что мирозданье есть
бред  какого-то  Сверхмозга,  который  на  почве  себя  самого   взбесился
бесконечным манером; четвертую, что это бездарно материализованная  мысль;
пятую, что это по-идиотски мыслящая материя, - и, уверенный в себе, ожидал
жестоких со мною споров,  шумихи,  укоров,  восхищения,  лавров,  наконец,
нападок и анафем; однако ж опять ровным счетом ничего  не  случилось.  Тут
изумлению моему не было границ. Я подумал, что, может быть,  слишком  мало
изучаю прочих мыслянтов, и, спешно приобретя их писания, изучил по очереди
знаменитейших, как-то: Френезиуса Четку,  Бульфона  Струнцеля,  основателя
школы  струнцлистов,  Турбулеона  Кратафалка,  Сфериция  Логара  и  самого
Лемюэля Лысого.
   Однако ничего достойного внимания я у них не нашел.  Тем  временем  мои
труды расходились мало-помалу, значит, думалось  мне,  кто-то  их  все  же
читает, а раз читает, результат не замедлит сказаться. Я, в частности,  не
сомневался, что меня призовет Тиран и потребует, чтобы я занялся им  самим
как главнейшей темой и хвалу бы ему возглашал. Я даже в точности  обдумал,
что отвечу ему: мол, Истина  для  меня  все  и  ради  нее  я  жизнь  готов
положить; Тиран же, алкая похвал, которые мог бы  измыслить  блестящий  ум
мой, попробует приманить меня медом своих милостей и бросит к  моим  ногам
звенящие кошельки, а видя мою непреклонность, скажет по наущенью софистов,
что-де, раз уж я занимаюсь Космосом, стоило бы и  им  заняться  -  ведь  в
некотором роде и он частица Космоса. Я же в лицо ему издевку швырну и буду
выдан на муки; а потому заранее закалял тело, дабы  жесточайшие  истязания
выдержать. Но дни проходили и месяцы, а Тиран - ничего; выходит, и к мукам
зря я себя готовил. Лишь какой-то бумагомарака по имени Дубомил написал  в
бульварном листке, что баламут Хлориашка  бредит  безбожной  белибердой  в
книжонке, озаглавленной "Босотрон, или Абсолютный Всегомутор". Я  бросился
к трудам  своим  -  и  точно,  по  недосмотру  печатника  на  титуле  были
перепутаны буквы... Сперва я хотел побить негодяя, но рассудок взял  верх.
"Придет еще мое время! - сказал я себе.  -  Не  может  этого  быть,  чтобы
кто-то, словно горох,  сыпал  день  и  ночь  абсолютные  истины,  слепящие
блеском Окончательного Познания, - и  все  напрасно!  Придет  известность,
придет слава, трон из слоновой кости, титул Мыслянина Первого,  поклоненье
народов, отдохновенье под сенью сада, собственная школа, любящие ученики и
восторженные толпы!" Ибо как раз такие мечты лелеет любой из мыслянтов,  о
чужеземец! Говорят, конечно, будто голод они утоляют одним лишь Познанием,
а жажду - Истиной; ни благ  земных  не  желают,  ни  ласк  электриток,  ни
звонкого злата, ни орденских звезд, ни хвалы, ни славы.  Все  это  сказки,
почтенный мой чужестранец! Все желают одного  и  того  же,  с  той  только
разницей, что я, по огромности моего  духа,  в  этих  слабостях  признаюсь
открыто и без стесненья. Но годы текли,  а  меня  иначе,  как  Хлорианчик,
баламут Хлориашка, никто не называл. Наступила сороковая  годовщина  моего
рождения, и снова я удивился тому, до чего  же  долго  заставляет  ожидать
себя массовый отклик, а потому  сел  и  написал  сочинение  об  энэсэрцах,
народе, наиболее развитом в целом Космосе. Что, не  слыхивал  о  таких?  Я
тоже, поскольку не видел и не увижу их, однако их бытие  доказал  способом
чисто дедуктивным, логическим, неопровержимым и теоретическим. Ведь если -
так я рассуждал - в  Космосе  имеются  цивилизации,  по-разному  развитые,
больше всего должно быть обычных,  средних,  а  прочие  либо  запоздали  в
развитии, либо ушли вперед. А при  таком  статистическом  распределении  в
Космосе - как в обычной компании, где  средних  ростом  больше  всего,  но
самой высокой будет одна, и только  одна,  особа,  -  где-то  должна  быть
цивилизация, достигшая Наивысшей Ступени Развития.  Жители  ее,  энэсэрцы,
познали все, что нам и не снилось. В четырех  томах  изложил  я  все  это,
издержавшись вконец и на меловую бумагу, и на портрет автора,  однако  моя
тетралогия разделила судьбу своих предшественниц. Год назад я  перечел  ее
от доски до  доски,  от  высочайшего  наслаждения  слезы  роняя.  До  того
гениально она написана и таким абсолютом дышит, что словами  не  выразить!
