что вдох - наверняка последний...
   Когда копыто кирасирского аргамака, стиснутого с боков так,  что  вопреки
инстинкту приходится наступать на лежачего, ударило в спину.
   Безболезненный хруст кости  -  последнее,  что  промелькнуло  уже  позади
Рубана, вдруг как бы вознесенного над лугом.
   Да, это был еще луг, еще берега Случанки, но уже  и  как  бы  карта  поля
баталии сией и видел Рубан, что все идет как предугадано, кирасиры  смяли  и
крошат передних улан - а задние еще летят и вязнут во все  более  плотной  и
беспомощной массе; и казаки рассекают вражеский фланг,  отчленяют  от  массы
островки синих мундиров и, поднимаясь на стременах, резко и беспощадно секут
сверкающими дугами сабель.
   Но все заволакивалось не то дымом, не то неким особенным  светом,  и  вот
уже картина боя не расчленялась,  слилась  так,  что  словно  бы  две  массы
столкнулись  как  два  громадных  вала,   как   два   чудовищных   щупальца,
взметнувшиеся из непостижимой глубины. И бронзово-зеленое вначале  медленно,
а затем все неостановимее скручивало синекрасное - и вот уже открылось,  что
в изгибе есть некий предел; и еще усилие  -  и  раздастся  инфернальный  вой
неведомого раненого исполина.
   Но  туманный  свет  все  сгущался  и  сворачивался  восходящим   небесным
водоворотом, и Рубан  уже  чувствовал,  что  его  втягивает  в  это  тусклое
свечение, в сонм скользящих в  блистающее  Нечто  сущностей  -  но  не  смог
отдаться небесному движению. Крылатый и мягкосветящийся,  -  название  вдруг
всплыло само, - Даймон оказался между и остановил.
   - Ты - Ангел? - спросило православие в Дмитрии Алексеевиче.
   - Ты знаешь, кто Я. Но тебе надо вернуться. К страданию, но  и  доблести.
Первый твой завет исполнен - но  трижды  скреплено  да  будет.  Возвращайся.
Афанасий уже сошел с коня.
   ... Есаул Афанасий Шпонько кликнул на подмогу еще двух ближних казаков.
   Полковник дышал - слабо, неровно, со всхлипами, но дышал, и есаул сердцем
чуял - выживет.
   ...  Когда  переложили  в  двуколку  полевого  лазарета,  подскакал   его
сиятельство: три вмятины на кирасе, две от пик, одна - от сабли, левая  рука
на перевязи, голенище разорвано, в крови и грязи - герой! Едва прошла лава -
очнулся, сменил коня, догнал - и пятерых улан в капусту, и  покомандовал,  а
казаков, сгоряча намерявшихся посечь пленных канониров за последнюю  картечь
- остановил.
   - Дмитрий Алексеевич, -  прошептал  Кобиевич,  склоняясь  к  плывущему  в
беспамятстве спасителю своему, - жив буду, отблагодарю, как отца родного,  и
детям своим накажу, чтобы чтили. Мой дом, мое сердце, моя рука  -  все  тебе
навек, только позови.
   И - отпрянул.
   Показалось мальчишке - графу, герою и гордецу, наследнику знатного рода и
тысяч десятин черниговских черноземов, что прокатился  над  полем  смерти  и
славы глумливый смех...
   Нет, почудилось - то внезапный ветер забился в парусиновом тенте.

   ГЛАВА 5

   Москва хирела день ото дня. Совершенно  исчезли  снегоочистители:  то  ли
бензин кончился, то  ли  водилы  к  кооператорам  подались,  но  на  дорогах
творилось черт-те что. Снег падал, таял, снова падал, укатывался,  и  трассы
становились не трассами, а набором бугров  и  рытвин,  кособоких  застругов,
выворачивающих  колеса  не  только  хлипким  "жигулям",  но   и   выносливым
"уазикам". Так что для Дмитрия машина в кои-то веки стала  просто  средством
передвижения, а не Полета.
