Юрий Иваниченко
   В краю родном, в земле чужой

   ПРОЛОГ

 - Потерпи. Сейчас будет больно, -  сказал хирург.
   И стало больно.
   Дмитрий Кобцевич застонал и заскрипел зубами, а  потом  -  как  диафрагму
перед глазами свели, - операционная потемнела и пропала. Боль -  тоже.  И  в
темном пространстве...
   ... И в темном пространстве  высветилось  два  силуэта,  а  затем  фигуры
подступили ближе, и у того, который коснулся плеча, оказалось лицо Вадима. И
голос - тоже, вот только заговорил он  с  совершенно  неожиданной  сварливой
интонацией.
   - Ну что, доволен? Замкнул круг? "Что еще за круг?" - подумал Кобцевич.
   - "Что за круг, что за круг", - передразнил псевдо-Вадим, - тот самый. От
Случанки до Яузы.
   "Ничего не понимаю", - с горечью подумал Дмитрий и даже,  кажется,  вслух
попросил: - Не розумем, проше пана. Hex пан пояснить...
   - Ага, - обрадованно сказал псевдо-Вадим, - польский вспомнил.
   Второй же силуэт в это время  подвинулся  поближе:  -  А  прадеда  своего
вспомнить не желаешь? Или подставу вместо него?
   И тут второй наклонился, так что скрипнули ремни, на красивом мундире,  и
на Дмитрия глянуло его собственное  лицо,  только  молодое  и  с  тоненькими
усиками; и вот псевдо-Дмитрий выпрямился,  отодвинулся,  но  Кобцевич  успел
увидеть на его  шее,  между  воротом  доломана  и  ухом,  глубокий  открытый
бескровный разрез.
   - Вы умники, - продолжал сварливо псевдо-Вадим, - и в Бога не  верите,  и
Божий Замысел по-своему перетолковываете. А  что  выходит?  Ну,  замкнул  ты
малый круг, от спасения до спасения, а того  ли  ты  спас?  И  от  чего?  По
Замыслу ли ты поступил? Свой узел ты  распутал,  а  сколько  чужих  завязал?
Сколько судеб исковеркал?
   Псевдо-Дмитрий вдруг  сказал,  -  польской  скороговоркой,  но  почему-то
Кобцевичу все стало совершенно понятно:
   - Пусть живет. Сам еще увидит, под чьи  знамена  становиться,  и  что  из
благих намерений получается. Достаточно, что теперь от нижних  он  отпал.  А
что простится- то не нам судить...
   ... Тайная диафрагма распахнулась, и стало светло и больно.
   Тяжелое августовское солнце клонилось к закату, где-то  далеко  гудело  и
звякало, и Кобцевич вдруг подумал, облизывая запекшиеся губы, что год уже не
смотрел - долго и внимательно, - на небо.

   ГЛАВА 1

   Дима Кобцевич не считался великим физиогномистом, но  средним  -  вполне.
Погоны обязывали. Точнее - наоборот. Если  не  умеешь  наблюдать,  вычислять
движения мысли, сравнивать, анализировать - никакой из тебя не  оперативник,
и не видать тебе карьеры. Конечно, если  ты  не  потомственный  персональный
пенсионер, и тебя не толкает всю жизнь сильная лапа - до тех пор,  пока  сам
уже не сможешь толкать, подбирать себе эстафету,  сменщиков,  верных  людей,
верных уже оттого, что знают: сами по себе ни шиша не стоят. Короче, если ты
не на эскалаторе, а на лестнице. Шаткой и обязательно короткой, не до верху,
стремянке.
   Так вот, если  тебе  приходится  работать,  справляться,  вытягивать,  то
непременно выучишься. Или - вылетишь по профнепригодности, завалив первые же
полдюжины дел, из которых, ей же право, не все никчемушные и постыдные.
   То, что у первенца чужое лицо, само по себе не очень тревожило. Мало  ли!
Хотя Дмитрий был, что называется, две капли  воды  со  своим  отцом,  а  тот
уверял, что, по воспоминаниям, похож  на  деда.  И  Машка  вписывалась,  как
желудь в кучу желудей, в обширный род Гладышевых. Но и что с того, вроде бы?
Непохожесть Лешки не требовала объяснений. Генетика, говорят, штука  тонкая.
Почему бы не высветиться в пятом  или  шестом  поколении  теням  курляндских
баронов или грузинских лжекнязей, блуждающим по закоулкам семейных преданий?
Все так.
