,   стыдясь   себя   самой,
почувствовала, что единственно приятное и  значительное  здесь  -  мысль  об
Александре, и в тот лишь момент  нечто  дрогнуло  в  ней,  когда  прихлынуло
воспоминание о пережитом блаженстве.
   И когда Дмитрий Алексеевич, ее муж перед Богом и людьми, Богом посланный,
лучший из людей, с которыми ее сводила и когда-либо сведет судьба,  уснул  -
Мари заплакала, впервые почти за год замужества.
   Еще раз она плакала неделю спустя, в церкви, назавтра после сладостного и
тревожного безумия в спальне Кобцевича, в то время, когда Дмитрий Алексеевич
и старый граф ездили по дальним полям, уточняя какие-то вехи.
   Плакала, потому что сейчас только со всей беспощадной  ясностью  осознала
глубину и боль никогда, отмеренного двумя нерушимыми венчаниями.
   А еще потому, что почувствовала: станет матерью  ребенка,  который  будет
носить фамилию Рубан и отчество - Дмитриевич, и не дай ему  Бог  догадаться,
кто на самом деле его отец.
   И  плакала,  потому  что  понимала  -  грешна,  паче   грешна   последней
деревенской покрытки, потому что ни в чем не раскаивалась и ни у кого ни  за
что не могла попросить прощения. Знала - право, действительно  знала,  а  не
просто верила, - что вернется Александр,  сменит  ненавистный  Петербург  на
любимую Павловку - и они вновь найдут день и час,  чтобы  оказаться  вдвоем,
чтобы стиснуть друг друга в грешных, незаменимых, Судьбе угодных объятиях.

   ГЛАВА 9

   Одно понял Саша Рубан - кроме, конечно, своей конкретной задачи, - что  с
этим начальством каши не сваришь. Вроде уверены, вроде вычислили  всех,  кто
может помешать, и расклад  сил  однозначно  в  нашу  пользу,  так  что  если
придется пострелять, так самую малость и в  начале.  При  первых  арестах  и
захватах коммуникаций. Игра в одни ворота. И в то  же  время  размахиваются,
как перед большой войной - тут  тебе  и  танки,  и  десантники,  и  гэбэшные
дивизии, и все какие ни есть спецназы... Зачем? Чтобы всех  взбаламутить,  и
сопротивлялись не от себя, а потому что столько против них,  и  от  мысли  о
собственной значимости?
   Конкретная задача ясна: выехать, захватить, арестовать, доставить. Сроки,
средства, списки, пункты... И все, вроде бы. А танки на улице - на  фига-то?
Чтобы пошуметь на весь мир? Чтобы вместо нормальной смены вывесок  (впервые,
что ли?), до которой  дела  будет  паре  тысяч  крикунов,  взбаламутить  всю
страну? И солидные вроде бы люди, первые руководители, а не  понимают  того,
до чего допирает милицейский майор.
   Жаль, что казарменное положение - а то бы взять бутылку, на природу  -  и
надраться до зеленых чертиков! Правда, ему,  командиру,  сорваться  на  пару
часиков  можно  пока,  но  куда  срываться?  Домой,  к  Таньке,  выслушивать
очередные песни про то, что денег нет, порядка нет, жрать нечего, а по кэйбл
опять порнуху крутят? Американский фильм  с  немецким  дубляжем  и  финскими
субтитрами? Выслушивать и замечать, что она нет-нет и поглядывает на часы  и
ужина действительно нет, и в холодильнике пустота, словно всерьез она  здесь
уже не живет, а так только, пребывает и только ждет,  когда  же  наконец  он
укатит к себе на службу... Или - не так? Прошла уже  плохая  полоса,  и  она
только и дожидается его, обрадуется неожиданному  возвращению  -  неделю  не
виделись! - и захлопочет на кухне, а он, бросив амуницию в прихожей, встанет
в проходе, загораживая проем, и будет смотреть, глупо улыбаясь, как Танечка,
приплясывая на чудных своих ножках, собирает ужин ("так, на  всякий  случай,
сготовила на двоих"), а потом на мгновение прижмет к щеке его тяжелую ладонь
и заглянет в глаза...
   Три года прожили - а  она  всегда  разная,  и  ничего  с  нею  неизвестно
наперед; знает Сашка только, что любит ее - всякую, что все  другие  женщины
просто   стерлись,    едва    появилась    Таня.    Еще    не    его,    еще
кошка-которая-гуляет-сама по себе, но если понадобилось  бы  не  три  месяца
вести "осаду", а тридцать три года топтаться следом, и глотать  колкости,  и
просить - именно просить, чего Сашка не  допускал  прежде  вовсе,  -  и  это
составило бы лишь малую плату за счастье назвать ее своею женой.
