сающий рост. Он был точь-в-точь в моей
одежде, во всем так похож на меня, что я не мог  отделаться  от  ощущения,
будто вижу себя в  каком-то  циклопическом  зеркале  или  на  удивительном
объемном экране.
   Появление колосса, который был почти вдвое выше гигантского автомобиля,
не то что удивило меня, а буквально потрясло. Автомобиль  -  это  еще  так
себе: небывало большая машина, и только. Но огромный человек... Не статуя,
не каменное изваяние, а живой человек со всеми тонкостями движений. Скорее
я сам был похож  на  одеревеневшего  истукана.  Мои  чувства,  способность
понимать в тот момент находились в  каком-то  неопределенном,  пограничном
состоянии:  мой  обычный  жизненный  опыт   упорно   противился   признать
физическую, телесную реальность гиганта. Я цеплялся за  стихийное,  слабым
ключом бившее из подсознания сомнение - что все это не так, что не следует
верить  глазам  своим.  Сомнение  в   истинности   своих   ощущений   было
одновременно и  зыбкой  надеждой  рассудка,  что  вот-вот,  еще  несколько
мгновений, и суть оптического эффекта, и уловка Кобальского -  все  станет
ясным.
   Я был ошеломлен.
   Кто это был там? Я?..
   Да, это был я. Другой, огромный я, и никто иной.
   Мой близнец-исполин с такой  силой  захлопнул  дверцу  своей  громадной
автомашины, что от взрывоподобного удара мы с Кобальским на миг замерли.
   - Поосторожней нужно, - раздраженно,  негромко  заметил  Кобальский.  -
Старайся предвидеть результаты действий.
   Я не совсем понял его: почему он обратился ко мне?
   Великан глядел в нашу сторону. Другим, неярким, но отчетливым зрением я
видел, как он видит нас. Теперь мне это неплотное второе зрение  не  очень
мешало: я знал, что это такое, а раз знал, то и быстро  стал  привыкать  к
нему.
   Содрогая землю и оставляя в ней глубокие ямы-следы, исполин  подошел  к
нам. Он остановился по ту сторону высоковольтных  проводов,  присел  перед
нами. Его лицо, руки имели естественный, приятный цвет - все полнейшая моя
копия, включая одежду, обувь, только копия устрашающе увеличенная...
   Может быть, оттого, что я не ждал его  слов,  я  испуганно  отшатнулся,
когда, как сдержанный, близкий гром, раздался его рокочущий бас:
   - Забавно как...
   Я повернулся и увидел его лицо в устрашающей близости.
   Он с улыбкой, с искренним любопытством разглядывал нас.
   - Какой я маленький... да удаленький... - тихо, рокотно  засмеялся  он.
Речь его раскатывалась так медленно, что его слова  поначалу  было  трудно
понять.
   Я кое-как, все еще не освоив происходящего,  в  замешательстве  помогал
Кобальскому упаковывать зеркало и  линзу  в  плоский  футляр,  а  сам  все
поглядывал на исполина и одновременно его зрением  с  высоты  с  интересом
разглядывал  Кобальского,  себя,  маленькую  автомашину.  Его  ироническое
любопытство раздражало меня.
   - Нас ведь могут увидеть, когда поедем.  А,  Станислав  Юлианович?..  -
после короткого молчания рокотно спросил он.
   Он сказал то, что подумал и только что хотел сказать Кобальскому я.
   И не ему, а мне Кобальский совсем негромко ответил:
   - Ничего. Поедем по самому бездорожью. Я  знаю,  по  пескам  и  такырам
можно проехать незамеченным.
   - Пустыня не так безлюдна, как  вы  думаете,  -  возражая  Кобальскому,
пророкотал исполин. - Там могут встретиться пастухи со стадами овец.
   - Это не беда,  -  закрывая  замки  футляров,  между  прочим  продолжал
Кобальский, - нет ничего проще, чем объехать стадо. А  пастухам  никто  не
поверит:  мираж!  Да,  кстати,  Максим,  будь  поосторожней:  смотри,  эти
высоковольтные провода не порви.
   На слова Кобальского иногда отвечал мой двойник-исполин, иногда я  сам.
А то часть реплики говорили одновременно. Когда же фразу начинали  вместе,
я тут же осекался: его голос заглушал мой, да и говорил он медленнее меня,
и я по быстро приобретенной привычке соглашался с тем, что остальные слова
договаривал он, потому что смысл наших высказываний почти всегда был  один
и тот же. Почти, но не всегда, успел я заметить...
