты нет, а есть только к-о-с-м-о-с - куб,
силами природы сотворенный, а сиротинцы-абсолютисты его
прокляли. В это время понадобилось Трурлю сходить в магазин,
а когда через два часа он вернулся, то шкатулка так и
скакала по столу, потому что началась война за веру. Добавил
он альтруизма, но от этого только начало что-то
потрескивать, снова ввел несколько порций разума - стихло,
но вскоре движение возобновилось и из прежней неразберихи
стали возникать прямоугольники, марширующие продозрително
ровным шагом. В шкатулке прошел век, от абсолютистов и
вольтерьянцев и следа не осталось. Все рассуждали только о
в-с-е-о-б-щ-е-м д-о-б-р-е и писали о нем совершенно светские
трактаты. Но возник вскоре вопрос о происхождении всего
общества. Одни полагали, что возникло оно из праха от
латунных петель, другие же - что причиной послужило
космическое вторжение извне. Чтобы разрешить этот волнующий
вопрос, началось строительство б-о-л-ь-ш-о-г-о с-в-е-р-л-а,
которое должно было к-о-с-м-о-с, то есть шкатулку,
просверлить и исследовать, что же снаружи находится. А так
как могли там неведомые силы находиться, то взялись
одновременно и за литье пушек. Так это Трурля разочаровало и
обеспокоило, что разобрал он всех их как можно быстрее, и
сказал себе, чуть не плача:
   - разум ведет к бездушию, а добро - к безумию! Как же
это так, откуда же такое инженерно-историческое
противоречие.
   И решил он разобраться в этом особо. Вытащил из чулана
свою первую модель, старый созерцатель и, когда тот начал
постанывать от эстетического восторга перед старым хламом,
подключил к нему небольшую мыслящую приставку. Собысчас
моментально стонать перестал. Спросил Трурль, что ему еще
нравится, а тот ответил:
   - нравиться то мне по-прежнему все нравится, но
сдерживаю я свое восхищение рассудком, ибо хочется мне
сначала понять, почему же мне все нравится, то есть откуда,
а также для чего, то есть с какой целью. И вообще, кто ты
такой, чтобы отвлекать меня от созерцаний и размышлений
вопросами? Какое тебе до меня дело, а? Чувствую я, что мог
бы и тобой восхититься, но разум говорит мне, что нужно
этому внутреннему порыву сопротивляться, ибо может это быть
ловушкой, на моем пути поставленной.
   - Что касается того, какое мне до тебя дело, - неосторожно
сказал Трурль, - то я тебя сотворил, и чтобы
дух твой что-то от этого получил, сделал так, что между
тобой и миром полная гармония царит.
   - Гармония? - Переспросил собысчас, внимательно нацелив
на Трурля свои объективы. - Гармония, уважаемый? - А
почему у меня три ноги? А голова - вверху? Почему на левом
боку у меня заклепки медные, а на правом - железные? Для
чего у меня пять глаз? Ответь же, уважаемый, если правда ты
меня из небытия извлек.
   - Три ноги - потому что на двух ты не устоял бы, а
четыре - лишняя трата материала. - Объяснил Трурль. - Пять
глаз - потому что столько было линз под рукой, а что до
заклепок - то сталь у меня кончилась, когда корпус тебе
делал.
   - Тоже мне, - насмешлимо фыркнул собысчас. - Ты хочешь
сказать что все это - простая игра случая, чистое стечение
обстоятельств, следствие обыкновенного безразличия? И в эту
ерунду я должен поверить?
   - Я лучше знаю, как все было, раз я тебя создал! - Ответил
Трурь, слегка рассерженный такой самоуверенностью.
   - Лично я вижу две возможности, - быстро ответил
собысчас. - Первая - что ты нахально врешь. Этот вариант
пока отложим как недоказанный. Другая - что, со своей точки
зрения, ты говоришь правду, из чего ничего еще не следует,
так как правда это - лишь для твоего малого знания, а на
самом деле - ложь.
   - Как это понять?
   - А так, что то, что тебе кажется простым стечением
обстоятельств, на самом деле таковым быть не может. Нехватку
стальных заклепок ты принял за случайность, но откуда тебе
известно, что это не проявление в-ы-с-ш-е-й
н-е-о-б-х-о-д-и-м-о-с-т-и? Наличие медных заклепок
показалось тебе только удобством, но и тут произошло
вмешательство п-р-е-д-о-п-р-е-д-е-л-е-н-н-о-й
г-а-р-м-о-н-и-и. Аналогично, по числу моих ног и глаз можно
понять т-а-й-н-у в-ы-с-ш-е-г-о п-о-р-я-д-к-а,
и-з-в-е-ч-н-о-е з-н-а-ч-е-н-и-е этих количеств, отношений и
пропорций. Ведь и три, и пять - простые числа, а, заметь, они
могли бы делиться друг на друга. Три раза по пять - это