Станислав Лем.
   Собысчас.

   Ленинград, 1988
   Как-то раз под вечер пришел знаменитый конструктор Трурль
к своему приятелю Клапауциусу грустный и задумчивый, а когда
попробовал тот его развеселить, рассказывая наисвежайшие
кибернетические анекдоты, Трурль вдруг сказал:
   - Прошу тебя, не пытайся превратить мое подавленное
настроение в игривое, ибо грызет меня мысль столь же
правдивая, сколь и печальная: пришел я к выводу, что за всю
нашу столь деятельную жизнь не совершили мы ничего ценного!
   Сказав это, окинул он взглядом, полным осуждения и
отвращения, стены кабинета Клапауциуса, увешенные богатой
коллекцией медалей, грамот и почетных дипломов в золоченых
рамках.
   - На чем же столь строгий приговор основан? - Спросил,
становясь серьезным, Клапауциус.
   - Сейчас объясню. Мирили мы враждующие королевства,
строили для монархов, власти жаждущих, тренажеры, создавали
машины для рассказывания сказок и для охоты, одолевали мы
коварных тиранов и галактических разбойников, что на нас
нападали, но всем этим только себе удовольствие доставляли,
себя в собственных глазах возвеличивали, а для вселенского
блага ничего почти не сделали. Все наши деяния, направленные
на улучшение жизни народов, на которых мы в наших
межпланетных странствиях натыкались, ни разу не привели к
состоянию с-о-в-е-р-ш-е-н-н-о-г-о с-ч-а-с-т-ь-я. Вместо
решений радикальных и идеальных создавали мы только их
видимость, протезы да суррогаты, и заслужили поэтому титул
фокусников от онтологии, ловких софистов-практиков, но не
звание л-и-к-в-и-д-а-т-о-р-о-в з-л-а.
   - Всякий раз, когда я слышу, как кто-нибудь рассуждает о
программировании м-и-р-о-в-о-г-о с-ч-а-с-т-ь-я, у меня
мурашки по спине бегают, - ответил Клапауциус. - Опомнись,
Трурль! Разве не знаешь ты бесчисленных примеров дел,
которые с того же начинались и в руины обратились,
наиблагороднейшие намерения под собой похоронив? Разве не
помнишь ты о трагической судьбе отшельника доброго, который
пытался осчастливить космос с помощью препарата под
названием "альтруизин"? Разве не знаешь ты, что можно
сколько угодно жизненные невзгоды уменьшать, справедливость
утверждать, солнечные пятна счищать, на шестерни
общественных машин бальзам лить, но счастья никакими
машинами не создашь? О царстве полного счастья можно лишь
тихо мечтать такими вот темными вечерами, создавать его в
своем воображении, одурманивать душу сладкими видениями, и
это все, чего может требовать истиный мудрец, приятель мой!
   - Так только говорится, - буркнул в ответ Трурль.
   - Быть может, и в правду, - добавил он через мгновение, - осчастливить
существ, давно уже существующих - задача
наразрешимая. Однако можно создать существ,
сконструированных с таким расчетом, чтобы им жизнь ничего,
кроме счастья, не несла. Вообрази, каким великолепным
памятником нашему конструкторству (которое ведь обратится же
когда-то в прах) была бы сияющая где-то в небесах планета, к
которой миллионы галактических племен с надеждой обращали бы
взоры, произнося: "да! Воистину - счастье возможно! Возможна
вечная гармония! А доказал это великий Трурль при некотором
содействии своего друга Клапауциуса, и доказательство это
живет и пышно цветет перед нашими восхищенными взорами!
   - Не сомневайся, что над проблемой, о которой ты
говоришь, я уже не раз размышлял, - сказал Клапауциус. - Возникает
здесь серьезное противоречие. Видно, ты урока,
который случай с добрым всем преподал, не запомнил, поэтому
и хочешь осчастливить созданий, которых до того не было, то
есть желаешь счастливцев на пустом месте сотворить. А ведь
полагалось бы сначала подумать над тем, можно ли вообще
осчастливить тех, кто не существует. Я сильно в этом
сомневаюсь. Ты должен сперва доказать, что небытие со всех
точек зрения хуже бытия, даже не особенно приятного, потому
что без такого доказательства фелицитологический
эксперимент, идея которого тебя увлекает, даст осечку. Тогда
к множеству несчастных, от которых во вселенной тесно, ты
добавил бы толпу новых, тобой сотворенных - да только зачем?