   Вначале я намеревался вернуться домой. Однако теперь все  оборачивалось
таким неожиданным образом, что не быть свидетелем дальнейшего было  просто
неразумно. Тем  более  Кобальский  убедительно  просил  "довести  дело  до
конца". Он опасался, что  мой  двойник-великан  вдруг  станет  действовать
слишком независимо и тогда можно было бы  прибегнуть  к  моей  решительной
воле. Я не размышлял и согласился сопровождать его,  хотя  конечный  смысл
всей этой его затеи был мне непонятен.
   Мы  все  собрали  и  подъехали  к  циклопическому  автомобилю.   Наспех
перекусили. Мой близнец тоже поел.
   В его сумке все было подобно нашему, только  огромное:  огромные  куски
хлеба, сочные помидоры величиной с добрый валун,  глыбы  халвы  и  прочее.
Посреди поспешной трапезы я просыпал соль и отправился  было  к  исполину,
сидевшему метрах в тридцати от нас, но Кобальский тут же  меня  остановил,
сказав, что вся та пища все-таки великанская, что есть ее нам  ни  в  коем
случае нельзя.
   Достав из саквояжа  рупор,  Кобальский  прокричал  колоссу,  чтобы  тот
осторожно поставил тележку с футляром и наш автомобиль в свой,  на  заднее
сиденье, а нас поднял в  коробку,  которая  была  перед  ветровым  стеклом
внутри кабины. Все было сделано  в  два  счета.  Я  никогда  не  испытывал
большего страха, чем в тот момент, когда великан-двойник протянул  ко  мне
свою руку. Он большим и указательным пальцем взял меня под мышки, поднял и
на огромной высоте, как букашку, пронес в открытую  дверцу  циклопического
автомобиля. Держал он меня очень бережно, я ощущал  это  по  дрожанию  его
пальцев.
   Я боялся, что он или раздавит меня, или из-за своей вполне естественной
осторожности уронит с огромной высоты.  Я  как  мог  правой  рукой  сверху
обхватил его указательный палец, а  перед  самой  дверцей  не  выдержал  и
крикнул: "Осторожно, осторожно!  Смотри  не  урони  меня.  Подставь  снизу
ладонь левой руки..."
   Он от моих слов расхохотался, меня замотало в  его  дрожащей  от  смеха
руке. "Значит, - подумал я, - он даже не подозревает о моем страхе  и  мои
слова для него были полной неожиданностью, раз он так рассмеялся".
   - Печально было бы, - смеясь и кашляя, громоподобно  проговорил  он,  -
неприятно было бы уронить самого себя... Чего ты боишься?  Я  ведь  и  сам
знаю, что с такой крошкой-малявкой надо быть поосторожней!  Что,  не  так,
что ли?
   Я понял, что он достаточно самостоятелен и заметно безразличен ко  мне,
раз так заразительно смеялся, когда мне было далеко не до смеха. Да и  это
его ироническое "крошка-малявка" мне совершенно  не  понравилось.  Он  вел
себя так, как  часто  по  отношению  к  другим  вел  себя  я:  без  лишних
"сантиментов". Да и что следовало мне от него  ожидать?  Ведь  он  был  я,
другой я со всеми особенностями моего характера, только огромный,  сильный
и такой  демонстративно  независимый,  насмешливый.  Меня  беспокоило  его
безразличие  ко  мне,  а  потому  смущала  и  величина.  В  нем  сразу  же
обнаружилась готовая к действию моя заносчивость, только преувеличенная: я
такой могущественный! И тут я поймал себя на  мысли:  вот  как  неожиданно
проявились - да еще, наверное, и не так могут обернуться  против  меня  же
самого! - некоторые черты моего характера. Тысячекратно  в  моем  близнеце
обеспеченные силой, эти мои личностные свойства теперь  таким  неожиданным
образом подавляли все мое существо.
   Безусловно, моя  масштабная  копия  обладала  качеством  индивидуальной
цельности, уже приобретала свой личный опыт и, конечно, постепенно  должна
была становиться все более и более самостоятельной, со  временем  во  всех
отношениях все менее и менее похожей на меня. Но перемениться так  быстро,
перестать замечать меня так искренне - это для меня было  слишком  большой
неожиданностью.