   Полета,  начинающегося  со  скорости  куда   выше   самого   либерального
ограничения, скорости, когда шум, и свист, и дребезг сливаются в один ровный
гул, и изменяются все перспективы и очертания,  и  на  чувстве  обладания  и
власти (над чем - Кобцевич никогда не формулировал) в его подсознании,  если
надо, сами по себе  рождались  ответы...  Всегда  ли  правильные?  Кобцевичу
казалось, что да, но людям свойственно ошибаться...
   Ответ был нужен,  очень  хотелось  дотянуться  до  решения,  ну  хотя  бы
просчитать на пару ходов - что же будет из сегодняшнего секретного  решения,
сработает ли привычная, а может быть, и единственно правильная логика -  или
он просто обязан сделать хоть  немного,  хоть  что-то,  чтобы  предупредить.
Предупредить - раз уже не в состоянии помешать. Никто  не  лучше  -  ни  те,
родные, привычные начальники, над  которыми  можно  смеяться  (негромко),  и
которым ничего особенного уже не надо,  лишь  бы  сохранить,  -  или  новые,
лезущие, выкручивающиеся наверх на чуть  ли  не  единственном  срабатывающем
сейчас лозунге - национальной идее.
   - Но сейчас, по этой дряни вместо дорог - разве разгонишься? Лучше  всего
сейчас - посоветоваться... Не с Вадимом ли? Тоже ведь сволочь, депутат, лицо
заинтересованное, хотя и умный мужик...
   Что-то изменилось в этом краю Вселенной. Три года назад,  получи  капитан
Кобцевич такую вводную - надо  сделать  так-то,  приструнить  националистов,
сепаратистов и  прочих  демократов,  -  взял  бы  под  козырек  и  как  дуся
отбарабанил бы положенное, а если и вспомнил бы о Вадиме, то лишь с желанием
посмотреть на его морду, когда все закончится. А сейчас  накатило  состояние
неопределенности... На мир, конечно. Или на самого себя? Сколько лет думал -
нет безнадежных, есть только заблуждающиеся, и всем им без исключения  можно
- а значит, и нужно втолковать, с какой стороны правда.
   Не в мире беда. В нем самом. Нет сил ни выгнать Машку, ни  даже  показать
ей, что он обо всем догадывается; нет сил оторвать от себя Лешкины  ручонки,
когда он - ч у ж о й, - называет его папой... Только  и  хватает  решимости,
что отваживать от дома Рубана, да и то аккуратно, без демонстраций.
   Или все-таки перемены в мире? В самом воздухе? И нет уже  сил  отстаивать
одну правду, свое, прежнее, присягой освященное, когда вокруг столько  правд
и твоя далеко не самая чистая...
   Впереди притормаживал и, чуть скользя по неровному накату,  подруливал  к
остановке троллейбус.
   Дмитрий еще  сбавил  газ  и  принял  влево.  "Нива",  только  неделю  как
переданная отряду, машинка верткая и резвая, подалась на свободную полосу.
   Краем глаза Кобцевич разглядел знакомую дубленку; тут же узнал и хозяйку,
хотел  посигналить  -  но  Татьяна,  нервно  оглянувшись,  уже  скрылась  за
троллейбусом.
   Дмитрий притормозил, пропустил громоздкого "рогача" вперед  -  и  тут  же
снова обогнал, поймав быстрым тренированным взглядом знакомое тонкое лицо за
немытыми троллейбусными стеклами.
   На следующей остановке Татьяна не вышла;  третья  -  просто  жилые  дома,
здесь в основном загрузка в пересменку. Кобцевич, никак не называя себе свои
действия, проскочил дальше, свернул за угол и  поставил  машину  так,  чтобы
видеть обе остановки перпендикулярного маршрута.
