,
неизбежно, в сердце своем чувство вины - до самого  смертного  часа.  И  это
станет ярче, сильнее воспоминаний о его поздней  любви,  о  его  канувших  в
ничто ласках.
   Рубан подался вперед, уловив миг, когда  Болеслав  чуть  оскользнулся  и,
удерживая  равновесие,  полураскрылся;  казацкая  сабля  описала   свистящий
сектор, долженствующий оборваться на красивой голове, но в  самый  последний
миг перед соприкосновением со стремительно  взметывающейся  в  пятую  защиту
саблей Болеслава скользнула влево, в троечку, под локоть.
   Рубан бил стремительно и  точно,  этот  простой  финт  был  отработан  до
предельного автоматизма годами тренировок и боев - и стоил жизни  не  одному
десятку противников.
   Но самые отточенные движения угасают с годами. Вывернув кисть, в  высокой
восьмерке  поляк  закрылся,  остановил  казацкий  клинок,  едва  тот  рассек
шелковую сорочку и кожу на пятом ребре -  и  тут  же,  без  малейшей  паузы,
бросил руку и острие вперед - ткнуть  Рубановское  плечо  или,  если  клинок
попадет под круг-четыре, располосовать наискось грудь противника.
   Но там, где только что было плечо, оказалась пустота - Рубан  отклонился,
- а досыл клинка вдогон корпуса уткнулся в простую защиту;  в  какой-то  миг
Болеслав понял, что сейчас должна пройти прямая, опасная контратака и,  и  -
надо! - прикрыться! - и  легкий  дуэльный  клинок  выписал  сияющие  эллипсы
глухой защиты. Но Рубан, не контратакуя,  разорвал  дистанцию,  сделав  даже
лишнее па.
   Вот теперь все правильно. Шелковая сорочка окрасилась кровью. Быть может,
удастся еще достать левую руку - гусар чуть не дотягивает кварту, полагаясь,
видимо, на разницу в росте. И тогда  ротмистр  забудет  о  намерении  просто
поцарапать папашу,  отбить  охоту  задираться  и  все  же  дать  возможность
соблюсти приличия. Тогда пойдет в атаку, настоящую атаку, с полной выкладкой
- понял уже, что не с захолустным стариком дело имеет, а с настоящим рубакой
- и пройдет удар. Смертельный и почти безболезненный.
   Рубан - выберет, пропустит, примет.
   И - навсегда у Саши и  Сонечки  останется  память  об  отце,  погибшем  в
благородном бою за честь семьи. И милость  Кобцевича,  сколь  щедра  она  ни
будет, не встретит ни слова осуждения. А Мари - для нее будет душевная мука,
но и окончание ложной жизни. Должна понять, что смерть - лучшее,  что  может
еще Дмитрий Алексеевич ей подарить. Разве не понял он давно, два года назад,
впервые - или окончательно? -  признав  в  кареглазом  умничке  Саше  полное
подобие крестному отцу его, их сиятельству молодому графу,  не  понял,  что,
подводя Мари к алтарю, собственной рукой Рубан завязал узел,  который  можно
только разрубить?
   Но тогда не хватило ни сил, ни решимости.  Отодвинул  шаг.  Наверное,  не
исчерпалась еще в душе та смутная вера в чудесность и особость своей судьбы,
которая определяет подвиги и безрассудства жизни.
   Гусар, с горящими злыми глазами на  побелевшем  кукольном  лице,  коротко
посвистывал саблей, подбираясь в смертельном танце на дистанцию атаки. Рубан
не слушал, но легко мог угадать ругань, слетающую с четко прорисованных губ.
Теперь дуэль примет новый оборот. Гусар уже не думает, шляхетно  ли  драться
со стариком и что скажет полковник Теняшев по поводу боя со  спасителем  его
друга. Кровь смывается только кровью.
   Болеслав легким, словно  танцорским  шагом  подобрал  дистанцию  и  начал
атаку.
   Четырежды его сабля, с  финтом  на  полувзмахе,  летела  на  казака  -  и
четырежды Рубан отражал удары, но неуспевал  поддерживать  дистанцию,  и  на
пятом - клинки скрестились и застыли в оппозиции, а ротмистр еще  и  подался
вперед, совсем скрадывая расстояние.
   Перекрещенные клинки дрожали  и  скрежетали  перед  самым  лицом  Дмитрия
Алексеевича. Гусар сильнее, заметно сильнее, еще  несколько  секунд  удастся
продержаться, а затем лезвие польской сабли приблизится, резанет по бровям -
и можно разрывать дистанцию. Или секунданты остановят бой,  или,  пассировав
темп,  Болеслав  одним  ударом  -  и  не  смертельным!  -  свалит  на   снег
ослепленного собственной кровью казака.
