шал, как во дворе кто-то кашляет, и
понял, что местность передо мною оживилась. Я помню, что прежде всего взор
мой приковался к этой нелепой, заезженной, тощей кляче.  Медленно  плелась
она вверх. Потом взгляд мой упал на кучера, который сгорбившись  сидел  на
козлах, и наконец на молодого человека,  возбужденно  что-то  толковавшего
кучеру. Все они были живы, бесспорно, ошеломляюще!
   Все  пробуждались  к  новой  жизни!  Неужели  все   это   было   только
галлюцинацией? Можно ли было представить себе, что ядовитый поток  и  все,
что  он  натворил,  привиделись  мне  только  во  сне?  На  мгновение  мой
потрясенный мозг готов был этому поверить. Но тут я случайно  увидел  свою
руку, на которой образовался мозоль от трения о канаты колоколов в  церкви
богородицы. Стало быть, все это было  в  действительности.  И  вот  теперь
снова воскресает мир, мощная жизнь возвращается на  нашу  планету.  Озирая
пейзаж, я видел повсюду движение, и, к изумлению моему, каждый  принимался
за то дело, за которым его застала катастрофа. Вот игроки в  гольф.  Можно
ли было подумать, что они будут спокойно продолжать  игру?  Да,  вот  один
молодой человек отгоняет мяч от  цели,  а  та  группа  на  лужайке  хочет,
по-видимому, загнать его в яму. Жнецы опять принимаются медленно  за  свою
работу. Няня наградила мальчугана шлепком и снова начала толкать коляску в
гору. Безотчетно всякий продолжал  дело  на  том  месте,  на  котором  оно
оборвалось.
   Я сбежал по лестнице вниз, но двери в холле были открыты,  и  со  двора
донеслись ко мне голоса моих товарищей, которые были вне себя от радости и
неожиданности.  Как  жали  мы  руки  друг  другу,  как  смеялись!   Миссис
Челленджер от восторга всех  нас  перецеловала  и  бросилась,  наконец,  в
медвежьи объятия своего супруга.
   - Да ведь не могли же они спать! - кричал лорд  Джон.  -  Черт  побери,
Челленджер,  не  станете  же  вы  меня  убеждать,  что  все  эти  люди  со
стеклянными,  закатившимися  глазами  и  окоченелыми  телами,  с   мерзкой
гримасою смерти на лице, просто-напросто спали?
   - Это могло быть только тем состоянием, которое называют столбняком или
каталепсией, - сказал Челленджер. - В прежние времена такие случаи  подчас
наблюдались  и  всегда  принимались  за  смерть.  При   столбняке   падает
температура тела, дыхание обрывается,  сердечная  деятельность  становится
совсем незаметной; это  -  смерть,  с  тою  только  разницей,  что  спустя
некоторое время припадок проходит. Даже самый обширный ум, - при  этом  он
закрыл глаза и принужденно усмехнулся, -  едва  ли  мог  предвидеть  столь
поголовную эпидемию каталепсии.
   - Вы можете называть это состояние столбняком, - заметил Саммерли, - но
это только термин, и мы так же мало знаем об этом заболевании,  как  и  об
яде, вызвавшем  его.  Мы  можем  сказать  положительно  только  одно:  что
отравленный эфир явился причиною временной смерти.
   Остин сидел съежившись на подножке  автомобиля.  Раньше  я  слышал  его
кашель. Некоторое время он молча держался за голову,  затем  начал  что-то
бормотать про себя, пристально разглядывая кузов.
   - Проклятый дурень! - ворчал он. - Нужно было соваться ему!
   - Что случилось, Остин?
   - Кто-то возился с автомобилем. Масленки открыты. Должно быть, это  сын
садовника.
   Лорд Джон имел виноватый вид.
   - Не знаю, что со мною сделалось, - сказал Остин и встал пошатываясь. -
Кажется, мне стало дурно, когда я  смазывал  автомобиль;  помню  еще,  как
свалился на подножку; но я готов поклясться,  что  масленки  у  меня  были
закрыты.