   - Эксперимент, конечно, рискованный, - нехотя признался
Трурль. - Но я все равно считаю, что нужно его провести.
Природа беспристрастна только с первого бзгляда, ибо хоть и
создает она что попало и как придется - хороших и плохих,
добрых и жестоких, а смотришь потом, и видишь, что остались
на сцене лишь плохие и жестокие, хорошими и добрыми
наевшиеся. А как спохватываются негодяи, что поступили
нечисто, так сразу же смягчающие обстоятельства или высшие
цели себе выдумывают. Вот и выходит, что житейские мерзости - приправы,
аппетит на рай и прочие подобные места
заостряющие. Я считаю, что с этим пора покончить. Природа
вовсе не зла, она только глупа, как пробка, поэтому идет по
пути наименьшего сопротивления. Нужно встать на ее место и
создать счастливых существ самим, чтобы их появление было
истиным врачеванием бытия, с лихвой оправдывающим прошедшие
эпохи, полные стонов мученников, которых с иных планет разве
что на космических расстояниях не слышно. Какого дьявола все
живое постоянно вынуждено терпеть? Если бы беда каждого
отдельного существа несла хотя бы такой импульс, какой капля
дождя несет, то за прошедшие века разнесли бы они мир. Но и
пот их, пока живут они, и прах их в могильных склепах, и
опустевшие их жилища безмолвствуют, и самыми совершенными
приборами не найдешь ты там следов их боли и мук, от которых
страдали вчера распавшиеся в прах сегодня.
   - В самом деле, у мертвых нет забот, - кивнул
Клапауциус. - Ты прав, если имеешь в виду временность
всяких мучений.
   - Но ведь появляются новые мученики! - Повысил голос
Клапауциус. - Или не понимаешь ты, что выполнение моего
замысла - просто вопрос моей порядочности?
   - Послушай. Каким же именно образом счастливое существо
(допустим, что ты его создал) смягчит бездну невзгод, что
уже произошли и тех несчастий, что по-прежнему происходят во
всем космосе? Или сегодняшний штиль отменяет вчерашнюю бурю?
Или день упраздняет ночь? Неужели ты не видишь, какой вздор
несешь?
   - Так ты считаешь, что делать ничего не надо?
   - Я этого не сказал. Ты можешь облегчать жизнь уже
живущих, по крайней мере, рискнуть на такую попытку. Тех же,
о которых ты говорил, счастливее никак не сделаешь. Ты
другого мнения? Ты считаешь, что выпустив в космос
испеченного тобой счастливца, ты хоть на йоту изменишь то,
что в нем уже было?
   - А вот и изменю! Изменю! - Закричал Трурль. Пойми же
меня наконец! Даже если поступок мой не затронет тех, кто
уже исчез, то он изменит то целое, частью которого они
стали. Отныне всякий должен будет сказать: "огромные усилия,
противоестественные цивилизации, уродливые культуры были
лишь прелюдией к дню сегодняшнему, ко времени всеобщей
любви! Трурль, сей великий муж, размышляя, пришел к выводу,
что злое прошлое должно быть уничтожено для создания доброго
будущего. На бедности научился он творить богатство, на
невзгодах узнал цену наслаждения. Одним словом, именно своим
безобразием побудил его космос сотворить добро!" Наша эпоха
окажется поготовительной и вдохновляющей, понимаешь?
Благодаря ей наступит эра истиного счастья. Ну как, убедил я
тебя
   - под южным крестом лежит царство короля троглодика, - отозвался
Клапауциус. - Нет для него милее картины, чем
виселица, а эту любовь свою он тем объясняет, что нельзя
таким сбродом, как его подданные, править иначе. Когда
появился я в его царстве, хотел он меня сразу же схватить,
но смекнул, что я могу его в порошок стереть. Тогда
испугался троглодик, потому что не сомневался - если он меня
не одолеет, то я с ним разделаюсь. И чтобы меня к себе
расположить, собрал он тотчас же свой ученый совет и получил
от него моральную доктрину власти, как раз для таких случаев
созданную. Объяснили ему эти купленные им мудрецы, что чем
им хуже, тем сильнее жаждут они улучшений, а поэтому то, кто
такое творит, что уж и вытерпеть невозможно, чрезвычайно
сильно это улучшение приближает. Обрадовался король этим
речам, потому что выходило, что никто так активно, как он,
не борется за грядущее добро, ибо надлежащими мерами
мечтающих о благе для человечества к действиям побуждает.