   Рубан поднял глаза - глаза человека, взыскующего смерти, но не  бесчестия
- и встретился со злым и презрительным взглядом Кодебского, взглядом гордеца
и дуэлянта, который высчитал каскад победной атаки на шесть темпов и  теперь
завершает шляхетное дело.
   Рубан встретился глазами со своей болью, мукой своею - и вдруг в страшном
внутреннем ударе понял, охватил мгновенно и ясно, будто раскрыли ему  завесу
пространства, что умирать у него нет никакого права сейчас, что приведен  на
дуэль за одним  только  -  убить  этого  красивого  мальчишку,  похожего  на
любимого и ненавистного Александра Кобцевича, убить  именно  сейчас,  потому
что со второго захода вновь уже начал завязываться таинственный  и  страшный
узел, который погубит Мари, детей, а может,  нечто,  недоступное  пониманию.
Понял, что сегодня же,  проучив,  но  благородно  помиловав  старика,  гусар
протянет  руку  Мари  -  и  скоро,  очень  скоро  погубит  окончательно   ее
бессмертную душу и доброе имя. И ад будет ликовать, и не будет ни  прощения,
ни покоя Рубановской душе!
   С проворством, казалось, навсегда уже утраченным  с  годами,  казак  чуть
отклонился, чуть присел, молниеносно подал саблю вправо, чуть  за  голову  -
все в слитном движении, - и на  полуобороте  резко  и  сильно  врезал  левым
локтем гусару в печень. Удар короткий, почти  незаметный  со  стороны  -  но
ловушка оппозиции ослабла, и в один отскок  Дмитрий  Алексеевич  восстановил
дистанцию.
   - Быдло! Хлоп! Псякрев! - закричал Болеслав  и,  едва  переведя  дыхание,
бросился в атаку.
   Ярость сшибающихся всадников, божественная ярость мужеубийц-героев у стен
Илиона, ярость берсеркеров в  двурогих  шлемах;  священная  ярость  витязей,
защищающих от набега родной очаг... Но в дуэли расклад  меняется,  и  ярость
может спасти - а может и сравнять шансы,  а  может  и  разбиться  о  ледяную
собранность и решимость опытного бойца.
   Никогда из доброй сотни сабельных поединков  судьба  не  посылала  Рубану
противника сильнее; наверное, не хотела досрочно прерывать жизнь казака.  Но
сейчас - шансы уравнялись  со  вспышкой  Болеславовой  ярости,  и  хотя  два
мальпаре окрасили казацкой кровью бедро и  предплечье,  Рубан  контролировал
бой.
   Удары  следовали  один  за  другим,  сильные,  сокрушительные,  злые,   -
недостаточно простые, не увязанные в каскады, так что Рубан успевал  сначала
просто парировать, а  затем,  трижды,  отвечать  резкими  и  короткими,  без
замаха, ударами по предплечью и касательно, самым кончиком  сабли,  вниз  по
груди.
   Кодебский отпрянул, схватился левой рукой за грудь и опять выругался; и в
этот момент  Рубан,  полушагом  сократив  дистанцию,  повторил  свой  первый
эффективный удар: показ в  пятую  с  переводом  на  правый  бок.  Но  ударил
чуть-чуть  медленнее,  чуть  демонстративнее,  так  что  Болеслав,   оборвав
проклятие, только показал подъем клинка в пятую и тут  же  по  дуге  крутнул
гарду  вниз-вправо,  принимая  паре  в  третьей  позиции.  И  -  сразу   же,
автоматично, бросил клинок вперед, в  прямой  рипост,  но  Рубан  кругом-три
перехватил и удержал саблю в оппозиции; оба рванулись  вперед,  но  Рубан  -
только корпусом, а рука, будто обретя самостоятельность, отстала.  И  прежде
чем Кодебский среагировал, прежде чем  осознал,  что  его  сабля,  выйдя  из
оппозиции, окажется в  пустом  пространстве  за  спиною  противника,  клинок
Рубана скользнул вдоль  руки  Болеслава  на  выигранные  полметра  и  рассек
стройную шею.
   Еще пару секунд ни секунданты, ни, кажется, сам  Кодебский  не  понимали,
что все закончено: Рубан, отступая, парировал пять ударов, и  только  шестой
пал в пустоту и угас.
   Кодебский выпустил саблю и со странным мычанием схватился  обеими  руками
за шею, будто пытаясь зажать рассеченную сонную артерию. Но  кровь  толчками
выбиралась сквозь пальцы, и как много ее было, крови.