   Много раз, просыпаясь по ночам, Рубан смотрел на ее лицо, на  тело,  ясно
различимые в полутьме, и неслышно шептал: "Моя. Никому  не  отдам",  -  хотя
никто, кажется, не собирался всерьез отбирать.
   Сашка для себя придумал, почему это: никто же не знает,  какое  на  самом
деле сокровище - Таня. Видят - этого не спрячешь,  что  красивая,  слышат  -
если кто рискн„т с нею заговорить, что остра и  умна,  понимают  -  глаза-то
есть! - что разбирается в вещах, и не просто "что почем", но никому не  дано
знать, как нежна и тонка ее натура, как умеет из ничего почти создавать  она
уют  и  красоту,  как  изобретательно   и   вкусно   она   готовит   и   как
жгуче-откровенно и страстно может она ласкать...
   Конечно, каждый день она проходит сквозь тысячу взглядов, конечно,  в  ее
блядской студии катятся бесконечные  разговоры,  в  том  числе  и  с  такими
умниками! - не ему, менту, чета, кто-то  бывал  дома,  угощался,  наверняка,
изведали ее ласки до и - возможно после замужества,  но  вот  все  вместе  -
принадлежало только ему, Рубану, и пусть только кто рискнет отнять...
   Сашка не прикидывал, как именно  прибьет  он  соперника:  не  представлял
лица, а бой с тенью хорош для спортзала.  И  вообще,  с  фантазией  у  Сашки
перебора не получилось. Сашка не ревновал - с  собачьей  милицейской  жизнью
только попробуй задумайся, что там может отчебучить красавица, когда у  тебя
безотлучное ночное дежурство! Бывает, - сослуживцы плакались, - даже дети не
помеха, если уж жена ссучится; а у них с Танькой и детей не получалось.
   Это была еще одна мысль, которую следовало  немедленно  изгонять;  Рубан,
покрутив стриженой головой, нацелился пройти  в  казарму,  устроить  себе  и
ребятам нагрузочку минут на шестьдесят - чтобы спалось без сновидений; уже и
берет прицепил - и тут зажужжал зуммер внутреннего вызова, и с поста у ворот
доложили, что майора просит на выход жена.
   Майор почесался - Татьяна знала телефон, а вот адресом этой базы спецназа
вроде никогда не интересовалась, и  почему  приехала,  а  не  позвонила?  На
всякий случай заперев оружие в шкаф, Рубан пошел к воротам.
   И в самом деле - Таня!
   Как    всегда,    радостное    умиление    тронуло     душу.     Высокая,
празднично-красивая, с копной умело рассыпанных по  плечам  светлокаштановых
волос... Краем глаза Рубан увидел, как  пялится  на  Таню  дежурный,  шагнул
вперед, за ворота, к  ней  -  и  тогда  только  заметил,  что  лицо  у  Танк
напряженное, а в глазах - беспокойство, даже тревога.
   - Что случилось? - спросил Рубан, лихорадочно перебирая варианты.
   - Тише, - попросила Таня и натянуто улыбнулась, - ты  можешь  отлучиться?
На полчаса.
   - Могу, - кивнул Рубан, чувствуя, как тяжелеют плечи, - но что произошло?
   - Потом, - сказала Таня и кивнула на ворота, - предупреди своих.
   Рубан еще раз удивился - что же  такое?  -  но  повернулся  к  дежурному,
бросил: буду через сорок минут, семейные дела, - и подошел к  жене,  пытаясь
заглянуть в глаза. Но Таня ушла от прямого взгляда, подхватила его под руку,
молча провела до угла и там только, наедине, поднялась на цыпочки,  ткнулась
несколько раз сухими, горячими губами в щеку и шею и  попросила  напряженным
голосом:
   - Наверное, это очень важно... По телефону о таких вещах  не  говорят.  С
тобою хочет срочно встретиться Вадим.  Он  здесь,  рядом.  Только  никто  не
должен знать...
   "Зашевелилась братва", - удовлетворенно мелькнуло у Рубана.
   А Таня продолжала, почему-то по-прежнему шепотом и напряженно  заглядывая
в глаза, с тревогой, чуть ли не безнадежностью и с  еще  каким-то  оттенком,
которого Сашка не мог никак вычислить. Не мог, но все происходящее было  уже
настолько необычно и неожиданно, что Рубан  внутренне  подобрался  и  слышал
даже больше, чем говорила Таня.
   - Я никогда не вмешивалась в твои  дела,  но  сейчас  прошу:  выслушай  и
поверь Вадиму. Я слишком хорошо его знаю, чтобы...