   Троллейбус подкатил через  полторы  минуты;  еще  несколько  секунд  -  и
знакомая дубленка пересекает проспект.
   Дмитрий уже и  мотор  запустил  -  подъехать  и  предложить  подвезти,  и
уговорить на чашку кофе, и рассказать немного, чуть-чуть, чтобы не вычислила
ничего лишнего но почувствовала его доверие и ощутила его значимость; но тут
же понял, что выпадет пустышка, что наверняка Таня  скажет,  что  им  не  по
пути, и если даже согласится на чашечку кофе,  то  будет  думать  только  об
ускользающих минутах, злиться и презирать... А если еще  немного  покататься
за троллейбусом, то можно узнать...
   По-прежнему не называя своим  именем  то,  что  он  делает,  считая  так,
отсрочкой, развлечением, чтобы обдумать и взвесить  свое,  важное,  Кобцевич
провел Таню в троллейбусе,  затем  попетлял  между  домами,  едва  не  теряя
визуальный контакт, и  подрулил  вслед  за  явно  настороженной  Татьяной  к
первому подъезду неприметной девятиэтажки.
   Еще из машины услышал, как сомкнулись створки и загудел лифт.
   Секундомер не требовался -  высоту  подъема  стандартного  лифта  Дмитрий
ловил безошибочно. Седьмой этаж (Дмитрий  уже  внизу,  у  лестницы,  весь  -
внимание). Шесть гулких шагов по невидимой площадке, потом укороченный шаг и
бряканье ключей.  Значит,  двадцать  пятая  или  двадцать  шестая  квартиры.
Открывает своим ключом. Очень интересно.
   Указатель: Рощупкин В. С. и Айзенберг Н. Я.
   Кобцевич подождал, пока там, наверху, хлопнет дверь, и вызвал лифт.
   Обе двери - в дешевом дерматине, обивка  одной  рукой.  Халтурщиками.  За
обеими дверями - музыка, радиоточки, только программа разная. Но из двадцать
шестой, от Айзенбергов, доносятся незнакомые голоса и запах жареной рыбы,  а
слева - только музыка.
   Счетчики - на  площадке;  двадцать  шестой  молотит  вовсю,  на  нем  две
восьмерки двенадцать. Левый - тоже кружится, только медленно (ватт  сто,  не
больше), и показания - неполных две сотни.
   Кобцевич сошел на шестой, вызвал лифт  -  и  вниз,  в  машину;  захлопнул
дверцу и достал радиотелефон.
   Через неполных десять минут он уже знал, что В. С. Рощупкин  загорает  по
геологоразведочным делам в Йемене,  телефон  в  Москве  такой-то  и  оплачен
вперед, командирован Рощупкин на восемь месяцев, с семьей, жена -  сотрудник
ЦГАЛИ.
   Дмитрий набрал номер; на четвертом гудке ответила Таня.  Голос  ждущий  и
радостный; Дмитрий, не отзываясь, отключил радиотелефон.
   Все, пожалуй. Как положено профессионалу, он  за  полчаса  вычислил,  что
Таня-Танечка, Рубановская змеюка, тайно хозяйничает  в  квартире  гражданина
Рощупкина... Никогда не упоминалась фамилия... И посещает не за  тем,  чтобы
полить любимый хозяйский фикус: такого в Москве не допросишься, разве что от
ближайших родственников. Свинство, конечно. Вот так выслеживать -  свинство.
Пусть Рубан разбирается, кого и зачем ожидает его змеюка на тайной квартире.
А он поедет - да хоть к  Вадику,  не  поговорят,  так  хоть  напьются.  Надо
только4 вытащить Вадика из конуры и привезти к  себе  -  а  то  на  хмельную
голову за руль не стоит.
   Кобцевич уже взялся за ключ зажигания - запустить движок  и  погнать,  но
решил на всякий случай Вадиму перезвонить.
   Перезвонить?
