венную  стесненность,  появляющуюся,  едва   только   Мари   приходится
обращаться к отцу.
   Многое читалось безошибочно и сразу...
   Ужин, как несложно предположить, оказался прост, хотя и  обилен;  правда,
сервировка удовлетворила бы взыскательный вкус.
   Пили опорто, штейнмарковского розлива, Мари, естественно, едва пригубила.
   При свечах ее лицо с чуть вздернутым носиком и большими глазами  казалось
немного печальным; голубая жилка, слегка прорисованная над переносицей, чуть
заметно пульсировала. И в какой-то миг Дмитрий Алексеевич, не фантазер и  уж
совсем не резвый юноша, вдруг представил себе, что прикасается губами ко лбу
Мари - и ощущает это биение сквозь теплую нежность атласной кожи. Представил
и вздрогнул от непривычного сердечного толчка, и опустил глаза, потом поднял
- и вновь встретился с лучезарным взором панночки...
   Вечером дождь и гроза стихли, и только все дальше и дальше  к  неведомому
краю земли высвечивались уже беззвучные синие  сполохи,  будто  отправлялась
далее по указу свыше передвижная небесная кузня судеб.
   Дюжие парубки отнесли Василь  Василича  в  кабинет.  Мари,  потупив  очи,
попрощалась и ушла к себе.
   К опорто прибавилась домашняя настойка; Рубан, как обычно,  пил  мало,  а
Криницкого разобрало и,  как  большинство  пьющих,  он  сделался  слезлив  и
многословен. Понесло  жаловаться  на  соседей,  норовящих  оттяпать  дальние
угодья, на  дочь,  очень  уж  своевольную  и  дерзкую,  на  покойницу  жену,
оставившую его, калеку, на старости лет без опеки и  наследника,  да  еще  с
заботой - пристроить дочь на дворню, мужиков и вообще на участь инвалида...
   Гнедка хорошо обслужили и задали свежего сена.
   Дмитрий Алексеевич постоял на крыльце, вдыхая прохладу, и  отправился  на
покой.
   А утро - как впрочем обычно после крутых гроз - выдалось благостное.
   Дмитрий Алексеевич по солдатской привычке встал рано, хотя  и  далеко  не
первым  в  усадьбе.  Вскочил,  распахнул  окна:   родная,   пышная   Украина
серебрилась  росами  и  зеленела,  насколько  достигал  взгляд,   и   только
далеко-далеко, чуть пониже налитого утреннего солнца,  синели  вечные  леса,
плавно огибая всхолмия...
   Рубан  кликнул  смешливую  девку,  умылся,  оделся  и,  ловя   непривычно
любопытные взгляды, спустился в сад.
   Теплом и счастьем, и запахом цветов дышала земля. Над куртиной неровно  и
все же важно плясала нарядная бабочка, потом поднялась чуть повыше и  уплыла
вглубь сада. Дмитрий Алексеевич непроизвольно двинулся за ней -  и,  обогнув
высокий малинник, увидел залитую золотом утреннего солнца маленькую  беседку
и панночку Мари Криницкую в ней.
   Она не заметила  гостя  -  смотрела  вдаль,  прочь  от  дома,  и  Дмитрию
Алексеевичу пришлось свернуть на боковую аллею, чтобы  подойти  ко  входу  в
беседку... Но вошел не сразу - замер в нескольких шагах, вглядываясь и не  в
силах оторвать взгляд.
   Лихому казаку, видевшему  и  диких  огнеглазых  черкешенок,  и  роскошных
полячек, и уютно-аккуратненьких немочек, и  дерзких  француженок,  казалось,
что ничего прекраснее в своей жизни он не  встречал.  Не  разум  -  отважное
сердце его простучало вдруг: богиня!  -  и  повторяло,  вторило  это  слово,
вбивало в грудь, все ближе к горлу... И,  быть  может,  оттого  только,  что
голос разума, голос сорока шести прожитых лет кричал, предупреждая,  что  не
может быть, что сие ложь и самообман, что все захолустные прелестницы  глупы
и жеманны, и суетны душою, пустые персоны и только, и все пытался  заглушить
голос сердца, Дмитрий Алексеевич двинулся с места и подошел к Мари.
   Она повернулась на звук шагов, Дмитрий не смог  вспомнить,  видел  ли  он
когда прежде такие ясные  глаза,  неожиданно  светлые  при  черноте  кос;  и
наверняка никогда - хоть это понимание и не перелилось  в  слова  -  девичьи
глаза  не  обращались  к   нему   радостным,   доброжелательным   и   жадным
любопытством. Или надеждой?