   Но слишком близко, меньше чем в одной автобусной остановке, в  километре,
что для Москвы и вовсе не расстояние, в такой  же  бетонной  башне  в  двумя
лифтами на подъезд обретается  друг  сердечный,  собутыльник,  сукин  сын  и
селфмейдмен Сашка Рубан. И часто - насколько позволяет  служба  -  со  своей
Танькой,  змеюкой,  бывает  в  доме.  Но  только  с  нею  ли?  И  всегда  ли
официально?
   Пацанчик, Лешка, еще не ходил, только гукал, гарцевал по своему  манежику
и швырялся погремушками, когда Дмитрий впервые заметил...
   Нет, не так все было.
   Не заметил. Не почувствовал. Совсем другое.
   В сознании, прочной кладке стереотипных мыслей и отработанных  логических
сентенций и приемов, вдруг вызмеилась, мгновенно прорубилась трещина.
   Кладка раздалась - бездна и темная равнина, залитая ослепительным светом:
и в его тревожной зыби - стремительные темные создания, похожие и  непохожие
на все виденное прежде. Как неведомые ящеры, залитые темным,  но  прозрачным
стеклом и освещенные неведомым и невидимым светом. Движение здесь особенное,
но есть совершенно узнаваемое - может, и  главное:  медленный,  тусклоострый
маятник, долгим и отчетливым махом приносящий и меняющий некую общую  и  все
новую и новую упорядоченность в расположение сил и устремлений.
   Да,  сил  и  устремлений,  видимых,  постигаемых,   как   самостоятельные
сущности.
   И там, где маятник рассек, на свежем срезе выпятились три  антропоморфные
фигуры,  три  образа  (МЫ,  ТРОЕ),  прежнее  отринув  бытие,  и  маятниковое
рассечение означало  отделение  юной  сущности  от  неузнаваемого  истока  и
переход к Дмитрию. Кобцевич не узнал - он просто знал: третий -  он  сам.  И
принимает он юное создание (это еще не свершенное, но неизбежно  выстроенное
новым,  послемаятниковым  раскладом)  на  дозревание,  на  выращивание,   на
воспитание...
   А дальше - возможно, впрочем, изнутри этого  темно-густого  остекленения,
вспучилось и заворочалось, и словно не зримый, но непрозрачный кокон  лопнул
- открылось Нечто гороподобное,  в  сетчатой  негладкой  броне,  уходящее  в
глубины пространства - и вдруг Кобцевич разглядел, а затем видел только это,
множество глаз, ни на что не похожих, пустых, жадных и разумных глаз.
   Трещина так же внезапно и быстро срослась -  как  "молнию"  задернули;  а
пацаненок, Лешка, вдруг в этот самый момент перестал гукать в  углу  манежа,
потянулся маленьким тельцем, а затем с особенной младенческой осмысленностью
уцепился за них обоих, Кобцевича и Рубана.
   А в следующий миг все это стало совершенно обычным, знакомым и показалось
чуть ли не единственно возможным: деревянный светлый детский манежик, на нем
байковая пеленка с рисунком мелкими глупыми котятами в опрокинутом  зонтике,
столик с детской  посудой  и  нижегородским  кассетником,  неуютные  кресла,
шторы, книжные полки, диван со скучной обивкой, трельяж  с  сорока  сороками
баночек и тюбиков, лакированный гардероб времен зрелого соцреализма. Стерся,
казалось, и след трещины, а в  сознании  прошла  короткая,  но  победоносная
война,  и  в  результате  не  сформировались  решающие  слова,  не  вылились
формулировки. Лешка остался Лешкой, Александр - Сашей Рубаном, своим парнем,
даром что ментом, настоящим казаком.
   И когда перебрались на лоджию - Кобцевич курил, - о  трещине  в  сознании
даже  памяти,  вроде,   не   осталось.   А   следовательно   не   включалось
профессиональное умение, не перехватывал Дмитрий взгляды  и  реплики  Машки,
Рубана и его красивой  змеюки  Татьяны.  Вычистилось  внутреннее,  осадок  в
сознании, - может быть, потому, что над Москвой догорал  самый  теплый  день
июня девяностого, и свободно  выгнутая  в  полусотне  метров  река  застыла,
зеркально-золотая, и сладко гукал в комнате Лешка, а совсем недавно Кобцевич
и  Рубан  в  редкой  совместной  операции  конторы   с   ментовкой   отлично
спланировали и раскрутили как по нотам чечню, и  после  смачной,  с  дюжиной
выстрелов и хрустом суставов драчки, вдруг поняли и, перебивая  друг  друга,
высказали, что нечаянно и вдруг пришло, осозналось мужское счастье-ничего не
бояться и ни от кого не зависеть. Иллюзия, конечно, - но вот такой вечер...