   Не напрасно Кобальский искал и во мне нашел  человека  добросовестного,
покладистого, безбоязненного. Ну и с целым  рядом  других  достоинств  (не
считая того, что я еще умел плавать и водить автомобиль!).  Теперь  я  его
понимал: насчет моего ума и  прочего  такого  он  явно  иронизировал.  Для
Кобальского было важно, чтоб человек, которого он выбрал для осуществления
своего замысла, был самонадеянным, заносчивым и в то же время покладистым.
Смышленый фотограф был уверен, что я  для  него  открытая  книга.  Он  был
убежден, что со мной "вся игра сделана". Мне казалось, что я знал себя. Но
попробуй отговори исполина от предстоящей поездки...
   Я размышлял не больше минуты и пришел к выводу:  исполин  относится  ко
мне точно так, как я обычно относился  к  другим.  Ведь  я  для  него  был
другой.
   "Выходит, - подумал я, - что к нам в конечном счете относятся так,  как
мы относимся к другим? Да, но, конечно, не всегда".
   Все это так, но сейчас-то я имел дело не просто с выводом, от  которого
можно отмахнуться, а  с  отразившейся,  отлетевшей  от  меня  моей  сутью,
которая была воплощена в огромную массу и обладала колоссальной силой...
   Что теперь - уйти, убежать от своего самодействующего  отражения?  Нет,
конечно, теперь на произвол Кобальского свою копию я оставить не мог.  Да,
я боялся: колосс мог натворить бед.
   Озадачивал он меня и своими физическими качествами. Я  не  хуже  многих
других, знающих физику и  биологию,  понимал,  что  при  таком  увеличении
объема и массы моя копия  должна  просто-напросто  раздавить  себя  -  или
рассыпаться, или расползтись. Его ноги, казалось, не должны были выдержать
вес   всего   его   тела...   Но   этого   не    происходило.    Очевидно,
физико-биологически его тело обладало  особыми  свойствами.  И  невиданную
упругость, прочность его тела изначально обеспечивал сам способ создания -
именно при помощи масс-голографической установки.  Исполин  был  легок  на
ходу, хотя, когда шел, оставлял заметно вдавленные в  землю,  все  о  нем,
казалось, говорившие следы. Речь  его  была  медленной,  рокочущей,  голос
самого низкого регистра - понятно,  органы  его  речи  не  могли  издавать
колебания с такой же частотой, как и обыкновенный человек. Наши  слова  он
воспринимал почти как писк. Да и сила звука нашего голоса  была  для  него
почти на пороге слышимости.  Поэтому-то  и  пользовался  Кобальский  своим
рупором. Хотя все, что он хотел сказать исполину,  он  мог  сказать  прямо
мне,  и   тот   все   бы   знал.   Но   Кобальский   всячески   форсировал
самостоятельность моего двойника...
   Не помню, как  оказался  я  в  толстостенной  картонной  коробке  перед
ветровым стеклом. Через минуту рядом со мной был и Кобальский.
   Исполин сел в свой циклопический автомобиль. Завел мотор. Под нами  все
задрожало. Огромная машина тронулась с места и покатила. Мы  с  Кобальским
стояли в коробке перед самым ветровым стеклом. Крепко  ухватившись  руками
за борт, всматривались в быстро, очень быстро  убегавшую  под  невероятный
автомобиль пустыню.
   С правой стороны, где находилась наша коробка, окно  было  закрыто.  Но
при такой скорости машины встречные воздушные потоки  где-то  находили,  и
немалые, щели - в них гудело и  свистело,  заглушая  стук  мотора.  А  еще
сильнее, почти невыносимо для нашего слуха,  брякала  и  звенела  какая-то
"железка" внизу  под  ногами  водителя.  Хоть  уши  от  всего  затыкай.  Я
оглянулся - за машиной все позади закрывала пыльная вихревая завеса.
   Исполин  зорко  вглядывался  в  открывавшееся  перед  нами   бездорожье
раскаленной пустыни. Иногда притормаживал или  слегка  сворачивал  и  гнал
дальше. Был осторожен. И я скоро перестал опасаться, что  нашим  воздушным
вихрем разнесет какую-нибудь отару.
   Руководствуясь картой,  исполин  водитель  вел  свою  машину  по  самым
безлюдным местам - к пустынному восточному берегу Каспийского моря.  Скоро
двигатель циклопического автомобиля забарахлил, и исполин битых  несколько
часов ремонтировал его.
   Перед вечером, миновав северные границы залива Кара-Богаз-Гол,  наконец
оказались на безлюдном берегу моря.