   Изумленному Остину был сделан вкратце доклад о происшествиях  последних
суток. Тайна открытых масленок тоже была  ему  объяснена.  Он  слушал  нас
недоверчиво, когда мы  рассказывали  ему,  как  его  автомобилем  управлял
любитель, и  очень  интересовался  всем,  что  мы  ему  говорили  о  нашей
экскурсии в мертвый город. Помню еще его замечания в конце нашего доклада.
   - И в Английском банке вы были, сэр?
   - Да, Остин.
   - Сколько там миллионов, и все люди спали!
   - Да.
   - А меня там не было, - простонал он и разочарованно принялся опять  за
мытье кузова.
   Вдруг мы услышали шум колес  на  дороге.  Старые  дрожки  остановились,
действительно, перед крыльцом Челленджера. Я видел,  как  выходил  из  них
молодой седок. Спустя мгновение горничная, оторопелая и растрепанная,  как
будто ее только что  разбудили  от  глубокого  сна,  принесла  на  подносе
визитную карточку. Челленджер в ярости засопел, и, казалось, каждый черный
волос его стал дыбом.
   - Журналист! - прохрипел он. Потом оказал с презрительной  усмешкою:  -
Впрочем, это естественно. Весь свет торопится узнать, какого я  мнения  об
этом происшествии.
   - Едва ли этим вызван его визит, -  сказал  Саммерли.  -  Ведь  он  уже
поднимался на этот холм, когда разразилась катастрофа.
   Я  прочитал  карточку:  "Джеймс   Бакстер,   лондонский   корреспондент
"Нью-Йорк Монитор".
   - Вы его примете? - спросил я.
   - Конечно, не приму.
   - О Джордж, тебе бы следовало быть приветливее и внимательнее к  людям.
Неужели ты не почерпнул никакого урока из того, что над нами стряслось?
   Он успокоил жену и потряс своей упрямой, могучей головою.
   - Ядовитое отродье! Не так  ли,  Мелоун?  Худшие  паразиты  современной
цивилизации, добровольное орудие в руках шарлатанов и помеха для  всякого,
кто уважает самого себя. Обмолвились ли они хоть одним  добрым  словом  по
моему адресу?
   - А когда вы-то о них  хорошо  говорили?  -  возразил  я.  -  Пойдемте,
пойдемте, сэр! Человек совершил большой путь, чтобы переговорить  с  вами.
Не захотите же вы быть невежливым с ним?
   - Ну, ладно, - проворчал он. - Пойдем вместе, вы будете говорить вместо
меня. Но  я  заранее  заявляю  протест  против  подобного  насильственного
вторжения в мою частную жизнь.
   Рыча и бранясь, он поплелся за мною, как сердитая цепная собака.
   Расторопный молодой американец достал свою записную книжку и сейчас  же
приступил к делу.
   - Я побеспокоил вас, господин профессор, - сказал он, - потому что  мои
американские  соотечественники  охотно  узнали   бы   подробности   насчет
опасности, которая, по вашему мнению, угрожает всему миру.
   - Не  знаю  я  никакой  опасности,  которая  теперь  угрожает  миру,  -
проворчал Челленджер.
   Журналист взглянул на него с кротким изумлением.
   - Я говорю, профессор, о том, что мир может попасть  в  зону  ядовитого
эфира.
   - Теперь я этого не опасаюсь, - ответил Челленджер.
   Удивление журналиста возросло.
   - Вы ведь профессор Челленджер? - спросил он.
   - Да, так меня зовут.
   - В таком случае я не понимаю, как можете вы отрицать эту опасность.  Я
ссылаюсь на ваше собственное письмо, которое напечатано  сегодня  утром  в
лондонском "Таймсе" за вашей подписью.
   Тут уже Челленджеру пришлось удивиться.