   Дальше   Рубан   какое-то   время   ничего    не    слышал.    Случайный,
непроизвольно-двусмысленный оборот, сорвавшийся  у  Тани,  будто  ударил  по
спусковому крючку тайного внутреннего оружия, - вспышка!  -  и  Тень  обрела
лицо!
   Все мгновенно выстроилось и обрело  взаимосвязь:  каждый  взгляд,  каждый
оборванный  при  его  приближении   телефонный   звонок,   каждый   "сигнал"
сослуживцев и приятелей, видевших Таню с Вадимом, неожиданный интерес  ее  к
истории и политике, и совсем внезапные Танины слова  о  ребенке,  когда  как
раз, когда по служебному замоту и близости-то никакой у них не было  -  все!
все! все!
   А внешне Рубан слушал и  кивал,  и  только  побелевшие  костяшки  пудовых
кулаков и диковатый взгляд карих глаз могли  что-то  подсказать,  будь  Таня
повнимательнее.
   Но Таня напряженно думала о чем-то своем и говорила, как машина,  видимо,
заранее заученные слова. А выговорив все,  что  считала  необходимым,  вновь
вцепилась в рукав камуфлы и потащила Рубана  через  подъезд,  во  внутренний
дворик, где дожидался, досаживая очередную сигарету, Вадим.
   Сашка проигнорировал - не демонстративно, правда, а вроде и в самом  деле
не заметив, протянутую руку (если бы  дотронулся  -  ударил  бы  сразу,  без
единого  слова)  и,  пока  Вадим  начал  разливаться  знакомыми  словами   о
демократическом  процессе,  конституционном  порядке  и  интересах   народа,
сторожко осмотрелся.
   Двор - колодец. Три этажа - три окна  кухонь.  Никого.  Поперек  двора  -
ларек  стеклопункта.  Выходной,  пусто.  Вход  с  параллельной   улицы.   Не
просматриваемся. Вадима, конечно, все равно кто-то видел, два окурка уже  на
земле.
   Возможно, и Таню. Хуже. Его же самого - вряд ли. А если и видели  мельком
- не запомнят. Форма сглаживает. Если все быстро и без шума - до  завтра  не
вычислят. А завтра, возможно, будет не до прибитого депутата. Совсем  не  до
этого. Сейчас, резко - левой в печень, и  на  полуобороте  -  ребром  ладони
перебить шейные позвонки. А Таня...
   Рубан чуть  повернул  голову  и  взглянул  на  жену.  Глаза  расширены...
Прикушенная губа... Рука у горла, будто воздуха не хватает...
   А рыхловатый, лысеющий со лба интеллигент все  говорил  о  гражданском  и
человеческом долге, о разуме и совести, об исторической ответственности...
   Рубан, чувствуя, как легкая  испарина  -  последний  предвестник  боя,  -
проступает на лбу, повернулся к Тане - быть может, в последний  раз  увидеть
ее так, всю, рядом, ведь неизбежное и близкое наверняка,  увы,  разлучит  их
навеки и прочел, прочел, что  там,  в  немигающих,  застывших,  расширенных,
отчаянных зеленых глазах.
   Таня знает! И знала пятнадцать минут назад, когда встретила его у ворот!
   Э, нет, не жалость к беспомощным перед его  силой  и  яростью  остановила
Рубана, и даже не любовь, всю силу и боль которой еще только  предстоит  ему
прочувствовать: нет. Изумление.
   Ну ладно Вадим, беспечный дурак, как вся эта свободная интеллигенция,  но
Таня! Таня! Она-то знает Рубана, и знала заранее, что вычислит он все,  едва
свяжет мысленно их двоих, уловит звериным своим нюхом - и сорвется так,  что
не будет спасения и возврата.
   Знала - и пришла?
   Рубан медленно  покачал  головой  с  чуть  скошенным  гладким  лбом;  еще
подождал - и не ударил, только сказал глухо: - Ничего у вас не выйдет. Я  не
предам и чести не уроню. И постарайся завтра, после восьми, мне на глаза  не
попадаться.
   По-строевому повернулся, только что каблуками  не  прищелкнул,  нырнул  в
подъезд и, не останавливаясь, пошел на базу.
   Сержант у ворот попытался  что-то  вякнуть  насчет  так  быстро  и  такая
женщина; Рубан выматерил пацана люто - чтоб в бабские дела не совался.
   Еще кому-то накрутил хвоста по дороге в тренажерный зал. А там,  даже  не
сбросив камуфлу, прилепился  к  груше  и  колошматил  ее  так,  что  на  шум
сбежалась половина отряда.