Так что счастливцы твои должны троглодику памятников
понаставить, а сам ты должен ему спасибо сказать. Не так ли?

   - Глупая и циничная притча! - Выпалил задетый за живое
Трурль. - Думал я, что ты меня поддержишь, однако вижу, что
ты только пытаешься ядовитым скептицизмом и софизмами
принизить благородство моих замыслов. А ведь в замыслах этих - спасение
космоса.
   - А, так ты хочешь стать спасителем космоса? Сказал
Клапауциус. - Трурль, нужно было бы мне сейчас тебя связать
и кинуть на ту кровать, чтобы было у тебя время опомниться,
однако боюсь я, что долго пришлось бы этого ждать. Поэтому
скажу только: не твори счастья, не подумав! Не совершенствуй
бытия одним махом! А если даже и сотворишь ты счастливцев (в
чем я сомневаюсь), то ведь останутся по-прежнему и все
остальные, возникнет зависть, ссоры, раздоры, и, кто знает,
не встанет ли перед тобой неприятная альтернатива: либо
счастливцы твои завистникам уступят, либо должны будут для
достижения полной гармонии этих назойливых, обиженных да
ущербных, всех до одного перебить
   вскочил было Трурль на ноги, да опомнился, кулаки разжал,
так как драка с приятелем была бы не самым подходящим
началом для э-р-ы п-о-л-н-о-г-о с-ч-а-с-т-ь-я, которую он
уже твердо решил создать.
   - Прощай, - заявил он холодно. - Проклятый агностик,
маловер, рабски пологающийся на случайности естественного
хода событий. Не словами буду с тобой спорить, но делами! По
плодам трудов моих поймешь ты вскоре, что правда на моей
стороне вернулся Трурль домой и серьезно задумался, потому
что, хоть в конце спора с Клапауциусом и дал понять, будто у
него есть конкретный план действий, но было это далеко не
так. Откровенно говоря, не имел он и малейшего понятия о
том, с чего начинать. Достал он тогда с полок своей
библиотеки громадные тома, посвященные описанию бесчисленных
общественных систем и проглотил их с достойной удивления
скоростью. А так как, несмотря на все, слишком медленно
наполнялся нужными фактами, то приволок из подвала восемьсот
кассет ртутной, оловянной, ферромагнитной и криотронной
памяти, приладил их всех проводами к своему естеству и за
несколько секунд набил себе голову четыремя триллионами бит
лучшей и отборнейшей информации, какую можно было только
раздобыть среди звезд, на планетах, а также на остывших
солнцах, заселенных прилежными летописцами. И такая у него в
голове началась давка, что посинел бедняга, глаза у него
полезли на лоб, зубы застучали, мурашки по телу забегали, и
затрясся он с головы до пят, как будто не историографией и
историософией был наполнен, а чумой поражен. Потом однако
собрался он с силами, встряхнулся, вытер лоб, оперся все еще
дрожавшими коленями о край стола и сказал себе:
   - видно, все обстояло и обстоит еще хуже, чем я думал!
   Целый час точил он карандаши, подливал чернил в
чернильницы, стопками укладывал белые карточки, но из этих
приготовлений ничего такого не возникло, поэтому разозлился
он слегка и сказал себе:
   - должен я был просто для порядка познакомиться с
книгами древних, архаичных мудрецов, хотя всегда и
подозревал, что эта старая мура современного конструктора
ничему научить не может. Ладно, так уж и быть! Проштудирую и
этих допотопных мыслителей, защитившись тем самым от выпадов
Клапауциуса, который их, конечно, тоже никогда не читал (а
кто их вообще читает?), А только тайком выписывает себе из
их книг цитаты, чтобы меня злить и в невежестве упрекать.
   Сказав это, он действительно взялся за книги дряхлые и
трухлявые, хотя совсем ему этого не хотелось.