   - Сегодня утром? Сегодня утром,  насколько  мне  известно,  "Таймс"  не
вышел.
   - Помилуйте, господин профессор! - сказал американец с мягким  упреком.
- Вы ведь согласитесь, что  "Таймс"  ежедневный  орган?  -  Он  достал  из
кармана газету. - Вот письмо, о котором я говорю.
   Челленджер улыбнулся и потер себе руки.
   - Я начинаю понимать, - сказал он. - Вы, стало быть, читали это  письмо
сегодня утром?
   - Да, сэр.
   - И сейчас же отправились сюда интервьюировать меня?
   - Совершенно верно.
   - Не наблюдали ли вы по пути сюда чего-либо необычайного?
   - Говоря  по  правде,  население  показалось  мне  более  оживленным  и
общительным, чем когда-либо раньше. Носильщик  принялся  рассказывать  мне
одну забавную историю. В ваших краях этого со мною еще не случалось.
   - Больше ничего?
   - Нет, сэр, больше ничего.
   - Ну, ладно! Когда отбыли вы с вокзала Виктории?
   Американец улыбнулся.
   - Я приехал вас интервьюировать, господин  профессор,  а  вы,  кажется,
собираетесь подвергнуть допросу меня?
   - Да, меня, знаете ли, кое-что интересует. Помните вы еще, в каком  это
было часу?
   - Конечно. Это было в половине первого.
   - Когда вы приехали сюда?
   - В четверть третьего.
   - Вы сели в дрожки?
   - Да.
   - Как вы полагаете, сколько миль отсюда до вокзала?
   - Я думаю - мили две.
   - А сколько времени отнял у вас этот путь?
   - Эта кляча везла меня, должно быть, полчаса.
   - Следовательно, теперь три часа дня?
   - Приблизительно.
   - Поглядите-ка на свои часы!
   Американец послушался и озадаченно вытаращил на нас глаза.
   - Что вы на это скажете? - воскликнул он. - Часы ушли  вперед.  Лошадь,
невидимому, побила все рекорды. Солнце опустилось уже довольно низко,  как
я вижу. Что-то тут не ладно, но я не знаю что.
   - Не припоминается ли вам нечто  необычайное,  случившееся  с  вами  по
дороге сюда?
   - Помню только, что по дороге нашла на меня какая-то сонливость. Теперь
вспоминаю также, что хотел сказать что-то кучеру, но не мог его  заставить
понять меня. Думаю, что в этом виноват был зной. На минуту я  почувствовал
сильное головокружение. Это все.
   - То же было и со всем человечеством, - сказал Челленджер, обращаясь ко
мне.  -  Все  чувствовали  минутное  головокружение,  но  никто   еще   не
догадывается  о  том,  что  с  ним  произошло.  Каждый  будет   продолжать
прерванную работу, как Остин взялся снова за свой резиновый  шланг  и  как
игроки в гольф  вернулись  к  своей  игре.  Ваш  редактор,  Мелоун,  опять
примется за выпуск своей газеты  и  очень  будет  удивлен,  что  недостает
дневного выпуска. Да, юноша, - обратился он в неожиданном приливе хорошего
настроения к американскому репортеру, - вам, пожалуй, небезынтересно будет
узнать, что мир в целости  и  невредимости  прошел  через  ядовитую  зону,
которая, подобно гольфстриму, пронизывает эфирный океан. Вам полезно будет
также освоиться с тою мыслью, что  у  нас  сегодня  не  пятница,  двадцать
седьмого августа, а суббота, двадцать восьмого, и что  вы  ровно  двадцать
восемь часов провели  в  бессознательном  состоянии,  сидя  в  дрожках  на
Ротерфилдском холме.