Ах, к пятидесяти годам я не  раз  готов  был  лишиться  чувств!  Накупишь,
бывало, трактатов и сочинений мыслянтов, что в богатстве живут и  роскоши,
чтобы узнать, в чем там суть, а там  толкуют  о  разнице  между  пращою  и
пращуром,  о  дивном  строении   трона   монаршего,   о   сладостных   его
подлокотниках и справедливых  ножках,  о  шлифовке  манер  -  да  сочиняют
пространные описания того и сего; причем никто себя отнюдь не  хвалил,  но
так уж как-то оказывалось, что  Струнцель  нахваливал  Четку,  а  Четка  -
Струнцеля, и обоих осыпали  хвалами  логаристы.  Росла  также  слава  трех
братьев Вырвацких - причем Вырвандер тащил  наверх  Вырвация,  Вырваций  -
Вырвислава, а тот, своим чередом, Вырвандера. И когда я их изучал,  что-то
нашло на меня, и бросился я на эти труды, и принялся мять их, и  рвать,  и
даже жевать... пока наконец рыданья не кончились, слезы высохли, и  тотчас
же сел я писать сочинение "Об Эволюции Разума как Двухтактного  Феномена".
Ибо, как я там доказал, круговою  цепью  связаны  бледнотики  с  роботами.
Сперва, от слипания слизистой грязи на морском берегу, возникают  создания
клейкие и белесые, отсюда и прозвище их - альбуменсы. Столетья спустя  они
постигают, как дух в машину вдохнуть, и  делают  себе  из  Автоматов  слуг
подневольных. Однако через какое-то время, обратным ходом вещей, Автоматы,
сбросивши клейкое иго, начинают устраивать опыты - не удастся ли случаем в
кисель сознанье вдохнуть? - и, попробовав на белке, достигают  успеха.  Но
синтетические бледнотики спустя миллион лет снова за железо берутся; так и
идет оно коловоротом, попеременно и без конца; как  видишь,  тем  самым  я
разрешил извечный спор о том, что было раньше - робот или  бледнотик?  Эту
работу я послал в Академию - шесть оправленных в кожу томов; на их издание
ушли остатки  наследства.  Надо  ли  пояснять,  что  мир  и  ее  замолчал,
жестокий! Стукнуло мне шестьдесят, и седьмой десяток был уже на исходе,  и
надежда на славу при жизни угасла. Что было делать? Принялся я  размышлять
о славе вечной, о потомстве, о будущих поколениях, что откроют  меня  и  в
прах предо мной упадут. Тут, однако, зашевелились во мне сомнения:  а  что
мне это, собственно, даст, раз уж меня не будет? И пришлось мне  признать,
в соответствии со своим учением,  изложенным  в  сорока  четырех  томах  с
вариантами и приложениями, что ничего абсолютно! Вскипела душа,  и  сел  я
писать "Завещание для Потомства", дабы надавать ему  хорошенько  под  зад,
оплевать его, обругать, опозорить и ошельмовать  на  все  лады  точнейшими
методами. Что? По-твоему, это несправедливо? По-твоему, свой гнев я должен
был обратить против своих современников, меня не заметивших?! Ну  уж  нет,
дорогой  мой!  Ведь  когда  грядущая  слава  озарит  каждое  слово   моего
"Завещания", современники давно уже обратятся в прах, кого же мне  осыпать
проклятьями - несуществующих? Если бы я поступил, как ты говоришь, потомки
изучали бы меня в безмятежном спокойствии и лишь для приличия вздыхали бы:
"Бедняжка! Сколько незаметного героизма было в  его  неоцененном  величии!
Сколь справедливо гневался он на дедов  наших,  любовно  и  преданно  дело
жизни своей нам завещая!" Вот ведь как было бы! Так что же? Нет виноватых?
Идиотов, что живьем меня погребли, смерть щитом оградит от молнии  мщенья?
При одной лишь мысли об этом смазка во мне закипает!  Они,  значит,  будут
спокойно живиться моими трудами, приличия ради проклиная из-за меня отцов?