   В середине ночи, окруженный книгами, что, открытые,
падали ему на колени, так как сталкивал он их нетерпеливо со
стола, сказал он себе
   - вижу я, что придется не только жизнь разумных существ
исправлять, но и то, что они нафилософствовали. Прародителем
жизни был океан, который у берегов илом покрылся. Возникла
грязь жидкая, или коллоид. Солнце грязь пригрела, загустела
грязь, потом молния в нее трахнула, аминокислотами (от слова
аминь) все заквасилось, и возникла протоплазма, которая со
временем на сухое место выбралась. Выросли у нее уши, чтобы
слышать, как добыча удирает, а также ноги и зубы, чтобы ее
догнать и съесть. А если не выросли ноги, или коротки были,
то ее саму съели. Разум же сотворила эволюция, ибо что с ее
точки зрения глупость и мудрость, а также добро и зло? Добро - это
тогда только, когда я кого-то съем, а зло - когда
меня съедят. То же и с разумом: съеденный, если такое с ним
случилось, глупее съевшего, потому что не может быть умным
тот, кого нет, а кого съели - того нет и в помине. Но тот,
кто всех переест, тот сам сдохнет. Поэтому есть стали в
меру. Со временем живая органика стареет, ибо материал это
непрочный. Тогда, в поисках лучшего, придумали мягкотелые
металл. Сами себя в железе скопировали, потому что легче
всего взять уже готовое, поэтому до создания истинно
совершенных форм дело не дошло. Ба! Не будь органика такой
непрочной, ведь совершенно по другому философия бы
развивалась: видно, влияет на нее материал, то есть чем
совершеннее строение разумного существа, тем отчаянее жаждет
оно иметь совершенно другое строение. Если в воде живут - утверждают,
что рай на - суше, если на суше, то - в небе,
если имеют крылья, то считают идеалом плавники, а если ноги,
то намалюют себе крылья и восхищаются: "ангел!" Удивительно,
что я раньше этого не заметил. Назовем это правило
к-о-с-м-и-ч-е-с-к-и-м з-а-к-о-н-о-м т-р-у-р-л-я: всякий
разум творит себе а-б-с-о-л-ю-т-н-ы-й и-д-е-а-л, исходя из
несовешенства собственной конструкции. Надо где-нибудь это
записать на тот случай, если когда-нибудь займусь созданием
основ философии. А сейчас надо браться за конструирование.
Начнем с закладывания добра - но только что это такое? Его
безусловно нет там, где никого нет. Водопад для скалы - ни
добро и ни зло, так же как и землетрясение для озера.
Поэтому создадим к-о-г-о-н-и-б-у-д-ь. Но вот вопрос - будет
ли ему хорошо? Ведь откуда мы узнаем, что кому-то хорошо?
Предположим, что я вижу, как кто-то Клапауциусу делает зло.
И что же? Одна половина души огорчится, а другая - обрадуется,
не так ли? Это как-то очень запутанно.
   Возможно, кому-то хорошо по сравнению с соседом, но он
ничего о соседе не знает, и поэтому своего счастья не
чувствует. Следует, значит, создать существ, имеющих перед
глазами себе подобных, в муках живущих. Были бы они
достаточно удовлетворены сами этим контрастом? Быть может,
но все-таки как-то это гадко. А значит, нужен здесь дроссель
или трансформатор.
   Закатал он тогда рукава и за три дня построил
с-о-з-е-р-ц-а-т-е-л-ь б-ы-т-и-я с-ч-а-с-т-л-и-в-ы-й, машину,
которая сознанием, в катодах ее горящем, с каждой
постигнутой ею вещью соединялось, и не было на свете ничего,
что не доставляло бы ей утехи. Уселся перед ней Трурль,
чтобы проверить, то ли у него вышло. Присев на трех
металлических ногах, водил созерцатель вокруг
телескопическими глазами, а когда падал его взгляд на доску
заборную, на камень или старый башмак, то безмерно он
восторгался, так что даже тихонько постанывал от великой
радости, его распиравшей. Когда же солнце зашло, и заря на
небе заалела, то даже присел он от восхищения.
   - Клапауциус, разумеется, скажет, что сами стоны и
приседания ни о чем еще не говорят, - сказал Трурль, все
еще не удовлетворенный. - Он потребует доказательств.