   Они обменялись приветствиями - и вдруг заговорили так, словно и нет между
ними тридцатилетней пропасти. О чем? Да о пустяках и о главном.  Даже  вдруг
серьезно заговорили, очень рассерьезничались - потом посмотрели друг другу в
глаза, почувствовав одновременно комизм важного разговора в  этот  час  и  в
этом месте, и рассмеялись.
   И Мари спросила:
   - Хотите черешен? - и протянула горсть блестящих ягод.
   Рубан, чуть заметно прихрамывая на  правую  ногу,  подошел  еще  ближе  и
неожиданно для себе самого  наклонился,  и  губами  снял  ягоду  с  узенькой
девичьей ладони. И - застыл на миг, продлевая  касание,  продлевая  позу  со
склоненной  головой,  как  -  единственно  в  жизни,  -  перед   Александром
Благословенным, из собственных рук вручающим орден.
   В это мгновение, наверное, все и решилось для Рубана. Или чуть позже?
   Криницкий наказал Мари поехать к соседу - тот безо всяких  прав  захватил
майорский луг. Просто послал гайдуков, и они кийками прогнали  криничковских
косарей.
   Дмитрий  Алексеевич,  под  предлогом,   что   это   по   пути,   вызвался
сопровождать. Кажется, все обрадовались - управляющий, смышленый  и  лукавый
длинноусый хохол, кучер, Мари и, конечно, сам Рубан.
   Добирались  в  приличное,  предполуденное  время  за  полчаса  -  Мари  в
тарантасе, Дмитрий Алексеевич верхом.
   Господин Макашов оказался на крыльце, и Мари -  соседи  были  знакомы,  -
заговорила сразу, едва успев  поздороваться.  Рубан,  не  представленный,  в
невзрачной дорожной одежде, и рта не успел раскрыть, как Мари все  выпалила,
горячо, по-девчоночьи - и, конечно же, получила издевательски-вежливый ответ
Макашова,  процеженный  сквозь  прокуренные  зубы:   ему,   Макашову,   мол,
доподлинно  известно  о  принадлежности  упомянутого  луга  жалованному  ему
имению, а посему гайдуки выполняли его законную волю, и  только  уважение  к
ранам господина Криницкого подвигнуло его ограничиться изгнанием косарей без
возбуждения требования о компенсации ущерба.  Впрочем,  если  угодно,  пусть
обратятся в губернский суд, конечно, если  господин  Криницкий  явится  туда
самолично, а не пошлет опять барышню из детской или случайного поверенного.
   Тогда только, увидев, как вспыхнули щеки Мари, Рубан  подался  вперед  и,
все еще сохраняя сдержанность, порекомендовал Макашову не  только  проявлять
уважение к героям Отечественной, но и соблюдать законы Государевы и  обычаи,
принятые среди черниговского дворянства.
   - Я так и знал, - взвизгнул Макашов, - что вы, малороссцы, станете тыкать
вашими мазепинскими правами! Ваш холопский  народ  еще  учить  и  проучивать
надо, пока станете на что приличное похожи!
   Полковник недобро сузил глаза и,  выдержав  паузу,  шагнул  вперед:  -  В
губернский суд за своеволие мы пожаловаться успеем. А за все прочее ответите
Вы лично - мне, черниговскому дворянину, мне и моей сабле!
   Макашов  вскочил  и  выкрикнул,  багровея:  -  Угрожать?  Мне?  Камергеру
императорского двора? Да я тебя сейчас высеку, как пса...
   Закончить обещание  Макашов  не  смог,  не  успел  -  свистнула  казацкая
нагайка, и наискосок по камергерской физиономии вспыхнул рубец.
   - Взять его! Взять! Засечь! - заорал Макашов. Гайдуки - двое  с  саблями,
четверо с дубинами, - бросились к Рубану.
   Полковник   стремительно   повернулся,   нырнул   под   руку   ближайшему
вооруженному гайдуку и, перехватив на  взмахе  кисть,  толкнул  здоровенного
парубка под удар дубинки второго гайдука. Мгновение - двое, сшибясь,  еще  с
криком падали, - сабля завертелась в руке Дмитрия Алексеевича.
   На последующую сцену Мари лучше было не  смотреть.  Казалось,  что  Рубан
только чуть наклоняется из  стороны  в  сторону,  а  сабля  сама  свистит  и
описывает сверкающие полукружия, обрубая дубинки и рассекая лица и руки.
   Секунда? Две? Три? Четверо - на земле, двое, обезоруженные и с  кровавыми
порубами,   отбегают   в   сторону,   остальные   -   неподвижны   и,    как
загипнотизированные, не шелохнутся.