   - Твою мать, - ласково выругался Саша, поставив фужер,  -  на  сороковник
покатило, а только жизнь начинается.
   И сам же продолжил: - Вспоминаю - и не могу вспомнить, чтобы на душе  так
спокойно было. Правда, что козацкому роду нема переводу.
   - Правильно, всем плохо, так ментам хорошо - тут же подала голос змеюка.
   Рубан повел крутыми плечами и усмехнулся: - Все было. Как в песне. А  вот
радости - не было. Давило, что-то все время давило и только  как  отпустило,
понял, что вроде и не жил вовсе. А теперь - сто тысяч проблем, а  все  равно
свободно.
   - Подождите, скоро будут комуняк вешать - тогда и попляшете.
   Это - Машка.
   Сколько знал ее Кобцевич, всегда в Марии жил страх. Нет, не страх даже  -
боятся  конкретного,  а  внутренняя   убежденность,   что   события   должны
развиваться от плохого к  еще  худшему,  и  если  вдруг  кажется,  что  дела
сложились хорошо, то просто не знаешь самого главного.
   Интересная - пожалуй, самый  приятный  тип  шестидесятых,  эдакая  Мерлин
Бардо в славянском исполнении, -  она  по-прежнему,  возможно,  даже  больше
прежнего нравилась Кобцевичу. "Стена" между ними не разрушалась,  настоящего
духовного контакта как не было так и нет. Дмитрий мог подолгу смотреть,  как
она сидит, с книгой или рукоделием, подвернув под себя  стройные,  ну  разве
что чуть-чуть полноватые ноги, как поправляет округлым  жестом  волосы,  как
пробегают волны затаенных мыслей и смутные  видения  по  мягко  вылепленному
лицу. Мог смотреть - и радоваться, что это существо живет в  его  доме,  что
спит в его  постели,  что  иногда,  в  минуты  благодарной  расслабленности,
проводит гладкими пальцами по его лицу... Но не называть ее женой. Разве что
так,  автоматически,  служебно.  Подругой,  спутницей,  даже   половиной   -
пожалуйста. Беречь. Баловать. И -  понимать,  этой  красивой  и  по-советски
благополучной женщине все на свете кажется плохим, неустойчивым,  тревожным.
Когда-то жила, и вполне мирно, со стариками Кобцевичами  -  не  тревожилась,
что никогда у нее не будет своего дома; получили хату, и довольно быстро - у
конторы с жильем решается слава богу - но Маша тревожилась и переживала пуще
прежнего. В сущности, конечно, разве это  настоящий  дом  -  двухкомнатка  в
панельной башне?
   Тревожилась и страдала, что совсем-совсем медленно  сама  поднималась  по
службе, хотя прекрасно знала, что женщина делает карьеру либо передом,  либо
задом, а сама не грешила ни блядством, ни сверхусидчивостью.
   Принимала  как  должное  заработки  и  небольшие,  но   полезные   льготы
Кобцевичевской службы, - но чем дальше тем больше  переживала,  что  некогда
почти безопасное дело сменилось стрельбой и риском в спецназе.
   И  сохраняла,  сохраняла  стеночку  между  ними,   так   сохраняла,   что
проскальзывало сомнение: а нет ли здесь третьего?
   И рядом была Татьяна, и от ее присутствия невыносимая для мужчины догадка
обрамлялась особой болью и тревогой...
   В тот вечер Маша сказала: - Мы - заложники. Если все рухнет,  нам  из-под
обломков не выкарабкаться.
   - А, выживем, - махнула красивой рукой Танька.
   - Не знаю. И разве это жизнь? - Машка склонилась над ребенком.
   "И вся ли это жизнь?" - вдруг спросил себя Кобцевич.
   Суббота отгорела.
   Долгие московские сумерки сгущались над рекой;  свет  не  зажигали,  и  в
полутьме лица казались отделенными от фигур, самостоятельными. Два  красивых
и очень разных женских лица. Мужское и младенческое, слишком похожие друг на
друга. И собственное, в тусклом зеркале остекления, - чуть  в  отдалении  от
них ото всех...

   ГЛАВА 2

   Невелика речка - Ост„р, далеко ей до Десны, не говоря  уж  о  Днепре;  но
нрав показывает. Зима  выдалась  морозная  и  снежная,  а  на  раннюю  Пасху
повернул горячий ветер от степей, от Черного моря, от самой Туретчины - и  в
одночасье осели снега, а Остер наоборот, вздулся и, покрошив лед, ринулся  в
Десну. Льдины, обильно трафленые конскими яблоками и соломой,  сгрудились  у
быков - да и снесли оба Нежинских моста.