4

   Прошло не меньше часа, прежде чем мы, разъезжая на огромном  автомобиле
по равнинному побережью, нашли  то  место,  где  несколько  дней  назад  у
Кобальского произошла досадная осечка.
   С его слов мне  стало  известно,  что  недавно  несколько  "энтузиастов
науки" (в их числе и Кобальский) при сложных и странных обстоятельствах  с
довольно-таки большой высоты уронили в море какой-то ледяной  телескоп.  И
вот теперь этот таинственный инструмент лежал где-то на дне, километрах  в
десяти от берега, и его необходимо было срочно достать.
   Наш гигантский автомобиль развернулся и остановился в  двухстах  метрах
от берега.
   Исполин заглушил мотор. Мы с Кобальским выбрались из коробки, спрыгнули
на аккуратно подставленную ладонь моего двойника. Он открыл дверцу и вылез
из машины. Когда мы с его опущенной ладони сошли на землю, то увидели, как
прочь от нас по берегу  изо  всех  сил  бегут  два  человека.  Легко  себе
представить  их  состояние,   когда   они   увидели   чудовищно   большой,
разъезжающий  по  берегу  автомобиль,  а  потом  еще  и   его   владельца.
Успокаивать их, объяснять им, конечно, ничего  не  следовало:  они  и  так
слишком были потрясены увиденным.  Долго  еще  другим,  неплотным  зрением
моего двойника я с высоты видел,  как  двое  бежали  по  берегу,  а  потом
повернули прочь от моря, в пустынные пространства.
   Кобальский сразу же  потребовал,  чтоб  исполин  из  своего  автомобиля
извлек тележку, в которой стоял футляр с масс-голографической  установкой.
Тот осторожно достал тележку и поставил ее недалеко от воды.
   Мы тоже подошли поближе к воде. Исполин,  чтоб,  как  и  мы,  отдохнуть
после утомительной дороги, прилег на берегу, и Кобальский ему,  а  не  мне
принялся все объяснять, давать указания и советы. Мой двойник  внимательно
слушал инструкции и в знак понимания и согласия кивал головой.
   Несмотря на мое резко отрицательное отношение к новым шагам Кобальского
(потому что он скрывал от меня суть своего замысла), мой огромный  близнец
собирался принять самое активное участие в  извлечении  телескопа  со  дна
моря.  Меня  удивляло  его  слишком  уж  независимое  поведение:  в  своих
намерениях и поступках он руководствовался  прежде  всего  своими  личными
соображениями!.. Да, он был другим, не тем же самым, чем  был  я.  Он  был
огромным и сильным и мог сделать то, чего никогда не смог бы сделать я. Он
телескоп со дна моря достать мог, а я нет. И это внешнего порядка различие
делало различными и мотивы нашего поведения. Но главное было в другом.
   Он меня удивлял, ставил в тупик своим поведением до  тех  пор,  пока  я
вдруг не понял, в чем суть нашего с ним различия.
   Мне вдруг стало  ясно:  в  нем  остался  прежний  я!  В  нем  неизменно
оставался тот я, который был еще сегодня утром, вчера, позавчера... Он был
копией с того прежнего меня, перед которым великан еще не появился и когда
во мне еще не могло возникнуть чувство ответственности за его поступки.
   Я не спеша шел по отлогому берегу. Находясь уже в километре от  них,  я
слухом двойника все еще воспринимал голос Кобальского, слышал каждое слово
его инструкций и советов. Его голос раздражал меня, и, чтоб заглушить  эти
неприятно звучавшие слова, я стал насвистывать.
   - Послушай, Максим, - через некоторое время сказал мне двойник. - Ты бы
хоть свистеть перестал. Ты мешаешь мне слушать объяснения. Мне  ведь  надо
знать, где и как доставать телескоп.
   - Напрасно ты, - ответил я ему, - с таким рвением берешься достать этот
телескоп. Сначала надо узнать, что это за инструмент такой.  И  почему  он
оказался на дне... Может быть, его нельзя доставать. Хватит  и  всех  этих
зеркал, алмазов и...
   - И всевозможных масштабных копий? - улыбнулся исполин.
   - Нет, я не против твоего появления. Напрасно ты так...
   - Ты чего-то боишься, что ли?
   - Нет. Это не боязнь. Как это ни странно, близнец, но хотя ты и  точная
моя копия - я не то же, что и ты... Мы разные. В тебе я прежний. А  сам  я
переменился, как только появился ты.