   Чуть отставив вправо-вверх саблю в напряженной руке,  Рубан  поднялся  на
ступени и поддал острием  Макашовский  подбородок:  -  Ну  что,  великоросс,
холопов твоих я пожалел - хохлы, и не виноваты; а тебя - не пожалею...
   - Господин... господин... - пролепетал Макашов. - Вы не можете...
   - Могу. Не будет тебе места на этой земле. И до суда - не доживешь.  Все,
что можешь получить - право умереть  с  оружием  в  руке.  Право  мужчины  и
дворянина - если, конечно, ты действительно дворянин...
   Как  звук  включился  -  сзади  заголосили  бабы,  сбегаясь  к  пораненым
гайдукам, зашумели мужики, и раздался ломкий голос Мари Криницкой: - Дмитрий
Алексеевич, прошу Вас, отпустите его. Прошу Вас. Вернемся...
   Рубан еще секунду помедлил, с брет„рской проницательностью вглядываясь  в
лицо камергера, потом бросил сквозь зубы: - Бога благодари. И  Ее.  И  знай:
полковник Рубан тебе ничего больше не отпустит.
   Вытер лезвие о шелковую Макашовскую рубашку - и сошел с крыльца. Подошел,
чуть прихрамывая, к Мари, взглянул в благодарные и испуганные глаза и,  чуть
улыбаясь, подал левую руку: - Прошу в экипаж, Мария  Васильевна.  Я  напугал
Вас? Извините - погорячился.
   Выехали за ворота; кучер хлестнул - и лошади резво закопытили по  мягкой,
еще хранящей влагу дороге.
   - Не беспокойтесь, Мари, - сказал Рубан  по-французски,  -  больше  ваших
косарей не тронут.
   - Не беспокойтесь? Я очень опасаюсь, что Вы можете пострадать. Макашова в
округе все боятся.
   - Не посмеет. Слабак, - коротко бросил Дмитрий  Алексеевич,  умеряя  рысь
Гнедка, - а с гайдуками ничего не случится. Кости не рубил.
   С полверсты они молчали. А потом, также по-французски,  Мари  сказала:  -
Боже мой, так счастлива была бы я с таким отцом... - И  положила  прекрасную
руку на край экипажа.
   Дмитрий Алексеевич, подав Гнедка поближе, накрыл ручку своей  крепкой,  в
рыжеватой поросли рукою и, поймав взгляд, ответил:
   - У Вас есть родной отец, Мари. А другое место в  Вашем  сердце  и  Вашей
жизни я буду счастлив занять...
   Еще два месяца Рубан еженедельно заезжал в  Кринички,  пока  не  уверовал
окончательно в возможность счастливой перемены в жизни, пока не  посватался,
не получил  отеческого  благословения  от  Василия  Василиевича,  ничуть  не
скрывающего свого облегчения, и - первого, решительного и нежного поцелуя от
невесты.
   И вот сейчас...
   Дмитрий Алексеевич вернулся в  усадьбу,  тщательно  собрался  и  поскакал
знакомою наизусть дорожкой, сквозь лесок, в графский дом. Кому, как  не  его
сиятельству, крестнику и кровнику, спасенному и благодетелю, быть посаженным
отцом на свадьбе?
   Да, генерал моложе его на двадцать лет с  небольшим;  и  что  с  того?  В
дружбе, равно и в любви, нет меры годам...
   Рубан въехал в услужливо распахнутые ворота; у. крыльца спешился,  бросил
поводья конюху и взбежал по мраморным ступеням.
   В гостиной чуть задержался - пройти ли к  кабинету  или  подождать,  пока
мажордом вызовет; решив не дожидаться - почти по-свойски, - подошел к резной
двери и троекратно постучал.
   Постучал, не зная, что с этого мгновения начинается самая нелегкая  часть
в его бурной, но в сущности пока прямой, как штык, судьбе.

   ГЛАВА 7

   Дмитрий Кобцевич опустил голову на руль и замер. Очень долго, быть может,
всю предыдущую жизнь он пробегал, проскакивал мимо действительной - если она
и в самом деле существует такая, действительная, - оценки своих поступков. С
годами, с опытом, с расширением кругозора стало понятно,  что  правда  -  не
одна, что есть несколько систем взглядов, по которым один и тот же  поступок
оказывается подвигом или преступлением,  обыденностью  или  чрезвычайностью,
жертвой или предательством. Один и тот  же.  Было  время,  когда  истиной  в
последней инстанции казался марксистский (или  тот,  который  скрывался  под
названием марксистский) подход. Кто не с нами, тот против нас. Общее  больше
личного. Наше дело правое, победителей не судят.  И  так  далее.  И  в  этой
системе жить можно было просто и легко.