   За две недели и снег, и паводок сошли, как не было,  озимь  выпросталась,
густо зазеленела, сады зацвели и зажужжали пчелами, а дороги просохли.
   Дядьки поставили два куреня (от воды и от земли  еще  тянуло  холодом)  и
взялись в  три  десятка  топоров  наводить  мосты.  А  пока  они  тесали  да
сколачивали, выпало доброе время  перевозчикам.  Наскоро  засмоленные  байды
гоняли от берега к берегу весь день, а  если  накинуть  двугривенный,  то  и
ночью. А от зари до зари тянулся  вдоль  смоленого  каната  паром  -  четыре
байды, перекрытые крепким дощатым настилом. Полдюжины коней,  два  селянских
воза или панскую бричку принимал за раз дядько Мокий, и работы пока хватало,
еле выбирал полчаса, чтобы пообедать из хозяйкиного клунка.
   Хороший заработок, жалко - ненадолго. И жалко - сил не хватало  -  тянули
веревку втроем, с приймаком Грицьком и молодым  Петром  Москаленко.  Грицько
свой, копейка в дом, а Петрика жалко - байстря, а справный хлопец.
   Только рассвело; на перевозе еще никого.  А  неподалеку,  возле  Козацкой
могилы, уже взялись  за  дело  землекопы,  нанятые  гладким  киевским  паном
раскапывать песчаный холм. Мокий натоптал глиняную люльку,  выкресал  огонек
и, наказав Грицьку, чтоб от парома ни ногой, пошел к землекопам.
   Подошел - и вовремя: как раз поднимали черную дубовую крышку. Подняли - и
ахнули, а киевский панок аж забегал, похлопывая в ладоши.
   В просторном дубовом гробу лежал козак. Не скелет, не  высохший  труп,  а
будто спящий черноусый парубок.
   Все цело: и жупан, и шаровары, и короткие сапожки, и  смушковая  шапка  с
китичкой. Рушниця длиннющая с насечкой из  темного  серебра,  пика,  тяжелая
кривая сабля, фляжка, подсумок - все положили братья-сичовики,  чтоб  воином
встал козак, когда позовет труба Господня. Может,  сто,  может,  двести  лет
пролежал козак - а земля особенной оказалась, а может, стала такой от густой
крови, пролитой здесь,  но  будто  спит,  только  бледный-бледный  весь,  да
бескровные губы под черными усами скривились и окостенели так, как  у  живых
не складываются.
   Кто в шапках был -  поскидывали,  перекрестились;  а  панок  киевский  не
первую, видать, могилу потревожил  -  хоть  бы  что,  распоряжается.  А  что
мужики? Перекрестились, да и в раскоп. Рушницю достали - длинную и  тяжелую,
пику, рассмотрели, как можно ствол ставить, чтобы стрелять метче.  А  там  и
баклагу вытащили - а в ней плещет.  И  пока  пан  зарисовывал  и  записывал,
открыли а она до верху  полная  горилки.  Начали  пробовать,  Хороша.  А  уж
крепкая - куда там твоя монополька! Всем по два глотка хватило. Панычу, само
собой, пустую баклагу вернули.
   А тут Грицько с  переправы  позвал  -  подъехали  паны,  грузиться  надо.
Поспешил Мокий к парому.
   Не бричка - карета, золоченая, на рессорах. В карете пани, два  ливрейных
лакея, форейтор цыганистый и не по-нашему  говорит;  паны  верхом  на  паром
въехали, оба статные, по лицу - вроде отец и сын, а кони красавцы, век таких
Мокий не видел. Золотые, шеи - лебедем, головы  маленькие,  гордые,  а  ноги
длинные и сухие, как у хортов.
   Поклонился Мокий их сиятельствам (сказали - граф Кобцевич с  семейством),
ловко принял целковый и бросился цепь отматывать. Только бы отчалить - а тут
подскакали к перевозу двое казаков. Оглянулся Мокий - место еще есть,  да  и
паны не торопятся, беседуют по-иноземному. Придержал  паром,  подождал  пару
минут, пока взойдут казацкие офицеры на настил, и тогда лишь отчалил.
   Плыть  недолго,  но  за  канат  Мокий  не  брался  -  зашумела  в  голове
прадедовская горилка.
   Ну да Грицько с Петром справлялись сами, а Мокий опять  натоптал  люльку,
присел с причальным багром на  краю  настила  и  смотрел  с  умилением,  как
золотистые графские кони  перекликаются  ржаньем  и  фырканьем  с  казацкими
гнедыми.