   Раскачиваясь все сильнее, Кодебский стоял, уставя  темные,  без  зрачков,
страшные глаза на Дмитрия Алексеевича, а потом  обмяк  и  свалился  на  руки
секундантов.
   Подбежали  и  свои.  Артамонов,  сосед,  набросил  на  подрагивающие   от
напряжения плечи теплую волчью шубу, что-то говорили, со страхом - а  может,
и жалостью,  -  поглядывая  на  коченеющего  меж  склоненными  однополчанами
гусара, и с тревожным изумлением - на Рубана.
   А он стоял, крепко стиснув зубы и рукоять, пока рядом, в трех  шагах,  не
затихла агония посланца темных сил, а может, просто жертвы; потом отбросил -
навсегда - окровавленную саблю, повернулся и пошел по  заснеженной  тропинке
туда, где над перелеском подымался прозрачный дымок родного очага.
   У ворот усадьбы остановился, оправил шубу, вытер снегом лицо  и  руки,  и
вошел в дом, еще не зная, что первым его встретит Саша  и,  округлив  глаза,
спросит: - Папа, а почему у вас голова такая белая?

   ГЛАВА 11

 - Не плачь, маленькая, не плачь, -  Вадим прямо с порога услышал Танин плач и теперь ласкаво, как маленького ребенка, как собственную обиженную дочь, гладил ее по вздрагивающим плечам.
   Поглаживал, обнимал -  и  впервые  за  время  их  связи  ощущал,  что  ни
прикосновение Таниного тела, ни тепло ее дыхания, ни запах волос не вызывают
желания... Умопомрачительного жаркого желания, нежной страсти, возгоревшейся
в первые дни знакомства.
   И становилось от этого ощущения неуютно  и  горько,  словно  ни  за  что,
походя, случайно обидел заплутавшего меж чужих людей ребенка.
   Сдерживая слезы, Таня  дрожащим,  срывающимся  голосом  выговорила:  -  Я
погибла. Мне даже некуда пойти. Он меня из-под земли достанет. Ты не знаешь:
если он сейчас отпустил - значит, сделает еще хуже...
   - Не с тобой, - горько  признал  Вадим,  понимая,  что  на  этот  раз  не
ошибается. - Но тебе пока лучше спрятаться...
   - Где? Домой я не могу, у  тебя  тоже  не  останусь,  а  думаешь,  он  ту
квартиру не найдет?
   -  Сначала  Александр   Григорьевич   найдет   меня...   если,   конечно,
действительно он все понял. Таня спросила, не поднимая  головы:  -  Думаешь,
мне легче будет, если одного тебя убьет? Лучше уж вместе - и  сразу.  Нет  у
меня никого на свете - ни помянуть, ни заплакать...  -  и  Таня,  представив
собственную, неухоженную могилку где-то на дальнем кладбище, всхлипнула  еще
раз.
   А потом добавила нелогично: - Хотя бы скорее, что ли.
   Вадим положил руку, мягкую,  беспомощную  руку  на  Танины  локоны,  чуть
потрепал, утешая - то ли ее, то ли себя самого: -  В  ближайшую  неделю  ему
будет не до нас. При любом раскладе. А там... Может, перегорит. Отпустил  же
нас из этого колодца.
   Таня, совсем как ребенок, потянула его  руку,  спрятала  горячее,  мокрое
лицо в ладонь - а чуть позже сказала, уже совсем по-взрослому: - Он -  прав.
А мы перед ним - виноваты.
   - Мы были точно так же правы и виноваты год назад, - Вадим  перебрался  в
кресло и закурил.
   - Год, и полгода назад никто не знал, - с нажимом  сказала  Таня  и  тоже
потянулась за сигаретой, - а когда неизвестно, когда никто не  знает,  этого
вроде как нет. Мы с тобою любили друг друга - и это касалось только  нас.  А
ему я была хорошей женою, насколько из  меня  получается.  Может,  не  очень
хорошей, но его устраивало. И никого две жизни не мучали.  Не  было  никакой
измены, понимаешь? А теперь все по-другому...
   - Верующие считают, что бог видит самые тайные поступки  и  ведает  самые
тайные помыслы.
   - Но ты-то не верующий, - отозвалась Таня из полутемной комнаты.
   - Увы, - признал Вадим, - и это жаль.  Он  подождал  ответа.  Таня  молча
курила.