   В принципе квартира его не на прослушивании... Была. Но сейчас? Не пацан,
ясно, что размах набирается большой, очень большой, и с прибалтами  -  самое
начало, следующие звенья уже задействованы. Значит, могут и слушать, что там
поделывает депутатская вольница. И светиться -  пусть  даже  самым  невинным
звонком,  -  майору,  командиру  спецкоманды,  накануне  Дела  -  нет,   это
несерьезно.
   Сволочизм.
   Кобцевич завел мотор, включил ближний  свет  (смеркалось)  и  порулил  по
аллее,  чуточку  радуясь  даже,  что  общение  отменяется   по   технической
невозможности. Тем более, нынче пятница, и Вадик вполне может еще  сидеть  в
архиве...
   Стоп. ЦГАЛИ. Архив ЦГАЛИ. Вадик - не последняя  птица  в  архивном  мире.
Вполне мог пристроить жену заурядного нефтегеолога в ЦГАЛИ, куда просто  так
не очень-то попадешь. А в благодарность за такое можно доверить что  угодно,
ключи, например...
   Дмитрий притормозил, потом врубил демультипликатор и задом подал машину в
заснеженный проезд. Вроде как припарковаться - а на самом  деле  пропустить,
оставаясь невидимым в темной машине, высокого, чуть неуклюжего  прохожего  в
рыжей кролячьей шапке.
   Вадима.
   Вести его не было необходимости: с места видно, что нырнул  он  именно  в
первый подъезд, а спустя минут пять в третьем окне двадцать  пятой  квартиры
погас верхний свет.

   ГЛАВА 6

   Торфяной луг упруго рокотал под копытами.
   Дмитрий Алексеевич свернул коня на  тропинку  между  ежевичными  кустами,
чуть придержал машистую рысь и, не доскакав пять сажен до  излучины,  осадил
Гнедка и спешился.
   Тонкий, полупрозрачный утренний туман поднимался над узкой полоской  воды
и таял.
   Таял над леском и дымок из трубы над кровлей флигеля, под  которой,  даст
Бог,  еще  доведется  ему  вкусить  счастье  и  почти   наверняка   сомкнуть
когда-нибудь глаза...
   А  дальше,  за  красноствольной  полосой   сосняка,   на   взгорье,   уже
просматривался сквозь туман белокаменный раздольный дом Кобцевичей.
   Дмитрий Алексеевич разнуздал Гнедка  и  пустил  пастись;  сам  же  быстро
разделся и, зажав в  зубах  нательный  крест,  прыгнул  с  берега  в  парную
рассветную воду. Три взмаха саженками - и он уже на средине плеса.
   Запрокинул лобастую голову, набрал побольше воздуха и нырнул.
   В  коричневатой  глуби  серебрились  листья  водорослей;  прошла   стайка
красноперок;  а  со  дна,  привлеченная   движением,   поднималась,   плоско
извиваясь, темнокоричневая лента голодной конской пиявки.
   Дмитрий Алексеевич выбрался на берег, скатал с груди и ног крупные  капли
и, раскинув руки, повернулся к утреннему солнцу.
   "Господи, - прошептал старый рубака, - благодарю Тебя, Господи".
   Все было в этой немудреной благодарности Создателю.  И  то,  что  казачий
полковник, не щадивший ни крови, ни живота своего в бою,  выбрался  живым  и
неизувеченным  из  Отечественной  войны,  и  наградам   Его   Величества   и
европейских королей тесно на груди, на сукне парадного мундира. И то, что на
исходе четвертого десятка лет тело осталось мускулистым и  легким,  а  рубцы
ноют только редкими ненастными вечерами. И то,  что  крестник  боевой,  граф
Кобцевич, уговорил принять к выходу в отставку имение с флигелем в версте от
своего родового гнезда, и во все дни, когда дела отпускают из Петербурга  на
родину, зовет его первым гостем разделить  трапезу  и  вечера  у  камина,  и
псовую охоту,  и  партию  в  вист.  И,  главное,  то,  что  семнадцатилетняя
чернокосая   красавица   Мари   Криницкая,   единственная   дочь    славного
артиллериста, искалеченного под Лейпцигом, рдея  от  смущения,  прикоснулась
девичьими устами к седым Рубановским усам и согласилась стать его женой.