   Их сиятельства раззнакомились и беседуют с офицерами; а паром скользит по
спокойной утренней воде к правому берегу, и наплывают золотые и синие купола
Нежинских церквей. А сзади, с левого берега неширокого Остера,  от  Козацких
могил, долетали возбужденные бессвязные  голоса  землекопов,  отведавших  из
козацкой фляжки.
   Вот уже и берег. Мокий зацепил багром, спрыгнул, накинул цепь и подождал,
пока господа съедут; на дощатом  причале  уже  ожидали  переправы  тарантас,
запряженный невзрачной парой, и трое пешеходов.
   Возле тарантаса стоял краснолицый, одетый по-дорожному пан,  прямой,  как
палка, пани с хорошенькой дочкой лет десяти ожидали в  экипаже.  Интересуйся
больше Мокий господскими делами, наверняка бы заметил, как смотрела  девочка
на их сиятельств, сводящих под уздцы золотистых коней на причал, а может,  и
услышал бы слова, брошенные старшим из казацких офицеров своему спутнику. Но
прадедовский хмель все сильнее бил в голову, и Мокий едва дождался пересадки
и оттолкнул полупустой паром от берега.
   Не слышал он,  как  мамаша  вполголоса  выговаривала  дочке  "Нельзя  так
таращиться, Мари, это неприлично, что о нас могут подумать их  сиятельства";
не видел - или не прореагировал, - что к причалу, с опозданием  на  какую-то
всего минуту, подлетела бричка известного в городе пана Кодебского. В голове
стучало и гудело, странно  так,  с  присвистом,  ноги  подкашивались,  Мокий
сказал хлопцам, что нездужае, перебрался в байду,  под  настил,  и  забылся.
Вроде бы сном - но разве это сон, когда ушло все сегодняшнее, земное, и  сам
он; только ушло не совсем, а будто заменилось и стало  совсем  наоборот.  Не
струганая доска  настила,  а  невозможно  ровный  желтоватый  уступ  потолка
вытянулся у него над головой,  и  из  маленького  рифленого  дульца  потянул
пахнущий нагретым железом ветерок. И не темный просмоленный  борт  байды,  а
светлое закругленное окно оказалось справа, и за окном -  облака,  такие  же
почти, как видел Мокий недавно над собой, но теперь они пенились не на небе,
а совсем внизу. Небо же оказалось темносиним, как поздним  вечером,  но  без
луны и звезд. И не охапка старого сена  подавалась  под  спиною,  а  высокое
кресло с подлокотниками и белой крахмальной накидкой на верху спинки.  Такие
же кресла стояли спереди, все одинаковые, только люди в них  все  разные,  а
дальше, где заканчивались кресла, высилась такая  же  невозможно  гладкая  и
желтоватая, как потолок, стена и на ней - огненная надпись лядскими  буквами
и сам он преобразился, оказался одетым как невесть кто, а главное руки стали
совсем панскими, гладкими, белыми  и  с  короткими  ногтями.  И  только  шум
остался прежним - чуть пульсирующим свистящим, будто тающим в пространстве.
   Мокий повернулся влево - и  увидел  рядом  с  собой  ксендза;  и  ксендз,
улыбаясь, заговорил на плохом русском языке. Мокий понял  и  ответил,  тогда
лишь осознав по-настоящему, что не он сидит в кресле и смотрит на облака под
ногами, не он вознесен неведомой силой на средину  неба,  и  не  он  любезно
беседует с ксендзом, что еще большая нелепица, чем все остальное.
   Просто другой человек сейчас говорит, сжав в  душе  знание  и  решимость,
говорит, чтобы дело, в которое он заставил  себя  поверить,  показалось  ему
самому важным и правильным.
   И эта догадка оказалась такой яркой и такой сложной, что  Мокий  в  своем
полузабытии почувствовал, как кружится голова, и уже ничего не видел, только
слышал: - Простите, но мне понятнее Платоновская пещера и  тени.  Мы  всегда
видим лишь  часть,  лишь  внешние  черточки  происходящего,  и  поступаем  в
соответствии со своими навыками, не более.
   - Но тогда, - возразил ксендз, - вы  лишаете  человека  самого  главного:
свободы воли. Если поступки продиктованы  навыком,  то  от  самого  человека
ничего не зависит. Выработался у него навык предательства - он и предает,  и
не о чем ему исповедоваться перед Господом. Навык - это же не он, это просто
его так научили. А Господь в своих  заповедях  указал  пределы,  за  которые
человек по своей воле переходить не должен. Даже если навыки  другие  -  в