   Вступить в комсомол, потому что ты - как все, ты веришь и  хочешь,  чтобы
наступило светлое будущее, когда все поровну, а значит,  по  справедливости.
Искренне возмущаешься на собрании, когда выясняется, что в  коллективе  есть
неправильно понимающие, которые поступают, исходя из своекорыстных интересов
и ложных идеалов.
   На  какой-нибудь  районной   конференции   не   выдерживаешь   тягомотины
пережевывания одних и тех же слов, срываешься с места, режешь  если  не  всю
правду, то во всяком случае все, что  успел  заметить  несовпадающего  между
словами  и  делами  -  и  оказываешься  членом  пленума,  а  чуть  позже   -
освобожденным  секретарем.  За  принципиальность  платят,   и   этой   самой
принципиальности еще и не требуют.
   И скоро сам начинаешь и радоваться  тому,  что  твое  житейское  начинает
получаться как бы само собою, и  тосковать,  что  искренние  твои  порывы  и
устремления вязнут и глохнут, что никто не спорит и не противоречит, но дело
происходит по иным законам, почти ничего не сдвигается, только в  заоблачной
выси, осиянной буквами "ЦК",  громыхает  и  произносится  нечто  по-прежнему
эпохальное... Но задевающее и тебя, и окружение едва ли больше, чем гроза по
телевизору.
   Потом однажды тебя вызывают в кабинет к Первому,  и  парочка  незнакомых,
подтянутых, очень доброжелательных  товарищей  начинает  перебирать  славные
вехи твоей биографии, внушая исподволь, но настойчиво, что с такими  данными
можно послужить по-настоящему делу партии (а  заодно  и  решить  ряд  личных
проблем),  и  сделать   это   можно   только   в   рядах   славных   органов
госбезопасности.
   И Первый подтверждает, что да, сложилось такое мнение, что на  укрепление
важнейшего  инструмента  социалистического  государства  надо  рекомендовать
именно тебя, как самого достойного.
   И все смотрят на тебя так требовательно и испытующе, что поневоле кажется
- вот  он,  тот  миг,  когда  ты  должен  доказать  делом  искренность  всех
предыдущих слов; так испытующе, что просто невозможно отказаться.
   И не отказываешься.
   Только сначала - училище, и там  выясняется,  что  у  тебя  первоклассные
способности и к стрельбе, и к рукопашному  бою,  и  владение  техникой  тебе
дается как никому... И стоит ли  удивляться,  что  из  училища  попадаешь  в
Москву, в нерекламируемый спецотряд? Не  на  хлебную  и  беззаботную  охрану
священных старцев, а в ту  самую  команду,  которой  выпадают  и  погони,  и
задержания,  и  выслеживание  своих  и  не  своих  граждан,  среди   которых
попадаются и очень ловкие...
   Спецкоманда - при Конторе,  а  посему  политзанятий,  промываний  мозгов,
особенно много.
   Но чем больше слов и чем подкованнее "промывшики", тем верится им меньше,
и чаще тянет  к  ребятам  из  шестого  управления  -  почитать  конфискат  и
послушать байки о закоренелых диссидентах.
   На  тридцатом  году   жизни,   почти   одновременно,   конфискат   бывший
выплескивается во все журналы и на книжные разделы и появляется  Машка...  С
Библией и скромным приданым, со страхом перед жизнью  и  подругой  Татьяной.
Появляется Вадим, которого в свое время водил а потом как-то  приручился,  и
сдружились, и даже с орлом Рубаном выручали его из житейских передряг.
   Нет, не перевербовывался ни в  одну  веру  Кобцевич,  не  принял  правыми
абсолютно ни соцев, ни демов, ни христиан. Но их стало уже втрое больше, чем
прежде, и все оказывались правы в чем-то;  а  самое  главное  -  появлялось,
предчувствовалось в душе  рождение  простого  вопроса  к  самому  себе:  что
дееши?
   Как сейчас: зачем выследил чужую жену?
   Не "права ли она", а именно - зачем выследил?