   Это было чудо или, если угодно, два чуда.
   Первое - то, что Дмитрий Алексеевич, по общему и своему убеждению  старый
вояка и давно уже не жених, к прекрасному полу достаточно равнодушный  и  уж
во  всяком  случае  не  затейник  немудреных  коротких  романов,   неизбежно
происходящих на любом продолжительном квартировании, влюбился.
   А второе - что Мари ответила...
   Господи, вот уж не знал, не ведал - и разумеется, не верил ни  приятелям,
ни французским романистам Рубан, - что такое возможно.
   В имение к Криницким, в  десяти  верстах  по  пути  в  Нежин,  в  старый,
простовидный двухэтажный особняк занесла его непогода.
   Возвращаясь из уездного Нежина, где требовалось выправить  бумаги,  попал
Дмитрий Алексеевич в грозу.
   Бывали грозы и пострашнее - помянуть Кавказ,  хотя  бы,  когда  с  сотней
терских казаков карабкались по тропке, и в  в„дро  не  дюже-то  покойной,  и
голубые ветвистые стрелы садили раз от разу в скалы, и  ливень  обваливался,
как водопад, а сзади, снизу, подгоняя отстающих, ревела и  клокотала  жадная
вода. Но то - служба, а мокнуть  в  седле  (тарантас,  подаренный  вместе  с
флигелем, пылился пока в сарае) за просто так не хотелось.
   И гроза случилась изрядная  -  две  стены  по  небу  накатывали,  черные,
продернутые седыми прядями, и еще  издали  грозно  и  сурово  рокотали  друг
другу; а сблизясь, взволновали угодья и леса рваными, шалыми  ветрами  и  ну
разбрасываться ослепительными трескучими копьями!
   Ледяным холодом потянуло - и не удивительно, просыпался град,  некрупный,
но густой. Страшно раскололось небо -  Гнедко  затанцевал  от  испуга,  -  и
жгучая, в руку толщиной, молния с маху рассадила и подожгла одинокую сосну в
десятке сажень одесную от дороги.
   Дмитрий Алексеевич перекрестился и,  поправив  дорожный  картуз,  свернул
налево, туда, где меж дерев виднелся  лазорево  крашеный  небольшой  барский
дом, доносились брех собак и рев скотины.
   Ворота оказались заперты; рев и грохот, и плотный лепет  ливня  с  градом
конечно же заглушали топот коня; заглушили бы и стук. Тут  из  пушки,  разве
что, добиться - но благо, светло еще.
   Дмитрий Алексеевич встал на седло,  ухватился  за  мокрую  перекладину  и
одним броском перемахнул ворота. Отодвинул засов, ввел Гнедка, запер  ворота
вновь и, вскочив в седло, подлетел к самому крыльцу.
   Только тут его заметила дворня. Приняли коня,  заохали  -  как  прикажете
доложить, пане?
   Дмитрий  Алексеевич  взбежал  по  ступеням,  скинул  мокрые  перчатки  и,
привычно прищелкнув каблуками, бросил, ни к кому конкретно не  обращаясь  из
полудюжины людей, уже собравшихся у входа в дом: - Полковник Дмитрий  Рубан,
кавалер, в собственной надобности.
   И, мгновенно выделив среди прочих молодую и необычно  красивую  панночку,
стройную и гибкую,  как  черкесская  сабля,  улыбнулся  ей  и  другим  тоном
добавил: - Светопредставление во небеси. Приютите, красавица?