   Заполняя сосущую  тишину,  только  подчеркнутую  шумом  поздних  авто  на
проспекте, Вадим продолжил: - Жаль. Потому что мне и в самом  деле  хотелось
бы знать, что есть мера и цена любому  нашему  действию  и  мысли.  Чтобы  с
каждой мыслью нечто изменялось вокруг... Мистики  считают,  что  над  каждой
страной конденсируются эфирные облака, эгрегоры, средоточия уже состоявшихся
человеческих мыслей. И какие  преобладающие  мысли  у  миллионов,  таков  их
эгрегор: светлый или темный, добрый или хищный, а сам по себе он  изначально
разумен - высшее бытие, квинтэссенция разума... И может действовать разумно,
может вызывать у людей нужные мысли, подталкивать к нужным поступкам...
   Вадим говорил спокойно и убедительно, - объяснял, уговаривал, как всегда.
Почти всегда. Сколько раз так и  происходило:  он  рассказывал,  убеждая,  и
постепенно стиралось непонимание, неприятие,  внутреннее  сопротивление.  Он
уговаривал аудиторию - хоть одного, хоть десяток  слушателей.  Уговаривал  и
сам себя.
   Или себя - прежде всего? А может, только себя? Заставлял  согласиться  со
своими логическими построениями, расцвеченными  яркими  картинками  (Бог  не
обделил ни логикой, ни памятью). Но что происходило дальше?
   А дальше все поступали в соответствии со своими интересами.
   До этой сентенции Вадим доходил и раньше. И никогда не позволял перейти к
следующему предположению. Да, допускал, что все слушатели - от  безалаберных
студентов на лекциях  до  злоязычных  дружков  на  кухонных  посиделках,  от
попутчика - ксендза в соседнем самолетном  кресле  до  опасного  и,  видимо,
совсем непростого Александра Рубана, соглашаясь внешне,  действовали  дальше
по-своему; но выводов, кроме разве что тактических, Вадим из этого понимания
не делал. Срабатывала самозащита - и, возможно, выдержала бы всю  оставшуюся
жизнь, не изменись так мир и его собственное бытие в этом  мире.  Но  сейчас
Вадим понял - так ясно, будто высветилась в сознании закодированная когда-то
неведомым гипнотизером фраза:
   "Твои слова не значат ничего".
   Высветилась фраза; но Вадим тут же истолковал ее  по-своему,  загородился
десятком  блоков  -  примеров  обратного,  примеров  исторического  и   даже
всеобщего значения слов и фраз. Но, еще выстраивая блоки  от  "Вначале  было
слово" до "Слово - полководец человеческой мысли", Вадим  уже  понимал,  что
пытается сделать подмену, не допустить главного приговора: "Твои слова".
   "Твои".
   Вода кипела, но Вадим все не мог протянуть руку и выключить плиту.
   Именно этого и боялся он сорок лет своей жизни - внутренней боли, ужаса и
пустоты, которые нахлынули, едва он  не  смог  отогнать  от  себя  осознание
суетной малости своих слов; слов - именно того, чем гордился, что пестовал и
оттачивал, что ставил превыше всего своего бытия.
   Газ он все-таки выключил, засыпал  в  чашечки  растворимый  кофе,  сахар,
налил кипяток. Ступая будто  не  по  квадратам  линолеума,  а  по  гранитным
ступеням лестницы, ведущей вглубь, Вадим прошел в комнату.
   "Твои слова не значат ничего".
   А следовательно, имеет значение то лишь, что сделал Вадим в этой жизни.
   Кому-то помог, а кого-то навсегда обидел.
   Подарил, не любя, двоих детей жене - умных и здоровых мальчишек,  которые
неизвестно почему гордятся таким отцом.
   Несколько раз смог объяснить и предупредить, хотя по-настоящему не  знает
до сих пор, что заставило и его, и партнеров действовать...
   В комнате темно - различались лишь  силуэты,  не  лица,  это  к  лучшему,
потому что Вадим, зная, что Таня умеет читать как в книге  в  его  лице,  не
хотел показаться таким - растерянным, почти раздавленным.
   "Твои слова не значат ничего".
   Что Вы читаете, милорд? - Слова, слова, слова.
   Сегодня - вы светилось. А жило - раньше, давно,  давным-давно.  И  третий
год занимается искусством возможного, а попросту  пытается  преобразовать  в
политические действия общее ощущение, что так  дальше  жить  нельзя,  потому
лишь, что подступило осознание своей неправоты к самому духовному порогу...
   И  это,  наверное,  тоже  самообман.  Он  попытался  выбиться  из  кокона
отстраненности, совершать сознательные  целенаправленные  действия.  Наметил
программу, рассчитывал ходы, даже шел на риск. Самый настоящий. Какие  слова
он  приготовил,  чтобы  убедить  Рубана!  А   слышал   Сашка   хоть   слово?