   Потом утерся ссаженной в кровь рукой, рявкнул на  зевак  и  отправился  в
душ.
   И там только, подставляя лицо под упругие струи, - чертовы халтурщики, не
могли трубы поглубже закопать, как лето, как вода ссак теплее!  -  сообразил
Сашка, что проговорился, и пожелал искренне,  чтобы  Вадим,  который  сейчас
наверняка ловит тачку - поехать предупредить своих, - нарвался бы на зверюг,
которые, польстясь на его фирмовые шмотки, пристукнут и разденут  где-нибудь
на двенадцатом километре.
   А потом еще подумал - и понял, что надо сделать, И понял, что  справиться
должен только он один.


   ГЛАВА 10

   Дмитрий Алексеевич Рубан зачерпнул пригоршню снега  и  приложил  ко  рту,
слушая, чуть набычась,  слова  секунданта.  Да,  так  и  следовало  ожидать.
Болеслав Кодебский, сожалея о  случайной  фразе,  искренне  хочет  разрешить
печальное недоразумение миром и готов  принести  все  необходимые  извинения
вельмишановному полковнику, чьим доблестным служением Отечеству  и  царю  он
искренне восхищается и отнюдь не намеревался как-либо оскорбить.
   Дмитрий Алексеевич заранее, с вечера знал - ротмистр попытается  уйти  от
дуэли. Не из трусости - какая тут  трусость,  отказаться  от  боя  с  мирным
помещиком на склоне лет, тем более, что причинную фразу обронил Кодебский  и
в самом деле случайно.
   И если Рубан  примет  извинения,  ни  один  роток  не  обронит  ни  слова
осуждения: разве обязательно отцу семейства драться с ловким и  на  тридцать
лет моложе себя гусаром! - да еще известным задирой, всего-то  из-за  пьяной
шуточки, которую кроме них двоих и не расслышал никто!
   Действительно, когда в доме у Кобцевичей судьба столкнула  его  с  бравым
ротмистром, свидетелей почти не оказалось. Может быть, никто и в самом  деле
не расслышал,  что  сказал  пан  Болеслав,  разгоряченный  вином  и  дамским
обществом.
   Так получилось -  Мари  приехала  раньше,  еще  совсем  засветло  и,  как
выяснилось, часа три блистала в  немногочисленном,  экспромтом  составленном
обществе меж офицеров, прибывших по случаю  визита  к  генералу  его  друга,
полковника Теняшева.
   Санечка, семилетний Рубановский первенец, играл в детской  с  Николенькой
Кобцевичем,  своим  ровесником,  и  хорошенькой,  как  саксонская   куколка,
трехлетней Алиной.
   Сам Дмитрий Алексеевич не чаял задерживаться - шумные собрания все  более
начинали  тяготить,  заехал  только,  чтобы  забрать  Мари  и   сына.   Так,
собственно, и сделал, разве что был представлен  гостям,  засвидетельствовал
почтение Кобцевичу и Теняшеву да чуть задержался в  детской,  наблюдая,  как
дети играют под шаловливым надзором молоденькой бонны.
   Может быть, это началось у детской? Когда Элиза  Кобцевич,  разгоряченная
то ли шампанским, то ли гусарскими комплиментами, в сопровождении Мари и еще
кого-то из дам  влетела  в  детскую  и  защебетала,  как  хорошо  сдружились
мальчики, прямо как родные, и не согласился бы Дмитрий Алексеевич, пока  они
здесь, почаще отпускать сюда крестника?
   А во взгляде Мари явственно, по  крайней  мере  для  Рубана,  прочитались
тоска и страх.
   Дмитрий Алексеевич вежливо поблагодарил,  попросил  собрать  мальчика  и,
прихрамывая чуть больше обычного, спустился в нижний зал.
   Тогда он хотел только одного: уйти, поскорее уехать, поскорее перебраться
с семьей куда подальше - в Павловку, в дальние Кувечичи, и не  возвращаться,
чтобы не увидеть рядом Сашу и Николеньку...
   Но в зале оказалась компания гусар, не присутствовавших наверху в  момент
появления Рубана. Зал большой, но разве не услышишь, как смазливый,  похожий
на Кобцевича, но  кукольнее,  напомаженный  ротмистр  рассыпает  комплименты
Мари, вспоминая с  сожалением,  что  был  срочно  отозван  в  полк  как  раз
незадолго  до  того   дня,   когда   папенька   пообещал   представить   его
красавице-дочери капитана Криницкого.