   "И как раз на этом, - как сказал бы мой американский коллега, - я  хочу
закончить свой рассказ. Как читатель несомненно заметит,  он  представляет
собою всего  лишь  более  подробное  и  обстоятельное  повторение  отчета,
который единогласно признается величайшей газетной сенсацией всех времен и
разошелся не меньше чем в трех с половиною миллионах экземпляров.  В  моей
комнате красуется в рамке на стене следующий великолепный заголовок:

   МИР ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЧАСОВ В ЛЕТАРГИИ
   НЕБЫВАЛОЕ СОБЫТИЕ
   ЧЕЛЛЕНДЖЕР ОКАЗАЛСЯ ПРАВ
   НАШ КОРРЕСПОНДЕНТ ИЗБЕЖАЛ ОПАСНОСТИ
   ЗАХВАТЫВАЮЩИЙ ДОКЛАД
   КИСЛОРОДНАЯ КОМНАТА
   СТРАШНАЯ АВТОМОБИЛЬНАЯ ПОЕЗДКА
   МЕРТВЫЙ ЛОНДОН
   ДЕНЬ, ВЫПАВШИЙ ИЗ КАЛЕНДАРЯ
   ПОЖАРЫ И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЖЕРТВЫ
   ВОЗМОЖНО ЛИ ПОВТОРЕНИЕ?

   За этим роскошным заголовком  следует  доклад  на  девяти  с  половиною
столбцах,  представляющий  собою   единственное   и   последнее   описание
катастрофы, постигшей планету, насколько мог ее охватить один  наблюдатель
в течение одного бесконечного дня.  Саммерли  и  Челленджер  описали  этот
процесс в чисто  научном  журнале,  между  тем  как  мне  на  долю  выпало
составление популярного очерка. Могу  теперь  сказать:  "Ныне  отпущаеши!"
Чего же ждать еще журналисту после таких лавров?
   Но я не хотел бы закончить свое повествование сенсационными заголовками
и бахвальством. Позвольте мне лучше привести звучные фразы, которыми  наша
самая большая газета заключила свою великолепную передовую статью  на  эту
тему - статью, которую следует запомнить каждому мыслящему человеку:
   "Общеизвестною  истиной,  -  говорит   "Таймс",   -   является   полная
беспомощность  человека  перед  лицом  бесконечных  скрытых  сил  природы,
окружающих его. Пророки древности и философы нашего времени  обращались  к
нам часто с этим напоминанием и предостережением. Но истина  эта,  подобно
всем часто повторяемым аксиомам, с течением времени утратила свою свежесть
и принудительную власть.  Понадобился  урок,  действительный  опыт,  чтобы
снова привести нам ее на память. Из  этого  несомненно  спасительного,  но
страшного испытания мы вышли с душою, еще не  оправившейся  от  внезапного
удара, но просветленной сознанием ограниченности и  недостаточности  наших
сил. Мир заплатил страшной ценою за  этот  урок.  Мы  еще  не  знаем  всех
размеров бедствия, но одно уже полное уничтожение огнем Нью-Йорка, Орлеана
и Брайтона принадлежит к ужаснейшим трагедиям человеческого  рода.  Только
по получении полных сведений о железнодорожных и морских катастрофах можно
будет   обозреть   все   последствия   этого   события.   Впрочем,    есть
доказательства, что в большинстве случаев машинисты успевали останавливать
поезда и судовые машины, прежде чем сами впадали в каталепсию. Не убыль  в
человеческих  жизнях  и  материальных  ценностях,  как  бы  ни  была   она
значительна сама по себе, должна прежде всего занимать теперь наши умы.  В
потоке времен это все позабудется. Но навеки должно запечатлеться в  наших
сердцах сознание неограниченных  возможностей  во  вселенной,  разрушившее
наше  невежественное  самодовольство  и  открывшее  нам  глаза   на   наше
материальное существование, как на бесконечную узкую тропу, с обеих сторон
ограниченную глубокими провалами. Зрелость и торжество человеческой  мысли
- эта черта нового нашего душевного состояния -  пусть  послужит  основным
устоем, на котором более серьезное  поколение  воздвигнет  достойный  храм
природе!"