Действительное - то, что он пришел.  Поступок.  Действительное  -  что  еще?
Ребенок, который будет у женщины, любимой - и чужой?
   Мальчик  из  православной  общины,  спасенный  от  лейкемии  депутатскими
хлопотами?
   - Две сведенные и две разведенные судьбы - молекулы неведомого  мыслящего
газа? И вспомнил я тогда, ненужный атом, Что никогда не  звал  я  женщину  -
сестрой, И не был никогда мужчине братом... - процитировал Вадим.
   Кажется, неточно.
   И кажется - вслух.
   Таня не отозвалась, будто прислушивалась к ночным звукам огромной  Москвы
за окнами и стенами Вадиковой квартиры, и никак не реагировала.
   Подавляя внутреннюю дрожь, предощущение утраты, Вадим заговорил снова:  -
То, что нам кажется хорошим или плохим, правильным или  преступным,  зависит
только  от  воспитания,  от  внушенных  ценностей,  от  морали,  принятой  в
коллективе. Вспомни, древние не понимали "Не  убий"  -  господин  мог  убить
раба,  дети  убивали  престарелых  родителей;  или  брак   -   у   мусульман
многоженство, гаремы. А у нас так тем более: приняли классовые нормы - и три
поколения живут и не каются.
   - Вот за это мы и прокляты, - отрезала Татьяна и,  рывком  поднявшись  на
ноги, подошла к распахнутому окну. Послушала -  и  повторила:  -  За  это  и
прокляты.
   - Хотелось бы верить... - начал Вадим и замолчал.
   Из глубины ночи все явственнее  доносился  густой,  грубый  рев  танковых
моторов.
   Вадим отчетливо, будто увидел собственными глазами, представил гладкую  и
ребристую  броню  чудовищных  машин,  по  всем  автострадам   вползающих   в
пульсирующий светом и музыкой центр - и заговорил  другим  тоном,  поспешно,
успокаивая  скорее  сам  себя,  чем  этот  хрупкий  стебелек  с  каштановыми
локонами: - Ты думаешь, это все, и раз пошли танки,  то  -  получится?  Нет,
история прошла искус, больше ее не изнасилуешь. Думаешь,  мы  одни  с  тобою
рисковали всем, чтобы предупредить, чтобы не застали врасплох? Тысячи  людей
сделали хоть маленькое,  но  важное  дело.  Увидишь,  с  этого  начнется  их
поражение, окончательное поражение...
   Таня обернулась.
   В  зеленых,  аквамариновых,  переменчивых  глазах  горел  огонек.   Вадим
подошел, как зачарованный. Таня положила руки на плечи, но не  притянула,  а
сказала, будто выдерживая дистанцию: - Ты учил меня не бояться  жизни.  Я  и
смерти не побоялась - я думала, Рубан живыми нас  не  выпустит.  Прости,  не
сказала раньше... Не хотела. Я не хочу, не могу ждать, что завтра ты  уйдешь
- и не могу оставаться брошенной... После тебя... Вообще ничего не хочу.  Не
хочу ждать, что может стать лучше - знаю, что только старею, вот и все,  что
произойдет в этом мире нового. И еще не хочу, не хочу, чтобы опять сбежались
эти суконные рыла и указывали мне и моему сыну, что делать, во что верить  и
как жить.
   Хватит.
   Когда танк наезжает, это больно, но недолго, правда?
   - Таня!
   - Я - иду. Хочешь вместе?

   ГЛАВА 12

   Медленная и туманная весна.
   Поздняя Пасха отзвонила в дождь, и телеги вязли в грязи, и дым стлался  у
самой земли, растворяясь в тумане.
   Много за полгода Дмитрий Алексеевич стал безнадежным стариком.
   Голова как поседела в одночасье, так  ни  единого  темного  волоса  и  не
явилось. Осели, обмякли  плечи,  спина  разгибалась  с  трудом  и  мукой,  а
порубленная правая нога отказывалась носить набрякшее тело, и приходилось ей
помогать, брать палку.
   Дмитрий Алексеевич наотрез отказался больше выезжать с  Мари  на  люди  -
срам только! - да и к нечастым гостям выходил через раз. Только дети,  будто
и не замечая ничего, теребили и дергали пуще прежнего, да по пути в  церковь
люди кланялись еще почтительнее.
   Граф,  едва  закончилось  благополучное  разбирательство  с   Рубановской
дуэлью, укатил в Петербург; семья осталась на месте, но  Рубанов  больше  не
зазывали - казалось, Элиза едва терпит его пр