   Встроил он тогда созерцателю в брюхо измерительный прибор
с золоченой стрелкой, который отградуировал в еденицах
счастливости, названных им гедонами, или, сокращенно,
гедами. За один гед принял он то количество экстаза, которое
получишь, если пробежишь четыре мили в ботинке с торчащим
гвоздем, а потом гвоздь выпадет. Помножил путь на время,
поделил на остроту гвоздя, вынес за скобки коэффициент
жесткости пятки, и таким образом перевел счастье в систему
"сгс". Этим он немного себя утешил. Уставившись на залитый
маслом рабочий фартук Трурля, суетившегося перед прибором,
созерцатель, в зависимости от угла и полной освещенности,
показывал от 11.8 до 18.9 гедов на пятно, заплатку и
секунду. Успокоился конструктор. Вычислил он заодно, что
один килогед - это столько, сколько старцы чувствовали, за
сусанной в купели подглядывая, что мегагед - это радость
смертника, перед самой висилицей помилованного. Тогда,
увидев, что все удается точно вычислить, послал одного
самого плохонького лабораторного робота за Клапауциусом.
   Когда тот пришел, сказал ему Трурль:
   - смотри и учись. Обошел Клапауциус машину кругом. Та
сразу же большие свои телеобъективы на него направила,
присела и пару раз простонала. Удивился конструктор этим
глухим звукам, но виду не подал и спросил только:
   - что это?
   - Счастливое существо, - сказал Трурль, - а называется
с-о-з-е-р-ц-а-т-е-л-ь б-ы-т-и-я с-ч-а-с-т-л-и-в-ы-й,
сокращенно же - собысчас
   - и что же делает этот собысчас?
   Трурль почувствовал в этих словах иронию, однако мимо
ушей ее пропустил.
   - Активным способом непрерывно познает! - Объяснил он. - И
не просто познает, замечая, а делает это интенсивно,
сосредоточенно и трудолюбиво, а то, что он познает, у него
невыразимую радость вызывает. И радость эта, по его анодам и
катодам разлившись, дает ему высокое блаженство, признаками
которого как раз и явились звуки, которые ты слышал, когда
обозревал он твою довольно невзрачную наружность.
   - Значит, эта машина извлекает активное наслаждение из
сущности самого познания?
   - Именно так! - Сказал Трурль немного потише, ибо не
был уже так уверен в себе, как за мгновение до этого.
   - А это, конечно, фелицитометр, отградуированный в
единицах наслаждения сущестовованием? - Указал Клапауциус
на шкалу с золоченой стрелкой.
   - Именно так... И начал тут Клапауциус разные вещи
собысчасу показывать, внимательно следя за отклонением
стрелки. Трурль, успокоившись, объяснил ему теорию гедов,
или теоретическую фелицитометрию. Слово за словом, вопрос за
вопросом - бежала беседа, но вдруг спросил Клапауциус:
   - скажи-ка, сколько гедов содержиться в том, что тот,
кого триста часов били, в свою очередь лоб тому, кто его
бил, расшиб?
   - А, так это очень просто! - Обрадовался Трурль, и сел
было за вычисления, но услышал громкий смех своего приятеля.
Разозлился он и вскочил, Клапауциус же, все еще смеясь,
сказал:
   - ведь ты же сказал, что за исходный принцип принял
добро, дорогой мой? Ну что ж, эталон ты выбрал подходящий.
Продолжай в том же духе, и все пойдет отлично. А пока
прощай.
   И ушел, оставив совершенно убитого Трурля.
   - А, черт меня подери, - стонал конструктор, а стоны
его перемежались с восторженными постанываниями собысчаса,
которые так его разозлили, что запихнул он машину в чулан,
закидал ее старым хламом и закрыл на замок.
   Сел он потом за пустой стол и так себе сказал:
   - перепутать эстетический восторг с добром - ну и осел
же я! Да и вообще, есть ли у собысчаса разум? Надо с самого
начала подойти к вопросу иначе, с самого атомного уровня.
Счастье - конечно, радость - без сомнения, но не за чужой
счет! Не из зла следующее! Вот так! Но что такое зло? Вижу
я, что до сих пор в своей конструкторской деятельности
преступно теорией пренебрегал.
   Восемь дней не отдыхал конструктор, не спал, не выходил
на улицу, а только изучал книги безмерно ученые, о добре и
зле рассуждающие. Оказалось, большинство мудрецов сходится
на том что самая важная вещь - это взаимопомощь и взаимная
благожелательность. То у другое должны друг другу разумные
существа в любом случае оказывать. Правда, именно под этим
лозунгом и огнем жгли, и жидким оловом поили, и
четвертовали, и на кол сажали, и кости ломали, а в самые
ответственные исторические моменты даже шестерками лошадей
разрывали. Для духа же, как и для тела, в форме
р