   Сказал - и  внутренне  напрягся:  понял,  что  едва  не  сфальшивил,  что
ясноглазая панночка - не дальняя родственница, не  приживалка,  а  наверняка
хозяйка дома; и не по платью понял - нарядить можно и дворовую, - а  по  той
трудно расчленяемой, но  легко  читаемой  совокупности  взглядов  и  жестов,
возносящих над окружением.
   Она посмотрела Дмитрию Алексеевичу в глаза - показалось, что  во  взгляде
какое-то тревожное полудетское любопытство, - и ответила на  безукоризненном
светском  французском,  разве  что  с  интонацией,  несколько  иною,  чем  у
натуральных французов:  -  Добро  пожаловать  в  Кринички,  полковник.  Рады
случаю, приведшему Ваше Превосходительство под сей скромный кров. Мой  отец,
майор Василий Криницкий, и я будем благодарны, если  Вы  окажете  нам  честь
разделить с нами вечернюю трапезу.
   Рубан волей-неволей в три месяца, проведенные в Париже,  усовершенствовал
до беглости французскую  скороговорку,  не  очень-то  прежде  необходимую  в
казацком стане, и ответил так же  по-французски:  -  Благодарю,  мадмуазель,
благодарю судьбу, указавшую путь к вашему прекрасному дому и предоставляющую
возможность с благодарностью принять сие столь любезное приглашение.
   И продолжил по-русски, любуясь таким прекрасным и  необычным  лицом  юной
шляхтянки: - Надеюсь, Ваш батюшка в добром здравии,  и  я  смогу,  несколько
оправясь с дороги, засвидетельствовать ему свое почтение.
   Легкая тень пробежала по юному лицу, и в это самое время сверху  раздался
троекратный стук и немолодой раздраженный голос: - Что там за шум? Мари, кто
там пожаловал? Мари быстро  ответила  по-французски,  повысив  голос,  чтобы
можно было расслышать сквозь шум дождя:
   -  Папа,  к  нам  приехал  полковник  Рубан.  Сейчас  он  переоденется  и
поднимется к тебе.
   - Какой Рубан? Казак, что ли? - И в сипловатом голосе  послышалось  нечто
знакомое.
   - Он самый, Дмитрий Рубан, - ответил полковник и, сбросив мокрый редингот
на руки дворне, шагнул вперед, к Мари; в поклон поцеловал тонкие пальчики  и
предложил: - Давайте поднимемся?
   - Да, конечно... Дмитрий...
   - Алексеевич.
   Рука об руку они вошли в кабинет. Василий Васильевич Криницкий, отставной
майор и инвалид, с костылем и на деревяшке, в стеганом домашнем халате,  уже
стоял...
   Два года назад, в штабной  палатке  полевого  лагеря,  когда  обсуждалось
выдвижение войск и взаимодействие с артиллерией, капитан Криницкий, быстрый,
крепкий, в ладном артиллерийском мундире, выглядел куда как лучше. Не только
ногу он оставил под Аустерлицем: внутренний огонь жизни. А еще только слепой
мог не заметить, что вино, и не из одного штофа, переползло  на  Криницкого,
подкрасив его щеки и нос нездоровым румянцем и отяжелив подглазья.
   Пьяный - не пьяный, но Криницкий сразу же  признал  Рубана,  хотя  дороги
войны сводили их всего на пару часов, а встреча на переправе была вообще Бог
весть, когда.
   Неизбежные объятия и восклицания; заздравные  бокалы;  трубки;  а  внизу,
после коротких распоряжений Мари, - беготня челяди, спешно накрывающей стол.
   Разговор не требовал усилий, и Дмитрий  Алексеевич  заметил  и  небогатую
обстановку в доме, и несвежий воздух в кабинете, но главное  -  недовольный,
раздраженно-взыскательный  взгляд,  бросаемый  хозяином  на   дочь;   и   ее
собст