   Тут, опередив нянек, сбежал  по  мраморной  лестнице  Сашенька,  и  Рубан
подхватил мальчишку на руки. А еще через минуту появилась,  с  пылающими  от
волнения щеками, Мари.
   Гусары потянулись к ней,  но  Мари,  попросту  не  замечая  никого,  даже
ротмистра, стоящего всех ближе, поспешила к мужу и сыну.
   Минутой спустя, когда супруги обменялись взглядами, и выражение глаз Мари
сменилось благодарностью и теплом, появился граф в сопровождении  полковника
Теняшева.
   Казалось, ситуация разрядилась, сейчас  последует  светское  прощание,  и
только;  но  тут  в  общем  двуязычном  гласе  Дмитрий   Алексеевич   уловил
французскую реплику о явном мезальянсе прелестницы, а  вслед  еще  одну,  от
ротмистра:  -  Провинциальная  мелодрама:  старый   калека-муж   и   молодой
красавец-сосед.
   Реплика - Дмитрий Алексеевич понял сразу, - не предназначалась ни ему, ни
кому-то  определенному:  просто  сорвалось  с  языка   задетого   чем-то   и
наблюдательного гусара.
   Но волна ненависти -  а  может  быть,  волна  жажды  смерти,  смерти  как
избавления от пожизненной боли, - захлестнула Рубана.
   Поставив Сашу на пол, он еще раз цепко оглянулся. Нет, можно обойтись без
скандала и ненужного вмешательства графа: Кобцевич только  начал  спускаться
по лестнице, Мари - с сыном, внимание рассредоточено.
   Рубан прошел три шага, остановился перед  ротмистром  и,  подождав,  пока
взгляды  встретятся,  сказал  негромко,  так,  чтобы  слышали  только  самые
близкостоящие офицеры: - Завтра, в девять, жду вас с  двумя  секундантами  у
развилки Нежинской дороги. Откажетесь - ославлю трусом во всей кавалерии.
   Посмотрел - снизу вверх - в заблестевшие изумлением  и  злостью  глаза  и
спокойно, не привлекая больше никакого внимания, вернулся  к  жене  и  сыну;
четверть часа - и тройка умчалась.
   ...  Заверения  получены,   попытка   примирения   произведена.   Дмитрий
Алексеевич знал, что вся пятерка  здесь,  и  две  пары  секундантов,  и  сам
ротмистр уверены,  что  случай  завершится  миром,  уверены,  что  честь  не
потребует большего, чем официальные  извинения  за  какую-то  там  никем  не
расслышанную неловкую фразу, реплику мимоходом.
   Только Дмитрий Алексеевич знал, что не отступит.  И  знал,  зачем  выбрал
сабельный бой, отказавшись от пуль, - пистолеты уравнивают  шансы,  особенно
молодости  со  старостью,  но  дают  возможность  дуэлянтам,  в  особенности
стреляющему вторым, совершить благородный промах.
   Повторил: - Дуэль.
   Секунданты притоптали неглубокий снег.
   Бойцы разделись до рубашек и отсалютовали по-французски.
   - Ангард! By пре? Алле? - гнусаво выкрикнул секундант.
   Рубан пошел вперед, чуть поводя кончиком сабли.
   Уже по тому, как держался Болеслав, как поигрывала дымчатая полоска стали
в его руке, как пружинисто и свободно двигались ноги по  утоптанному  снегу,
как спокойно и сосредоточенно смотрели светлые глаза  на  холеном  шляхетном
лице, ясно было: боец.
   Три быстрых, на полувыпадах, удара в  третью,  пятую  и  седьмую  позиции
(правый, голова и левый бок), Болеслав играючи парировал удары и из седьмой,
резко вывернув кисть, хлестнул в шестерку, к левому плечу, но  не  удивился,
когда Рубан перехватил удар и двумя полушагами разорвал дистанцию.
   Всего-то две секунды свиста и лязга металла; но секунданты подобрались  -
почувствовали, что легкого, малокровного боя не будет.
   Скрип снега и дыхание; как  ни  прислушивайся,  не  уловить,  что  Рубан,
сторожко обходя пританцовывающего противника, шепчет не то  молитву,  не  то
заклинание. И удивились бы все свидетели и участник дуэли, что  молит  Рубан
прощения у Марии своей,  у  той  самой,  что  нанесла  ему  самую  страшную,
незаживающую и, может быть, смертельную рану.
   Но Дмитрий Алексеевич действительно молил у нее прощения. За то,  что  не
смог терпеть больше - и решил умереть. Погибнуть в бою, самым  достойным,  а
значит, самым желанным для себя исходом.
   И за  эту  гордую  слабость  молил  прощения,  за  то,  что  унесет  она