   - Что он говорит? - спросил Кобальский исполина.
   - Так, ничего особенного, - ответил тот.
   - Где он сейчас? Он что, решил уйти, что ли?
   - Он там нашел какие-то черепки. Огромные кучи черепков.
   Да, исполин был прав: здесь  на  берегу  я  увидел  множество  глиняных
осколков  -  больших  плит  и  маленьких  черепков,  прежде  составлявших,
очевидно, нечто огромное целое. Это были не то поржавевшие, не то глиняные
обломки каких-то сложных деталей. Внимательно все вокруг  рассматривая,  я
обнаружил в нескольких местах  довольно  большие  обрывки  тонкой  плотной
ткани. Еще чуть  подальше  за  торчавший  над  осколками  ремешок  вытащил
раздавленный  портативный  радиоприемник.  Громыхая  плитами,  скользя  на
осколках, я по  краю  этих  странных,  будораживших  воображение  развалин
пробрался на солнечную сторону. И здесь сразу же наткнулся  на  коричневый
портфель. Я подумал о тех двух, которые  убежали,  как  только  на  берегу
появился циклопический автомобиль. Но едва ли портфель бросили они.
   Я немедленно вернулся к исполину и Кобальскому.
   - Ну вот что, Станислав Юлианович. Телескоп мы доставать не будем, пока
не узнаем, что здесь произошло несколько дней назад, - сказал я. - Недавно
здесь произошла катастрофа?
   - Да ничего тут не произошло, - спокойно ответил  Кобальский,  -  и  не
надо так шуметь. А телескоп пора уж доставать! Время не терпит.
   - Нет, он доставать его не будет! - твердо сказал я. - Мне, Кобальский,
еще  у  глиняного  холма  следовало  выяснить,  что  вы  замышляете,   что
затеваете.
   - Я  должен  его  достать,  -  возразил  мне  исполин.  -  Нельзя  себе
позволить, чтоб уникальный инструмент разрушился в  морской  воде.  И  ты,
Максим, напрасно чего-то боишься. Да, у страха глаза велики... Я же на все
это смотрю несколько иначе. Ведь я, без ложной скромности, так силен,  что
сумею постоять и за себя и за тебя.
   Он поднялся. Осторожно, так, чтоб рубашкой или брюками не  задеть  нас,
быстро разделся и пошел в море. Я сел в тень его гигантской  одежды,  чтоб
оттуда наблюдать за ним.
   Оставляя за собой волнистый, бурлящий след,  он  уходил  все  дальше  и
дальше по медленно понижающемуся дну. Как только он вошел в воду, я ощутил
острую свежесть в ногах, и чем дальше он уходил, тем выше  по  моему  телу
взбиралась прохлада, словно накатывала снизу странная холодная тень. Зайдя
в воду по грудь, он поплыл, и я  ощутил  бодрость  и  прилив  свежих  сил.
Где-то перед горизонтом он проплыл к югу, на плаву остановился,  посмотрел
в сторону далекого берега. Другим, его  неплотным  зрением  я  видел  (как
будто бы и не так далеко из-за особенности его зрения, но и в то же  время
далеко), видел на берегу циклопический автомобиль и то место, где были  мы
с Кобальским.
   - Примерно здесь... - сказал мне Кобальский. - На  том  месте  и  пусть
поныряет.
   - Там глубоко? - спросил я.
   - Нет, для него не так глубоко. Не больше двухсот метров.
   - На такой глубине его ведь раздавит. И кстати, я все  хотел  спросить,
почему исполин не разваливается, когда ходит? Ведь  тело  с  такой  массой
должно иметь совсем не такие опоры-ноги - более толстые и мощные.
   - Потому что упругость его тела огромна, совсем не такая, как,  скажем,
у тебя... И она скорее не структурного свойства, а функционального.  Здесь
происходит некоторое по внешней видимости как бы нарушение строгих законов
механики... Как образование формы  нового  тела  при  масс-голографическом
копировании, так и закладка его глубокой структуры проходят, как я считаю,
сложный ряд превращений от стадии обычной плотности исходного  вещества  к
стадии вязкой упругости. И упругость достигается тем большая,  чем  больше
время экспозиции.  Чем  глубже  структурированне,  тем  большую  глубинную
энергию вещества, из которого  копия  состоит,  высвобождает  та  энергия,
которая