   А  часом  раньше  -  зачем  козырнул,  принял  к  исполнению   вроде   бы
естественные, логичные для слуги государства предписания, если не веришь  ни
в конечную правоту, ни в неправоту их? И еще - знаешь  ведь,  что  если  все
сделать по плану, быстро и решительно, без малейшей утечки информации, -  то
все получится, но ничем хорошим в конечном итоге не обернется?  Знаешь  -  и
что? Зачем, увидев собственными глазами, что Лешка - не его дитя, не  сказал
Машке ни слова, и если постарался отвадить Рубана от дома -  то  так,  чтобы
ничего не стало заметным? Не смирился - но и не восстал?
   И вообще, зачем продолжаешь который год работать,  как  будто  ничего  не
случилось, по странной какой-то инерции служить делу, в  которое  совсем  не
веришь, и бороться с людьми, делами,  идеями,  в  которые  не  веришь  тоже?
Должна же быть хоть одна опора, хоть одна истина, надежная  без  исключения,
истина навсегда? Во что превратился он сам?
   А может быть, за всем этим двойным и тройным маскарадом, за  тем  обликом
души, который он в себе знает, допускает знать,  ворочается  иное  существо,
тайный и грязный зверь?
   Кобцевич поднял голову, взглянул на часы и на окно. Там по-прежнему горел
слабый розовый свет, да по занавеске проплыла неспешная тень.  А  времени  -
немного. "Окна", во время которого никто не  заметит  его  отсутствия  ни  в
управлении, ни в дежурке, ни дома, оставалось всего минут сорок. И это -  на
все, с учетом дорожной скользотищи.
   Дмитрий никогда не прокалывался;  и  теперь,  не  зная  еще,  что  именно
предпримет, он, как всегда, подстраховался.
   Быстро набрал домашний номер и,  как  мог  спокойно,  сказал  Маше,  что,
наверное, приедет ужинать через полчаса, если дела не задержат.
   Позвонил в дежурку - все нормально, а раз  так,  то  немного  задержится,
поужинает дома.
   И набрал третий номер - телефона в двадцать пятой квартире. Шесть цифр; а
перед седьмой - замер.
   Все дело - в ней. Но признаться в этом -  страшно:  Ни  советоваться,  ни
водку пьянствовать с Вадимом уже нет ни времени, ни желания. Да и  стоит  ли
сейчас всерьез раздумывать, хуже ли  и  насколько  хуже  всем  станет,  если
операции сработают и начнется откатка, большая откатка, из которой далеко не
все выкарабкаются живыми и  неискалеченными?  Хотя,  наверное,  предупредить
было бы честнее; и если вы, господа, чего-то и в  самом  деле  стоите,  если
часть народа за вас - тогда потягаемся, а история пусть рассудит. А то  ведь
исподтишка можно и голову Олоферну отрубить - а в равном бою  все  пошло  бы
иначе...
   Даже сейчас,  уже  почти  допустив  внутреннее  прозрение,  отгонял  его,
пытался - внутренне - откупиться соображением  о  долге  служебном  и  долге
историческом, пытался залить, замазать словесами светлеющее окно...
   Нет, на внешнем слое Кобцевич не скрывал ни от себя, ни от Машки  и  даже
ни от Рубана, что ему нравится эта тонкая, манерная, злоязычная змеюка.  Сто
лет знакомы; еще и женаты  не  были,  когда  Маша  привела  в  дом  подругу,
состоящую, по тогдашнему  неумению  делать  макияж  и  отсутствию  приличной
одежды, только  из  яркозеленых,  широко  расставленных  глаз  и  неприлично
красивых ног.
   Машкину решимость Кобцевич оценил еще тогда.  Вся  Машка  в  этом:  сразу
сунуться под самую большую опасность, и если вдруг пронесет Господь, -  жить
чуть поспокойнее. Если же нет - развести руками: ну вот, мол, я так и знала,
что плохо кончится. Такой вот ослик Иа, только добрая и нежная, и домашняя -
лучшей хозяйки, казалось, и не найти. Если бы не эта мука с Лешкой...
   А тогда Кобцевич умилился, понял и пожалел Машу, но нечто появилось в его
отношениях с Татьяной, ставшей частой гостьей в доме. Тайное нечто...  Вроде
оставались с Татьяной приятелями, только осторожничал,  особенно  оказываясь
наедине, в выборе тем для разговора, и все реже огрызался на шпильки.  Потом
Татьяна привела жениха, Сашку Рубана - вот, мол, привязался мент,  никак  не
отклеится, уже и переспала, думала - отпадет, так  нет  же.  Придется  замуж
выходить...
   Дмитрий видел, что больших радостей брак Татьяне  не  приносит;  видел  и
полуосознанно считал  -  хорошо,  так  и  должно  быть,  разве  Сашка  может
превосходить его? А Таня...
   Боже мой, сколь