Не бывать этому!!! Пусть же  я  пну  их  хотя  бы  дистанционно,  то  есть
загробно! Пусть знают те, кто будет имя мое намазывать медом  и  позолотой
золотить ореол на изображеньях моих,  что  как  раз  за  это  я  желаю  им
шестеренки переломать до последней! Чтоб им контуры  заколебало,  чтоб  им
ржавчина мозговину изъела, если только и умеют они, что прах выгребать  из
погостов прошлого!  Возможно,  будет  средь  них  возрастать  какой-нибудь
новый, громадный мыслянт, а они, поглощенные отысканием клочков переписки,
которую вел я когда-то с прачкой, вовсе его не  заметят!  О,  тогда  пусть
знают наверное, что искренние мои  проклятья  и  чистосердечное  омерзение
пребудут с ними и средь них, что я считаю их лизогробами, трупоугодниками,
шакалистами, которые потому лишь  питаются  трупами,  что  живую  мудрость
оценить не способны! Пусть же, издавая полное собранье моих сочинений -  а
меж  ними  по  необходимости  и  это   "Завещание",   чреватое   последним
проклятьем, им адресованным, - перестанут сии некроманты,  сии  мертволюбы
самодовольно гордиться тем, что был в их роду  мудрец  безмерный,  Хлориан
Теоретий, двухименный Ляпостол, который учил на веки веков  вперед!  Пусть
помнят, полируя мои постаменты, что  я  желал  им  всего  наихудшего,  что
только вмещает Космос, а ожесточенность  проклятия  моего,  обращенного  в
будущее, сравнится только с его бессилием! Да узнают они,  что  я  с  ними
ничего общего  иметь  не  хочу  и  нет  меж  ними  и  мной  ничего,  кроме
задушевного отвращения, которое я к ним питаю!!!
   Тщетно  пытался  Клапауций,  слушавший  эту  речь,  успокоить  вопящего
старца.  Тот  при  последних  своих  словах  вскочил  и,  кулаком  угрожая
потомству, изрыгая множество чудовищных слов, неведомо как  им  услышанных
на поприще столь почтенном,  посинел,  задрожал,  зарычал,  затопал,  весь
вспыхнул и  рухнул  замертво  от  холерического  электроудара!  Клапауций,
немало удрученный столь неприятным оборотом  событий,  уселся  поодаль  на
камне, поднял с земли "Завещание" и начал читать, но от  обилия  сочнейших
эпитетов, посвященных грядущему, у него уже на второй странице зарябило  в
глазах, а к концу третьей пришлось утереть испарину, выступившую  на  лбу,
ибо  скончавшийся  в  бозе  Хлориан  Теоретий  дал  образцы  скверноречия,
космически абсолютно непревзойденного. Три  дня  кряду,  вытаращив  глаза,
читал сию хартию Клапауций, а после задумался, как  поступить;  возвестить
ее миру или уничтожить?  И  поныне  сидит  он  так,  не  в  силах  принять
решенье...


   - Ей-богу, -  молвил  Гениалон,  когда  машина,  окончив  рассказывать,
удалилась, - я вижу здесь некий намек  на  наши  платежные  обязательства,
расчет по которым уже на носу, ибо после поистине сказочной ночи в  пещеру
заглядывает заря нового дня. А потому скажи, любезный конструктор,  чем  и
как ты хочешь быть награжден?
   - Государь, - отвечал Трурль, - ты  приводишь  меня  в  замешательство.
Чего бы ни попросил я - потом, получив требуемое, я могу пожалеть, что  не
потребовал большего. А в то же время  мне  не  хотелось  бы  уязвить  Ваше
Величество чрезмерными требованиями. Поэтому на  монаршье  благоусмотрение
оставляю размеры моего гонорара...
   - Хорошо, - благосклонно промолвил король. -  Рассказы  были  отменные,
машины - превосходные, а потому  я  не  вижу  иного  способа,  как  только
даровать тебе величайшее сокровище, которое, я совершенно  уверен,  ты  не
променял бы ни на какое другое. Я жалую тебя здоровьем и жизнью - вот,  по
моему разумению, достойная награда. Любую другую я счел  бы  неподобающей,
ведь золотом ни Истину, ни Мудрость не уравновесить. А потому будь здоров,
приятель, и продолжай скрывать от мира истины, слишком жестокие для  него,
пряча их в сказки ради отвода глаз.
   - Государь, - изумился Трурль, - неужто ты поначалу намеревался  лишить
меня жизни? Неужто меня ожидало такое вознаграждение?
   - Ты волен толковать мои слова, как захочешь, - ответил король. - Я  же
скажу так: если бы ты всего лишь развлек меня, не  было  бы  предела  моей
щедрости. Но ты  сделал  больше,  а  потому  никакие  богатства  не  будут
достаточной наградой за твой труд; и я дарую тебе и в будущем  возможность
свершений, коими ты прославился, ибо не знаю ни большей платы, ни  большей
награды...